Перекусив, чем Бог послал, Фёдор тут же в горнице лёг на широкую лавку, укрылся охабнем и попытался уснуть. Усталость разламывала тело. И то сказать, почти сутки он провёл в седле. Но сон к нему не шёл. Он думал о том, что не давало ему покоя какой день: о судьбе Соломонии. Теперь он мог бы сказать, что одна из монахинь — великая княгиня. Её, и никого другого, он сопровождал в Каргополь, дабы передать из рук в руки епископу Никодиму. Но почему охранять её послали не кого-либо из числа многих придворных, близких к великому князю, а того, кто служил ей? И зачем при изгнаннице посыльный князя Овчины? К этим загадкам Фёдор пока не находил ключа. Да понадеялся на то, что всё тайное станет в своё время явным, и попытался забыться сном.
К полуночи Фёдор всё-таки уснул. Но ему показалось потом, что он лишь смежил веки и не проспал нескольких мгновений, как почувствовал, что его кто-то тормошит. Он открыл глаза и увидел над собой чёрную фигуру, лишь в глубине под капюшоном белело лицо.
— Что тебе надо? — спросил Фёдор.
— Тише, боярин. Я Анастасия-подорожница. Вот тебе грамотка для великого князя Василия. Донеси её в руки князя, да скоро. — И инокиня сунула под охабень в руки Фёдору туго свёрнутую бумагу. — Тут судьба матушки Соломонии. Милости просит она у великого князя. — Инокиня провела мягкими и тёплыми пальцами по лицу Фёдора и скрылась в темени горницы. Сон у Фёдора как рукой сняло. Он полежал ещё немного и встал, зажёг свечу, развернул грамотку и прочитал: «Попечалуйся со мной, великий князь, о судьбе своей Соломонеюшки. Я есть плодна и несу дитя. Просила о том тебе донести, да бита кнутом Шигоной. Молю Бога и тебя о милости к наследнику престола, любой мой семеюшка. Да хранит тебя Всевышний. Соломония, чтящая себя великой княгиней».
Грудь Фёдора обожгло огнём. Всё-таки он увозил в изгнание Соломонию. Иначе откуда быть сей печальной грамотке? И загорелась в душе Фёдора страстная необходимость тот же миг повернуть свой отряд назад, добраться до великокняжеского дворца и отвести Соломонию в покои великого князя. Но в воспалённой, усталой голове Фёдора оставалась ещё здравомыслящая частица. Она-то и предостерегла молодого боярина от опрометчивого шага. «На погибель захотел? Не без воли Василия свершён постриг Соломонии! — предупредила она. — Потому остерегись от вольностей». Однако Фёдор счёл своим долгом выполнить волю княгини, найти путь к государю, дабы грамотка попала в его руки. Он вспомнил о старце Вассиане, который был вхож к государю и оставался противником его развода с Соломонией. «Он-то уж донесёт эту грамотку до государя. Ему же её доставит тиун Глеб».
Вспомнив о Глебе, Фёдор утвердился в мысли о том, что сей человек не подведёт и исполнит его поручение. Глухая морозная полночь не остановила Фёдора. Он оделся, накинул на плечи охабень и, покинув господский дом, отправился к избе тиуна. Глеб, похоже, спал вполглаза. Едва Фёдор постучал в оконце, как откинулась занавеска и донёсся глухой голос: «Кого Бог принёс?»
— Староста, отчини дверь! Я подорожник боярин Фёдор!
Вскоре хлопнула дверь в избе, прошаркали по сеням валенки, и перед Фёдором возник Глеб.
