Так и шли человек и зверь рядом, сторожа и поддерживая друг друга.
Фёдор делился запасами скупо: утром, в полдень и вечером давал лишь по одной рыбине. Но зверь и не требовал больше. Сие казалось Фёдору странным, но и благоприятным, пока в торбах ещё имелся кое-какой запас, положенный рукою доброй Ефимьи. Ночью Фёдор разводил костёр под елью и дремал возле огня, иногда проваливался в сон. И зверь той порой прятался где-нибудь под деревом, отлёживался там. Волки иногда выли в отдалении, но близко не показывались: чуяли медведя и боялись его. Фёдор начал привыкать к зверю. Однако через неделю совместного пути он с горечью отметил, что запасы пищи почти иссякли. Осталось несколько копчёных рыбин, десятка два сухарей да мешочек пшена, к которому он не прикасался и хранил на самый трудный час.
Надеяться на какое-либо чудо не приходилось. И оставалось одно: выходить на столбовую дорогу, которая, Фёдор хорошо это знал, пролегала от него в полутора-двух днях пути, если бы он встал правым боком к Полярной звезде. Знал Фёдор и то, что движение по той столбовой дороге не прекращалось круглый год. По ней лежал кратчайший путь до малого селения Онеги, куда он ходил не так уж давно вместе со сборщиками пушнины и Алёшей Басмановым. От Онеги был выход в Белое море на Соловецкие острова и далее. Поток паломников весенней поры мог бы подхватить его и довести до конечной точки пути. Там, между озёрами Онежским и Ладожским, можно было найти приют на постоялых дворах, в харчевнях. Но Фёдору не хотелось рисковать в большей степени, чем в тайге в соседстве с медведем. На столбовой дороге он легко мог стать добычей дьяков Разбойного приказа, кои шастали от Москвы до Онеги хуже шатунов. Знали дьяки и приставы, что того, кто добирался до Онеги и успевал укрыться на монастырском судне, достигал Соловецких островов, уже невозможно было ухватить за кафтан и заковать в железа.
Вот уже более ста лет, со времён великого князя Ивана Калиты, Соловецкие острова были надёжным убежищем для многих сотен опальных россиян. Фёдор Колычев о том хорошо знал и потому пробирался на те острова, в ту Соловецкую обитель, в коей надеялся найти приют и воспрянуть духом для подвига и борьбы с Глинскими.
Прошло ещё два дня, но Фёдор всё ещё затруднялся сделать выбор: или продолжать путь в соседстве с опасным зверем, или выйти на столбовую дорогу и отдать там себя на волю случая. Опальный боярин терзался долго. У него уже не осталось ничего, кроме торбочки пшена и нескольких сухарей. И сам он за сутки съедал лишь два сухаря и склёвывал по горстке пшена. Он отощал и выбился из сил. Ноги держали плохо, постоянно кружилась голова. На беду наступила оттепель, и снег под телом, потерявшим ловкость и силу, проваливался всё глубже. Каждый шаг давался с великим трудом.
В сумерках короткого зимнего дня, неведомо какого по счёту, Фёдор наконец свалился в изнеможении под деревом и отдал себя на волю Божию. Зверь, тоже довольно уставший, но более сильный, поспешил к человеку, надеясь на лёгкую добычу. Собравшись с духом, Фёдор встал, сбросил с плеча лямку от санок, оставил их медведю, а сам побрёл дальше. Шатун добрался до санок, покружил близ, потом начал разгребать лапами всё, что было на них. Полетели на снег пустые торбы, баклага из-под медовухи. Мешочек с пшеном он взял бережно, потискал и покатал его в лапах, принюхиваясь, потом разорвал. Пшено рассыпалось, и шатун стал поедать его вместе со снегом.
Фёдор спешил уйти от медведя подальше. Он падал, поднимался и вновь упорно шёл вперёд. Ночь уже накрыла тайгу, деревья, казалось, стояли стеной. Выбившись окончательно из сил, Фёдор прислонился к дереву, сполз по стволу вниз, на снег, и у него уже не было никакого желания вставать. Сознание его замутилось, но он ещё услышал, как совсем рядом, над самым ухом, зарычал шатун. Рёв зверя был громкий, победный.
Несчастный шептал последнюю молитву:
— Боже милосердый, прости все мои прегрешения. Иду к тебе очищашеся ради... — Последний раз перед взором Фёдора вспыхнул лик Ульяны — она словно звала его, — и мир погас.
Но в тот миг, когда медведь поднялся на задние лапы, дабы подмять под себя Фёдора, раздался яростный лай собак и одна из них бросилась на шатуна, вцепилась ему в бок. Всё случилось так неожиданно, что медведь испугался и, отбросив собаку лапой, побежал. Три черно-белых пса бросились следом.
Фёдор пришёл в себя, повернулся, прислонился к берёзе и открыл глаза. Перед ним стоял человек, в руках у него была рогатина.
— Кто ты, Божий человек? — спросил он Фёдора.
— Паломник Филипп, — сумел ответить тот, и Фёдор вновь провалился в чёрную яму.
Охотник, по имени Илья, сходил за санками, положил на них Фёдора и привёз к избушке. Да повозился с ним, пока дотащил до лежака. Он подбросил на тлеющие угли сухих дров, повесил над очагом чугунок, согрел в нём настойку из трав и напоил паломника. Укрыл его толстым суконным одеялом, присел рядом и при свете сальника присмотрелся к его лицу. Фёдор показался Илье довольно молодым, потому как время не отложило на этом лице глубоких морщин. Илья не ошибся, когда подумал, что паломнику не больше тридцати лет. Но охотник был поражён тем, что голова у того была седая, как у древнего старца. Размышляя, Илья подумал, что на долю этого человека выпали жестокие испытания.
