Неделя в охотничьей избушке князя Ивана пролетела для Фёдора незаметно. Он окреп, вновь стал разговорчив. Долгими вечерами князь и боярин во всём открылись друг другу. Фёдор поведал о печальной судьбе княгини Соломонии, и князь Иван плакал. Да утешился, рассказывая о своей семье. Он женился на дочери сельского священника и полюбил её за кроткий нрав, за пригожесть. В лесной деревеньке Кирга он построил большой дом, купил на имя жены земли и хозяйствовал, как простой крестьянин. У него росли две дочери-близнецы, уже невесты.
— Да и сынком два года назад Бог наградил. Дом — полная чаша, и к суетным делам больших городов меня не манит, — охотно открывал свою житейскую стезю князь Иван Шаховской.
На шестой день пребывания Фёдора в избушке князь Иван сказал:
— Завтра за белками побегаю. Ежели жаждешь пострелять, идём.
— Пойду, князь-батюшка. Без дела маета одна душевная.
Ночи в тайге были по-прежнему морозные, появился крепкий наст, и двигаться на лыжах по нему было легко и приятно.
Князь Иван повёл Фёдора по следам убегавшего медведя и преследовавших его собак.
— Ты уж прости, Фёдор, что потянул тебя к знакомцу. Да хочу посмотреть, как мои ребятки потрудились.
Однако князя Ивана ждало разочарование. За прошедшие дни дикие звери и костей от медведя не оставили. Только отметины виднелись на притоптанном снегу.
— Жалко бедолагу, — заметил князь Иван.
— Что уж говорить, медведь-то был добрый, — отозвался Фёдор.
Охота в этот день оказалась удачной. Вернулись в избушку к вечеру усталые, но довольные, настреляли белок и даже молодого вепря добыли. На другой день князь и боярин разделали тушу вепря, заморозили мясо, а два окорока повесили коптить. Поработали славно. А как завершили дело, Фёдор сказал:
— Должник я отныне твой вовеки, князь-батюшка. Да пора и честь мне знать. Завтра утром я и ухожу.
Князю Ивану не хотелось отпускать Фёдора. И он ответил:
— Держать тебя не смею, боярин, хоть и полюбился ты мне. Но и один ты не пойдёшь. В двух поприщах избушка охотника Савватея. Он тоже белкует. Вот до него и провожу. Савватей мой свояк, он тебя дальше к Белому морю поведёт, к другим лесным добродеям приставит.
— Полно, князь-батюшка, столько мороки...
— Мороки нет, а резон есть. Сам знаешь, что по столбовой дороге тебе пути нет. А по тайге одному тоже несладко — убедился.
— Чем мне вас всех отблагодарить?
— Помолишься за наши грешные души.
Сборы в дорогу на сей раз были короткими. Князь поделился из своих уже оскудевших запасов вяленой сохатиной, ржаными колобушками, завернул в холстину копчёный окорок, налил небольшую баклагу медовухи. С тем и ушли два опальных россиянина из лесной обители. Их сопровождали три преданных охотнику пса.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯСОЛОВЕЦКАЯ ОБИТЕЛЬ
Прошёл год, как Фёдор Колычев ступил на землю Соловецких островов. Охотники, все свояки и лесные побратимы князя Ивана Шаховского, передавая Фёдора из рук в руки, довели его до Белого моря. Но и там на берегу не оставили, а проводили в монастырь через торосы и льды Белого моря. И опять-таки приютили его добрые люди. Без них Фёдора могли бы и не принять в обители, потому как нужно было сделать денежный вклад не менее шестнадцати рублей. У Фёдора же не было за душой и полушки. Его не торопили с пострижением, дали возможность познакомиться с монастырским бытом и себя показать, ибо праздных и нерадивых людей соловецкие иноки не принимали в своё братство. Но Фёдор был не из породы досужих вельмож. Знал к тому же, что только тяжёлая работа могла спасти его от отчаяния, порождённого гибелью жены и сына.
Однако несколько дней Фёдору пришлось-таки созерцать монастырскую жизнь. Да с пользой для себя. Семнадцатого апреля братия совершала службу в память основателя обители, преподобного игумена святого отца Зосимы. В церкви Преображения Господня в честь Зосимы и его сподвижника преподобного инока и угодника соловецкого Германа-Аввы три дня шла служба. Литургию правил сам игумен монастыря Алексий.
Фёдору было очень важно знать, кто такие были отцы Зосима и Герман-Авва, отважившиеся сто с лишним лет назад прийти на дикий остров и основать на нём святую обитель. Любознательность привела Фёдора к соборным старцам, хранителям монастырских летописей. И он узнал, что Зосима из тех мест, откуда пришёл сам, — из Заонежья. Родился в селе Толвуя на берегу озера. В молодые годы пришёл в новгородский Антониев монастырь и постригся в монахи. Да замыслил вскоре поставить свою обитель и ушёл на мало кому ведомый Соловецкий остров. Там встретил Авву-скитника и уговорил его основать монастырь. Начали с того, что срубили церковь Преображения Господня. Как возвели храм, обнесли его острокольем. Устроив общежительство, Зосима и Герман-Авва год за годом умножали братию. И тогда новгородский епископ Иона прислал им в игумены некоего Павла. Но тот пришёлся не ко двору и через некоторое время сбежал из обители от тягостной жизни. В трудный час Зосима встал на игуменство. С Кольской земли явилась ватага самоедов-язычников. И было сказано монахам, чтобы они убирались с острова. Вожак говорил:
— Не уйдёте добром, злых духов напустим, стрелами побьём. Земля здесь наша, и духи наши тут живут.
