Еду, еду я в дальний путь,
Небо синее надо мной.
Все тревоги, печали все
Пусть останутся за спиной...
Путь впереди лежал долгий, но Фёдор верил, что песен, кои рождались в душе, ему хватит на всю дорогу.
Конная сотня князя Голубого-Ростовского появилась в Старицах в полдень. Василий по-хозяйски въехал на подворье палат князя Старицкого, велел сотне располагаться там, где жила дворня, сам с дьяками занял хоромы князя Андрея. В тот же день дьяки с воинами обошли все дома, где оставались горожане, записали их для памяти. Теперь Василию надлежало ждать, когда в город вернутся беженцы. А то, что они вернутся, Василий знал доподлинно от гонца, который мчал из Старой Руссы к государыне Елене.
Там, в Старой Руссе, после отъезда князя Андрея в Москву воевода Иван Воротынский вошёл в город и вместе с князем Юрием Оболенским-Большим распределил всех ратников князя Андрея по своим сотням. Через день московская рать покинула древний город и прямым путём, минуя Москву, ушла на береговую службу. Беженцам из Стариц было сказано Воротынским коротко:
— Вы вольны, где вам быть, куда идти.
Однако старицкие удельщики не враз захотели свободы. Они упросили княгиню Ефросинью встать над ними и вести на родные подворья.
Потому князь Василий Ростовский неторопливо готовился к встрече злочинцев, преступивших крестное целование. И был у него длинный список всех, кого следовало заковать в железа и под стражей доставить в московские сидельницы. И первым в том списке был князь Юрий Оболенский-Меньшой, который по горькой иронии судьбы мог стать его тестем. Не обошёл злой рок и князя Юрия Оболенского-Большого, князей Пронского и Ших-Черятинского, боярина Палецкого и боярина Умного-Колычева. Схвачены будут Андрей и Гавриил Колычевы. За отъезд из Москвы к старицкому князю они будут биты кнутом в Москве, а позже — казнены. И было велено князю Василию Голубому-Ростовскому семьи всех опальных вельмож выселить в дальние пустоши, многих постричь в монашество. Не миновала кара и княгиню Ефросинью. Ей был уготован монастырь, а малолетнему сыну — ссылка в северные земли. В Разбойном приказе не забыли и об имуществе опальных старичан. Всё оно уходило в великокняжескую казну вместе с землями и поместьями.
Степана Колычева злой рок обошёл. Он и жена Варвара проживут в Старицах до преклонных лет, но так и не встретятся со своим старшим сыном. Тот будет уже не Фёдором, а игуменом Филиппом. Однако то случится не скоро.
Пока же Фёдор с женой и сыном, с побратимом Донатом уходили всё дальше от опалы и волею судьбы миновали её. Колычевы и Донат добирались в Заонежье долго. Да и спешить им было не к чему. К тому располагала благостная летняя пора северных земель. Облюбовав где-нибудь в леской глухомани поляну близ реки, они сооружали шалаши и жили в них по нескольку дней. Если было вблизи торговое село, Фёдор отправлял Доната за покупками. Он брал съестные припасы, скобяные изделия, в коих нуждались в любой северной деревне. Так вскоре Фёдор и Донат без помех для себя сходили за торговых людей — коробейников.
На душе у Фёдора, однако, было неспокойно. Другой раз, сидя вечерней порой у костра и наблюдая за Ульяшей, которая готовила кулеш или гречневую кашу, он думал о том, что ждёт его завтра, через месяц, через год. И ничего отрадного не видел в туманном будущем. Знал он, что, уж если кто на Руси попал в немилость к государю, кого предали опале, тому не схорониться и на краю света. Потому как нет в мире более дотошных шишей, доглядчиков, послухов, чем в России. От этих коварных и жестоких проныр спрятаться было невозможно. Но мрачные размышления посещали Фёдора редко и ненадолго. Он умел изгонять их взмахами топора. Встанет от костра, возьмёт топор и убежит в лес, там вырубит острогу, вернётся к костру, вервицу-смолянку сделает, зажжёт её, скажет Ульяше:
— Спроворю рыбки на уху. — И убежит к реке, делая всё искромётно.
И часа не проходит, а он уже возвращается, приносит двух налимов, сазана и отдаёт их Донату.
— Разделайся, любезный, с ними.
— Ну и провора, Федяша, — ласково улыбнётся Ульяна.
От тёплых слов любимой на душе у Фёдора вовсе наступало просветление. «Проживём! Будет у нас праздник души!» — думал Фёдор. И вновь искал себе дело, зная, что за работой любая тоска-печаль прячется в нору, как мерзкое животное.
И пришёл день, когда беглецы ступили на заонежскую таёжную землю, коя раскинулась до самого Белого моря и сама была похожа на безбрежное море. Лесную заимку Игната Субботы путники нашли не враз. Три дня искали её близ Онежского озера. Она же стояла вёрстах в двадцати на берегу небольшого таёжного озерца, очень похожего на зеркало в изумрудной лесной оправе. И называлось то озерцо Кумжевым, потому как в нём было тесно от краснорыбицы кумжи. Игнат Суббота потом скажет: «То мой амбар, и закрома в нём не вычерпаешь».
Игнат встретил гостей радушно. А как узнал, что Фёдор сын Степана Колычева, и вовсе возрадовался:
— Степан Иванович мне за батюшку родимого и спаситель мой и благодетель.