Фёдор вёл себя беспокойно. Он то метался на лежаке, то что-то бормотал невнятно. Но отдельные слова доносились явственно. Особенно часто он повторял два имени: Ульяша и Стёпушка. Ещё с яростью вспоминал зверей. «Звери, звери, оставьте их! Оставьте!» Наконец Фёдор перестал метаться, речь его в бреду стала понятнее. Илья взял Фёдора за руку и долго держал, пока не узнал, что перед ним лежал боярин Фёдор Колычев, служилый человек князя Андрея Старицкого, что он в опале от великой княгини Елены Глинской за нарушение крестного целования. И причину побелевшей головы Фёдора Илья узнал, пролил слезу над мужем-отцом Ульяши и Стёпушки. Сам опалённый многими бедами, Илья достал баклагу медовухи, налил полную кружку и выпил. Перекрестился.
— Помоги тебе Всевышний обрести покой, — скупо сказал Илья и вышел из избушки выдохнуть на морозе печаль, накопившуюся в груди.
В сей миг вернулись к избушке собаки, коих не было несколько долгих часов. Из них ещё не выветрилось возбуждение, они ласкались к хозяину, повизгивали. Илья понял, что собаки одержали верх над шатуном. То было посильно этим крупным псам, потому как каждый из них выходил победителем из схватки с волком.
— Ну хватит, хватит вам куражиться! Почесть вам будет. — Илья скрылся в холодном доме и вернулся с тремя морожеными рыбинами, отдал их псам. — Держите подарок.
Снова, как на заимке Субботы, Фёдор пришёл в себя только через сутки. Усталость схлынула, и он чувствовал себя довольно бодро, лишь давала о себе знать голова. Увидев Илью, спросил:
— Где это я, батюшка?
— Ишь ты, скорый какой! Так я тебе и сказал! — весело отозвался охотник. — Ты в лесу, а вот у кого, сам присмотрись. — Он сидел у оконца, перед ним горел сальник, а рядом на скамье лежало с десяток убитых белок. Охотник снимал с них шкурки.
— Я ведь куда-то провалился и вовсе не помню, что со мной приключилось.
— И шатуна не помнишь?
— Того помню. Десять дён, а может, больше — счёт потерял — мы шли с ним по одной тропе, душа в душу жили. Он же меня и от волков спас.
— Вот как! Однако и до тебя добрался, как голод прихватил.
— Делиться уж нечем было. А шатуну то не по нутру пришлось. Спасибо твоим собачкам. И тебе, добрый человек.
— То-то. Иди к воде, вон в тазу, мой руки и лик. Там поешь что Бог послал.
Фёдор встал, умылся, чистым рушником вытер лицо. Образ Николая Чудотворца заметил в углу, помолился и сказал Илье:
— Благости тебе, батюшка, сил и здоровья многие лета за спасение моё. Многажды помолюсь за тебя.
Илья тоже обмыл руки и принялся класть на стол дары леса и реки. Подал дичь жареную, зайчатину, балык, морошку мочёную, баклагу медовухи, нарезал хлеба. Как управился, позвал:
— Садись к столу, боярин, не побрезгуй.
Фёдор удивился: «Вон как он меня величает! А на лбу того не написано». Но виду не подал, сел на скамью к стене.
— Голоден я, батюшка, вельми. Уходил, так на одного запас нёс, а тут двое...
— Это хорошо, что поделился. Ан и нам с тобой хватит насытиться. — Илья налил в глиняные чашки-махотки медовухи. — Выпьем за приязнь. Ты о себе всё поведал, боярин Фёдор Степанович Колычев. И о гибели семеюшки молвил, о сынке попечаловался. Потому склоняю перед тобой голову. — И глотнул медовуху одним духом.
— Спасибо, батюшка, что не утаил мою беспамятную исповедь. Всё так и есть. — И тоже выпил до дна хмельной мёд.
— Нас с тобой, боярин, одним калёным железом метили. Хочешь знать, кто перед тобой сидит?
— Коль опаски от меня не видишь, откройся, батюшка. Вижу, что и ты здесь не ради веселья бедуешь, — ответил Фёдор.
— Опаски от тебя я не вижу. У моих собачек чутьё на плохого человека отменное, а они вон у тебя под ногами лежат. Чуткие. А сидит перед тобой князь Иван Шаховской. Отроком был влюблён в боярышню Соломонию Сабурову. Ей — пятнадцать, мне — шестнадцать. Как узнал, что её нарекли царской невестой, умыкнуть сердешную пытался, в шаховские леса с нею скрыться, дабы там и породниться. Да схвачен был. Огнём пытали. Потом на Белоозеро погнали. Был я дерзок и смел, монашества не хотел, потому и убежал. В заонежской тайге и нашёл покой и радость.
Фёдор поверил охотнику. Подумал, как крепко переплелись их судьбы, как много он мог бы рассказать беглому князю о Соломонии. Но решил повременить. Молвил лишь одно:
— Тебе, князь-батюшка Иван, можно бы и вернуться на отчее подворье. Шаховские пока здравствуют.
— Верно сказано: пока. Да над ними новая гроза нависает: волчонок Василия скоро оскалит зубы на россиян. То-то будет море крови. Я хоть и в тайге живу, но слухами питаем, как хлебом насущным. Знаю, кого литвинка выращивает.