— Княже, только что из стольного града примчал Судок, просит тебя.
— Веди в опочивальню. — И князь Андрей поспешил туда.
Оборотень Сатин возник перед князем в драном армяке, в крестьянском треухе, в лаптях. Лицо обмороженное, глаза воспалены. Предав Василию Голубому-Ростовскому, который служил теперь на месте отца в Разбойном приказе, гонцов князя Андрея к князю Юрию Оболенскому-Большому, он явился за новой добычей.
— Говори, что привело? — потребовал князь Андрей.
— Беда привела, государь. Выданы мы. Гонцов твоих к князю Юрию охватили. Видел их в Москве в железах. Они пытаны и преданы смерти.
— Господи, ну и поруха! И кто же их мог выдать?
— Того не ведаю. — Взгляд Сатина был по-детски правдив.
— Что ещё?
— Другое отраднее. Велел князь Иван Ярославский передать тебе, что идёт в Старицы. И людей ратных при нём более тысячи. Просит и тебя собирать воев. Сказал: «Ежели полк Оболенского придёт к Москве да мы соберёмся с силой, Глинским не устоять». Поспеши же, князь-батюшка, новых гонцов послать.
— Теперь на тебя вся надежда. Тебе и идти к князю Юрию.
Сатина сие не смутило.
— Пойду, князь-батюшка. Но вернее будет помимо меня ещё кого-либо снарядить.
— Об этом подумаю. Что ещё у тебя?
— Ведомо мне, что многие московские бояре готовы встать рядом с тобой, как пойдёшь на Глинских. Ежели дашь их имена, я донесу до них весть о твоём выступлении. Тому и время, потому как в государевых палатах горит свара.
— Очень важная весть. Ладно, иди отдыхай. — Что-то побудило князя Андрея добавить: — Из моих покоев не уходи: увидят тебя в городе, быть беде.
— Я, батюшка-князь, сутки просплю, как пёс после охоты.
— Вот и славно. — Князь Андрей позвал дворецкого, наказал ему: — Накорми Судка и спать уложи.
— Исполню, — ответил Оболенский и увёл Сатина.
Последние вести послуха Судка приободрили князя Андрея.
Он понял, что затягивание похода на Москву чревато гибелью всему делу. Вернувшись на совет, князь Андрей сказал:
— Важные вести получены. К нам с тысячей ратников идёт князь Иван Ярославский. Теперь говорите, воеводы: сколько времени нам потребуется собрать всех ратников в уделе, в ваших вотчинах? Сколько дён нам нужно на сборы в поход?
— Надо успеть до распутицы, — ответил боярин Борис Палецкий. — Потому на все сборы не больше двух недель.
— Охи спешка нужна горячая! — вздохнул князь Андрей. — Да будет так! Впрягайтесь, воеводы, завтра же с рассветом. А ты, Фёдор, бери перо: будешь писать за мной грамоту.
— Готов, батюшка-князь, — ответил Фёдор Колычев.
Князь Андрей прошёлся по палате в поисках первых слов.
Нашёл, остановился близ Фёдора.
— Пиши. Люди русские государевы! — начал он. — Князь великий Иван, племяш мой, молод. Держит государство литвинка-еретичка с боярином Овчиной-Телепнёвым-Оболенским, а как лихо — вам самим ведомо. Священство продажное, митрополиты и те за серебреники ставленные... — Фёдор записывал быстро, но успел подумать о том, что вызвало его недовольство: «Не ту речь повёл князь Старицкий с россиянами. Сильнее всё должно быть сказано, и митрополитов не надо трогать». Но князь Андрей продолжал выкладывать всё как обдуманное, выстраданное, и Фёдор поспешил записывать. — Тиуны да наместники не у старост по ряду, что им следует, берут, а сами дерут, мздоимством живут. В неволю люд продают за ничто. Чего же вам, люди, надеяться? А боярам и любо: четь — государю, три чети себе в мошну. Чего ждать? У кого служить? Идите ко мне. Я же рад вас жаловать!
Князь Андрей умолк, посмотрел на бояр, на князей, пытаясь угадать, довольны ли они его словом. Да мало кто смотрел в глаза князю Андрею. Лишь дворецкий Юрий да князь Фёдор Пронский не отвели от него глаз. И понял Андрей Старицкий, что грамота не вдохновила вельмож.
— Пиши, Фёдор, кто скажет лучше. — Князь опустился на лавку, положил на стол руки. Они были вялые и в кулаки не сжимались.
И Фёдор понял, что князь Андрей не боец, не воин и не сумеет, как должно, встать против Глинских. И чтобы всё окончательно выявить, сказал:
— Долг наш, князь-батюшка, написать суровую правду россиянам токмо о дворцовых неустройствах. Пусть они знают, что их зовут на борьбу за истинно русского государя, каким был Иван Васильевич, твой батюшка. Надо спросить россиян, нужны ли им литвинка и невесть каких кровей её сын-прелюбодеич. И боярам и священнослужителям слово грозное теперь не следует говорить. Зачем им с нами идти, коль при Глинских им вольготнее живётся?
Многие мужи, собравшиеся на совет, смотрели на молодого Колычева с удивлением. «Эко, наперекор князю пошёл! — воскликнул в душе Фёдор Пронский. — Да ведь правду речёт!»
И ещё больше все были удивлены, что князь Андрей ни словом не упрекнул Фёдора Колычева за дерзость. Молвил отрешённо:
— Устал я ноне. Идите все домой, и я отдохну. Ты же, боярин Федяша, останься и сделай списки со сказанного мною. — Князь Андрей обвёл всех внимательным взглядом и добавил: — Убери несогласное про бояр и священников, скажи правду про Ивана. — Спросил всех: — Так ли?