— Служба твоя государю нужна, — входя в сени, сказал Фёдор. В избу он решил не входить.— Должно тебе завтра с утра в Москву ехать. Вот грамота, отвезёшь её туда. А чтобы дошла без помех к великому князю, иди в Чудов монастырь, что в Кремле. Спросишь там старца Вассиана Патрикеева. Запомни: Вассиан Патрикеев. И отдашь сию грамоту только ему. Он же сходит с нею к государю. — Фёдор передал свиток Глебу, наказал: — Береги её и в чужие руки не давай. — Он достал из кисы[20] два серебряных рубля и вручил тиуну. — То тебе за честные хлопоты.
— Исполню, боярин, коль государево дело, — ответил Глеб и спрятал грамоту и деньги на груди под свиткой.
— Уйдёшь после нас, как мы уедем. И запомни, Глеб: за доброе дело тебе добром и отплатят.
На том боярин и тиун расстались. Вернувшись в дом, Фёдор хотел было лечь на жёсткую лавку. Но чья-то крепкая рука взяла его за плечо. «Надо же, одно наваждение за другим», — мелькнуло у Фёдора. Он повернулся и увидел посыльного Овчины. Шлык по-прежнему закрывал его лицо.
— Отложи сон, Федяша, поговорить надо, — сказал посыльный.
Фёдор узнал этот голос. Перед ним стоял Алексей Басманов.
— Алёшка, никак это ты! — воскликнул Фёдор. — Подожди, я сей миг светец вздую или свечу зажгу. — Он метнулся к печи, достал из закутка лучину, разгрёб на шестке золу, вскрыл рубиновые угольки, сунул в них лучину, подул, и она вспыхнула ярким пламенем. Он нашёл светец, зажёг его и повернулся к Басманову. — Ну, сбрасывай свой шлык, Кузьма, показывайся.
Алексей не заставил себя ждать, развязал башлык, сбросил его.
— Ты про Кузьму забудь. Вот перед тобой я, Федяша. Да без исповеди. Уж не взыщи.
— Что так? А я-то думал, что посыльному князя Овчины ведомо, зачем его отправляют в дальний путь. — Фёдор присмотрелся к Алексею. На открытом лице, обрамленном молоденькой русой бородкой, в чистых глазах не было ни на полушку лукавства, скрытности. Он смотрел на Фёдора, как младенец. — Ну что молчишь-то?
— Да вот смотрю на тебя и радуюсь, Федяша. Похоже, невзгоды тебя не всколыхнули, не огорчили, ты даже весел.
— Э-э, обо мне потом. Для начала я должен знать, зачем ты сей час пришёл ко мне.
— Да уж лучшего времени и не сыщем. Откроюсь, и поверь, что чистую правду скажу. Велено мне князем Овчиной быть при тебе лишь для вспомощи, а до какой поры — и не ведаю. И что ждёт нас впереди, того тоже не ведаю. Всё это, мне кажется, потянулось от пронырства Васьки Ростовского. Сказывали мне, что три дня назад его отец встречался с князем Шигоной и с князем Овчиной. О чём у них шла речь, мне неизвестно. После этого разговора меня и разыскали и отправили невесть куда.
— Днём позже меня о тебе Шигона спрашивал, выражал к тебе добрые чувства...
Появился холоп Кикина. Увидев за столом Фёдора и Алексея, с поклоном подошёл к ним. Лицо доброе, улыбчатое, с хитринкой в серых глазах: муж себе на уме.
— Я вам, соколики, медовухи сей миг принесу. Сподручнее время будет коротать. А зовут меня Игнашкой. — И ушёл.
Фёдор и Алексей в ожидании Игнашки помолчали. За них говорили глаза. И было ясно по ним, что Алёша и Федяша любезны друг другу и ни у того, ни у другого нет в душах тёмных уголков, где бы таилась нечисть, готовая выплеснуться. И тянулись они плечом к плечу, как два молодых дуба, стоящих на взгорье.
Игнашка не заставил себя ждать, принёс баклагу с медовухой, два липовых кубка, ржаных лепёшек.
— Вкушайте, а я вам и не нужен боле.