Фёдор не допытывался, за что Игнат называл его отца так лестно. И понравился он Фёдору с первого взгляда: кряжистый, широкоплечий, с опрятной бородой, с голубыми зоркими глазами и улыбчивый. Он расположил к себе не только Фёдора, но и Доната, человека осторожного, и чуткую Ульяну. Навстречу гостям вышла из дома вся большая семья Игната, встала рядом с ним жена-северянка, белолицая и в свои сорок годков статью на девицу, свою старшую дочь, похожая. Ещё возле матушки Ефимьи встала дочь-отроковица, а за ними — четыре отрока-сына, старшему из которых — крепышу, в отца, — минуло четырнадцать лет. Игнат и Ефимья выступили вперёд, поклонились гостям и враз сказали:
— Милости просим в нашу избу, гости желанные.
И гости поклонились хозяевам. Фёдор о главном молвил:
— К тебе, Игнат Суббота, прислан я батюшкой боярином Степаном Ивановичем Колычевым, а со мной семеюшка Ульяна и побратим Донат. Просил мой батюшка порадеть за нас посильно. А мы обузой не будем.
— Истинно порадею, — отозвался без сомнений Игнат. Да глянул на Ефимью, и всё на заимке пришло в движение.
Сыновья тут же лошадей с возами отвели под навес, распрягать взялись, жена и дочери в избу ушли — стол накрывать. Игнат, как радушный хозяин, отдохнуть гостям предложил:
— Умаялись, поди, с дороги, идёмте в покой. А я пока баню спроворю.
— Не спеши, радетель, вместе и затопим баньку. На дом вот смотрю. Не так уж давно и поставил. Славные хоромы.
Фёдору были знакомы заонежские избы. Ничем они не походили на хатёнки средней полосы России и справедливее бы величались дворами-усадьбами. У Субботы был шестистенный дом на высоком подклете, с тёплым жильём для большой семьи, с каморами, амбаром, погребом, поветью, хлевом для скота и конюшней — все под одной крышей, всё для блага северянина. Налюбовавшись домом, Фёдор вместе с Ульяной и Донатом поднялись на высокое крыльцо, вошли в просторные сени, из них в горницу, светлую и чистую.
Миром-ладом началась жизнь беглецов на заонежской заимке. И никто из них, даже княгиня Ульяна, не чурался простой крестьянской работы, всему прилежно учился у рукодельных Игнатовых домочадцев. Ульяна научилась доить коров, сбивать масло, задавать скотине корм, стирать бельё. Всё у неё ладилось. Да и сама она обучила дочерей Игната вышивать узорами парсуны и пелены. Фёдор и Донат каждый день чуть свет уходили в лес вместе с двумя старшими сынами Игната заготавливать дрова, дабы по первому снегу ввезти их. Ещё рыбу вяленую впрок припасали, коров пасли, грибы собирали, сушили, солили. В лесу их было так много — боровиков, груздей, рыжиков, что глаза разбегались. И терялись грибники, каким отдавать предпочтение. Донат увлекался сбором грибов и ягод больше других, а всё потому, что такой же охотницей оказалась старшая дочь Игната Ксения. Молодой воин с первого дня появления на заимке не сводил глаз с пригожей северянки и однажды, в ночной маете, понял, что полюбил Ксению. Завздыхала и она по парню. Глянет на него своими большущими тёмно-синими глазами да и зардеется, как маков цвет.
Кончилась благодатная летняя пора. Леса оделись в багрянец, в тёплые страны улетали перелётные птицы. На Кумжевом озере на ночь собирались тысячи гусей, уток да и лебеди, случалось, ночевали. Игнат не охотился на отлётную птицу. Убьёшь ненароком вожака — вся стая погибнет, считал он.
На Покров Пресвятой Богородицы выпал первый снег. Порадовались ему, а он день-другой полежал да и сошёл, оставив слякоть и неуютность. Игнат в эту пору начал готовиться к зимней охоте. По своим приметам он знал, что в нынешнем году у всех пушных зверей большой помёт вышел, потому быть богатой охоте на белку, на соболя и куницу.
Фёдор тоже загорелся желанием поохотиться, ещё ближнюю тайгу посмотреть, выбрать себе место для своей заимки. Не век же вековать на чужом подворье. Спросил Игната:
— Ты меня возьмёшь на охоту?
Суббота стоял за верстаком, готовил стрелы. Ответил после долгой паузы:
— Я ухожу в тайгу на месяц-на полтора. Охота удачна в самую стужу. Есть у меня избушка, да больше при костре ночи коротаю. Выдюжишь — пойдём.
— Обузой не буду.
— Коль так, готовься.
А перед тем как Игнату и Фёдору уйти в тайгу, появился на заимке торговый человек из Новгорода, юркий, пронырливый приказчик Аким. Он приехал, чтобы загодя договориться с Игнатом о купле-продаже пушной рухляди. И всё было, казалось, понятным, да лисьи глаза его бегали по горнице с каким-то злым умыслом. Он то присматривался к Фёдору, то в Доната стрелял зенками. Да и Ульяну обшарил глазами, как появилась со Стёпой на руках.
— Гости-то дальние у тебя, Игнатушка.
Игнат заметил проныре:
— Ты охолонись и не зыркай на моих сродников. Мог бы и раньше увидеть, ежели бы по весне приехал.
— И то, и то, — согласился Аким. — Да я, батюшка Игнат, как в прежние годы торги вели, хочу твоим словом заручиться на сию зиму. Времена ой как перекосились, — частил он.