— Так, княже Андрей, — отозвались бояре и князья, хотя и в разноголосицу.
Князь покачал головой: дескать, пишите, как должно, и ушёл.
Фёдор Колычев, вздохнув с облегчением, принялся переписывать грамоту. Он писал старательно, а все смотрели на него с нетерпением. Хотели они, чтобы грамота князя Старицкого дошла до сердца каждого россиянина.
На другой день в Старицы вновь явился московский гонец. Князь Василий Оболенский привёз грамоту от правительницы Елены. Именем великого князя Ивана она грозно повелевала Андрею Старицкому быть в Москве. Прочитав грамоту, князь Андрей вошёл в раж и гневно ругал Елену. И дворецкий князь Юрий подумал, что Елене будет написан такой же гневный ответ. Однако он ошибся. Родилась плаксивая отписка на имя великого князя: «Ты, государь, приказал нам с великим запрещением, чтобы непременно у тебя быть как ни есть; нам, государь, скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни, а за нами посылаешь неотложно; а прежде, государь, того не бывало, чтоб нас к вам, государям, на носилках волочили».
И не было никого рядом с Андреем Старицким, кто вразумил бы его написать достойный ответ. Андрей явно был в растерянности. Он и хотел бороться с Глинскими, дабы защитить честь Рюриковичей и вырвать из неволи брата Юрия, и в то же время боялся сказать смелое и гневное слово, боялся духа великого князя Василия, который, как казалось князю Андрею, ещё исходил из Москвы и угнетал его.
Однако люди земли русской простили князю Андрею Старицкому все его слабости, и грамота из Стариц нашла отклик в сердцах россиян. Из Новгорода и Пскова, из Твери и Вологды, из Калуги и Владимира пришли в Старицы несколько сотен ратников-добровольцев. Лишь князь Иван Ярославский изменил своему слову и не явился с воинами на помощь князю Андрею. Ибо знал Иван уже доподлинно, что князь Юрий Дмитровский предан смерти, а в Андрее Старицком он не видел достойного преемника российского престола.
К лету стало очевидно, что Старицкое удельное княжество противостоит Глинским со многими боярами, священнослужителями и воинством в одиночестве. Тому причиной, считали в окружении Андрея Старицкого, явилось то, что в Москве были задушены всякие попытки противостояния князьям Глинским. Тому причиной было умелое действо Разбойного приказа против заговорщиков, а прежде всего конюшего Ивана Овчины с его тысячами видоков и послухов. Судок Сатин по весне сбежал из Стариц и принёс в Москву хороший подарок сыску и Ивану Овчине. Он выдал имена всех вельмож, которые поддерживали князя Андрея Старицкого.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯПАДЕНИЕ СТАРИЦ
Лето 1537 года выдалось знойное, сухое. И год не Касьянов, а выгорели сенокосы, задымили торфяники, хлеб наливался скупо, зерно у ржи и пшеницы вызревало меньше просяного. В июле уже голодала скотина на пастбищах, лишь по болотным местам, по лесным полянам удавалось накормить животину, накосить малость сена. Мелкие речки пересохли. Волга, что напротив Стариц, всегда несла полные воды, а в этот год обмелела, и её можно было перейти вброд. Грозы, кои часто полыхали над державой, приносили малую толику дождя-ливня, лишь вольготные молнии поджигали леса, деревни, починки. Многие селяне видели в колеснице не Илью-громовержца, милосердного к неимущим, а подручных сатаны. Находили в том россияне кару Божью и его допущение порезвиться нечистым силам. А вот за какие грехи Всевышний проявил к православным такую немилость, никто того не ведал.
И в государевом дворце не ведали, почему Господь Бог рассердился на россиян. Ан придворные напрасно винили Бога: он воздавал людям по делам их. И как-то жарким, душным полднем во время трапезы в великокняжеских покоях Елена Глинская спросила митрополита Даниила:
— Владыка, ты ближе всех к Господу Богу, скажи, почему он прогневался на нас и наслал великие напасти?
Однако митрополит не поспешил с ответом, и его опередила Анна Глинская. Она, будучи тайной противницей дочери, и благословив князя Михаила на заговор против Елены, теперь состояла при ней второй после Ивана Овчины советницей. Сказала немного, но словно пророчествовала:
— Виною всем князь Старицкий Андрей. В его уделе колдунам и волхвам вольно живётся. Они толкают князя на междоусобицу, обещая скорую победу над великим князем. Сами же рушат устои жизни в державе.
— Что же нам делать, матушка? — спросила Елена.
— О том спроси у конюшего. Ему печься о покое в государстве.
— Иван Фёдорович, отвечай, коль жребий на тебя пал, — попросила Елена. — Сколько ни зову князя Андрея в Москву, он не едет...
Старицы, как считал Иван Овчина, сидели у него в печёнках. Его бы воля, не мешкая послал бы рать. Да чувствовал, что тому близок час и Елена сама пошлёт его порушить мятежное гнездо. Он знал о всех побуждениях князя Старицкого, перехватил его многие послания к россиянам. Послухи князя Василия Голубого-Ростовского питали Овчину вестями из Стариц день и ночь. Он и сказал бы о том, но в последнее время между ним и княгиней пробежала чёрная кошка. И сейчас Овчине хотелось позлить правительницу, а с нею и её мать.