— Спасибо, Игнат, — отблагодарил Алексей и принялся разливать медовуху. — Ну, Федяша, давай укрепим наше тяготение. В Старицах я к тебе потянулся. Вот оказалось, что судьбе угодна наша встреча.
— Будь здоров, Алёша. Ты мне любезен. Да и в памяти неизбывно живёт то, как ты тянул меня за ноги от полыньи. Спасибо.
— Ну полно. Господь нами двигал в ту пору. Мне более памятно то, как мы коротали вечер в лесу у палюшки.
Они выпили: Алексей — лихо, Фёдор — степенно. Помолчали, лепёшек пожевали. И первым повёл речь Басманов:
— Теперь вот слушай, почему я при тебе, как мне кажется. Тогда, в Старицах, нам ничто даром не прошло, как для меня, так и для тебя. Я о том знаю. Как приехали Ростовские в Москву, так прислали ко мне холопа с просьбой почтить их гостеванием. Я сослался, что у меня нет времени, и пренебрёг желанием встретиться с Ростовскими. И тут, сказывали мне потом, князь Фёдор в раж пошёл. И вспомнились ему старые обиды, кои понёс он от моего батюшки. Какие обиды, я не ведаю, да и были ли они — тоже. Он же ноне в Разбойном приказе третья голова. Вот и взялся искать крамолу на нас. И нашёл-таки. Якобы мой батюшка ещё в ранние годы великого княжения Василия защищал честь Новгорода. Твой-то батюшка тогда в опалу попал, как я узнал. А моему опала уже была не страшна: сгинул он в литовском или польском плену. Теперь же батюшка-государь не прежний, он не внял Новгороду, ну и дал слово наказать опалой наш род, а допрежь всего меня. Всё это князь Иван Овчина моему дядюшке поведал и счёл за лучшее уберечь меня от опалы, отправил в дальний поход. А какой срок будет тому дальнему походу, мне то неведомо. Да понял я, что, когда Овчина передавал тебе тайные грамоты, кроется в одной из них не только моя судьба, но и твоя. И повязаны мы с тобой, Федяша, одним наговором. Истинный крест говорю. — И Алексей перекрестился да потянулся к баклаге.
Фёдор ничем не нарушил исповеди Алексея и во всём поверил сказанному, ибо всё, что открыл ему Алексей, вкупе с событиями в Старицах говорило об одном: оба они теперь недруги князей Голубых-Ростовских. И во что выльется сия вражда злопамятных князей, оставалось только гадать. Фёдор тоже наполнил липовый кубок и тихо произнёс:
— Спасибо за искренность, Алёша. Да будем уповать на одно: Бог не выдаст, свинья не съест. К тому добавлю: вдвоём-то сподручнее воевать с невзгодами.
Они выпили и в согласии закончили беседу. Пора было отдохнуть.
До Каргополя Фёдор Колычев и Алексей Басманов с подорожниками добрались удачно, разве что морозы донимали. Старинный город в эту пору был тихий и сонный, лишь дым из печных труб, поднимаясь столбами, говорил о том, что он не спал. Было сумеречно, потому как долгая полярная ночь доставала до этого северного края. Подворье епископа Никодима искать не пришлось. Оно раскинулось близ собора Христа Спасителя. Оставив Алексея, воинов и два возка у ворот, Фёдор спешился и ушёл в палаты епископа. Его встретил молодой кряжистый служитель в монашеском облачении.
— С чем пожаловал, сын мой? — спросил он.
— С государевым делом к епископу Никодиму, — ответил Фёдор.
— Наберись терпения, путник. — И служитель ушёл из прихожей.
В доме епископа, словно в храме, стены украшали множество икон. И многие из них были древнего византийского письма. От некоторых икон было трудно отвести глаза, они привораживали, наполняли благостью душу. Фёдор остановился возле иконы Божьей Матери и замер, очарованный её взором, он забыл, где пребывал, и появление служителя было для него неожиданным.