— Зачем сердишься? — миролюбиво спросил вожака Зосима. — Пусть ваши духи здесь обитают, мы их тревожить не станем. Люди Великого Новгорода вам будут любезными соседями. Потому давайте жить в мире. Мы покажем вам наших святых духов.
Слова Зосимы понравились лопарям, а ещё больше им пришлось по душе монашеское угощение. И уплыли они на своём коче[32] умиротворённые. Да вскоре же по зимней поре уехал отец Зосима в Новгород, дабы попросить горожан о помощи и чтобы дали грамоту на земли под монастырь. И было вече, кое единым духом сошлось на том, чтобы Соловецкий остров и острова Анзерский, Большой и Малый Заяцкие и Муксалма — все были под рукой Зосимовой обители. На что и была выдана игумену грамота за печатями епископа, посадника и воеводы. Сказывали, что лишь Марфа-посадница не благоволила к Зосиме, но испугалась его чудотворной силы и взмолилась, чтобы он пришёл в её палаты к столу. Зосима понял, что она позвала его не от чистоты душевной, а с корыстью. Он прибыл на место, осмотрел гостей и заплакал.
— Что ж ты горюешь? — спросила уязвлённая Марфа.
Зосима встал, подошёл к Марфе и тихо произнёс:
— Вижу бояр твоих корыстных обезглавленными. — С тем и покинул палаты Марфы Борецкой.
Спустя несколько лет великий князь всея Руси и царь византийского закона Иван Третий казнил этих бояр за крамолу и отход к Литве. Фёдор помнил то событие по рассказу отца. Да и как не помнить, ежели Марфа Борецкая подняла новгородцев на смуту и были убиты многие невинные люди, кои преданно служили Ивану? Среди убитых был боярин рода Колычевых.
Рвение Зосимы в обустройстве Соловецкого монастыря дало хорошие плоды. Но их пожрал огонь пожара, случившегося в правление того же Ивана Третьего. Сгорели храм, кельи, трапезная, хозяйственные службы. Всё надо было начинать заново. Осталась молва, что сожгли монастырь разбойные людишки, коих за леность и непочтение канонам православия не взяли в монастырь.
В те же дни, как почтили память преподобного Зосимы, Фёдор пристал к работным людям, коих держали монахи, и взялся за плотницкое дело по обету. Он уже решил принять схиму, но не добивался того настырно, с уважением подошёл к монастырскому уставу. Постриг по тому уставу совершался через год после волеизъявления. Сильный духом, Фёдор одолел и этот тяжёлый год. Тяжёлый потому, что Фёдор сам изнурял себя непосильной работой. И всё-таки он находил время прислушиваться к монастырским беседам, к рассказам паломников о том, чем жила Москва.
Шёл пятый год правления Елены Глинской. Уже не осталось в живых ни одного явного престолонаследника, кроме отрока Владимира Старицкого. На троне надёжно восседал юный Иван Четвёртый. Держава жила мирно. Но спокойная жизнь в стольном граде могла быть только лишь во сне, да и то не у всех москвитян. Правительнице постоянно казалось, что вокруг великокняжеского двора плетутся заговоры, совершаются измены, что бояре только и ищут повода расправиться со всеми Глинскими. Что ж, у правительницы были причины беспокоиться. И вскоре московская жизнь заколыхалась, как море под штормовым ветром.
До Соловецких островов сие колыхание докатилось в те же дни, как открылось судоходство по Белому морю. На первом же коче прибыли в Соловецкий монастырь многие паломники, и, как всегда, добрая половина их были москвитяне. Они привезли полные короба вестей, а главной из них была весть о том, что правительница России, мать малолетнего государя Ивана отравлена злодейской рукой. И доставил эту весть князь Максим Цыплятяев, давний супротивник Глинских, к тому же тайный недруг покойного князя Василия. Колычев знал князя Цыплятяева и часто встречался с ним, когда служил при Соломонии. Князь Максим был в числе почитателей великой княгини и, сказывали, любил её. Тому можно было поверить по той причине, что многие из придворных вельмож влюблялись в красавицу Соломонию Сабурову.
Фёдор не выходил к заливу Благополучия встречать коч с паломниками. По воле случая столкнулся с пятидесятилетним князем Максимом во время вечерней молитвы перед трапезой. Худощавый, с цепкими карими глазами, в простом суконном кафтане, Максим никак не походил на князя, а был схож с торговым человеком, прибывшим в северный монастырь замаливать грехи. Но грехов за князем не было, и он ушёл из Москвы подальше, чтобы не сгореть в огне опалы, коя обрушилась на московских вельмож после смерти Елены Глинской. Когда творили молитву перед вкушением пищи: «Отче наш, очи всех на Тебя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзиши Ты щедрую руку Твою и исполняши всякое животное благоволение...» — с последними словами Фёдора тронули за плечо, и он услышал знакомый голос: