— Истинно из государева Разбойного приказа! Потому не дам! — крикнул черноликий воин. — Мы покажем её, когда посадите на коч и отправите с нами в Онегу князя Максима Цыплятяева.
— Мы возьмём силой ту грамоту, — заявил Алексий и позвал двух дюжих монахов. — Отберите у них бумагу!
— Голову снесём тому, кто дерзнёт подойти! — крикнул старший по виду, высокий плечистый воин. Он обнажил саблю.
Вытащил саблю и стоящий рядом злочинец. Фёдор покачал головой: ничего монахам не сделать с оружными злодеями. Он увидел близ пожарища трапезной берёзовую оглоблю, сбегал за ней, схватил и помчался к злочинцам.
— Эй вы, я тысяцкий! — крикнул Фёдор. — И над вами моя воля! Подайте сюда грамоту!
— Возьмёшь силой — твоя, — отозвался плечистый воин и вскинул саблю. Он защищался потому, что знал: грамота не давала ему права чинить разбой и поджигать монастырь.
И второй воин ощетинился. Фёдор отметил, что перед ним опытные бойцы и их так просто не взять. Но в руках у него было такое оружие, против которого сабля что хворостинка. Да и владел дубиной Фёдор отменно. И он крикнул:
— Тогда берегись! — И Фёдор прыгнул на валуны.
Он размахивал дубиной так быстро, что её движения были неуловимы и от неё невозможно было обороняться. И вот уже сабли из рук воинов вышиблены и полетели в разные стороны. И также стремительно Фёдор ударил одного и другого воина в грудь, и они вмиг оказались под ногами у монахов. Те схватили их и опоясками связали руки.
Фёдор подбежал к тому воину, у которого была грамота, достал её из-за кафтана, развернул и бегло прочитал: «Грамота сия дана людям Разбойного приказа чинить суд и расправу над злодеями и крамольниками и всеми клятвопреступниками крестного целования великому князю всея Руси Иоанну Васильевичу. Анна Глинская, правительница. Преподобный отец Ипат, правитель, духовный отец государя».
Фёдор отдал грамоту игумену. Алексий прочитал её и подумал, что вины перед государем у монастыря нет, он принимал к себе не клятвопреступников, у коих нет клейма на лбу, а всего лишь паломников. И что ежели возьмёт служилых под стражу и учинит суд за разбой, того ему тоже в вину не впишут. Знал он, что Елены Глинской уже нет, а самозваный Ипат изгнан боярами из Кремля. Сказал о том братии:
— Мы служим Господу Богу и государю без крамолы. Потому содеянное пожарище случилось происками колдуньи и еретички Анны Глинской и её слуги Ипата. Сие есть преступление против церкви и матушки России. Посему велю заточить злодеев в каменную яму и держать их в строгости. Вершите суд, братия!
Монахи не мешкая потащили служилых за хозяйственные постройки, где была монастырская сидельница — глубокая каменная яма с решёткой из берёзовых кольев. Вот решётка снята, злочинцы сброшены в яму. Решётку положили на место, вкатили на неё два валуна, и суд свершился.
В обители недолго предавались унынию над пепелищем, взялись заново строить всё, что нужно было для жизни. Среди паломников тоже нашлись доброхоты, был в их числе и князь Максим Цыплятяев. Не остался в стороне и Фёдор. Он одним из первых проявил рвение. В тот же день, а он почти был равен суткам, Фёдор подошёл к игумену и сказал:
— Преподобный отец, мне ещё неведомо, примешь ли ты меня в обитель, но ведома мне жажда моя послужить православию. Даю обет: пока всё не поднимем из пепла, буду работным человеком. — И Фёдор низко поклонился Алексию.
— Сын мой, я видел твой подвиг в спасении чудотворных икон и священных сосудов. Ты проявил воинский дух за честь обители. Потому достоин быть сыном Господа Бога. Приди ноне после вечерней трапезы в мою келью со свидетелем-побратимом князем Максимом, и мы свершим постриг.
— Многие лета тебе здравия, преподобный отец, — поблагодарил Фёдор Алексия да вскинул руки и прошептал: — Милостивый Боже, Спаситель и Человеколюбец, низкий поклон тебе за то, что услышал мою молитву. — И Фёдор земно поклонился.
Вечером всё в тот же бесконечный июньский день над боярином Фёдором Колычевым был совершён обряд пострижения. Ему отрезали прядь белых, как снег, волос, надели чёрные одежды — символ скорби и отказа от мирской жизни — и нарекли именем Филипп. В эти дни ему исполнился тридцать один год. И никто не ведал, что спустя двадцать восемь лет нынешний инок-рясофор, младший саном среди прочих монахов, поднимется на престол митрополита всея Руси, поведёт Русскую православную церковь путями праведного служения Господу Богу и россиянам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯОТЗОВИСЬ, АЛЁША!
Осенью того же года, как сгореть Соловецкому монастырю, Алексей Басманов приехал с береговой службы в Москву на побывку. При нём был неизменный побратим сотский Глеб. На Оке и в Диком поле было в минувшее лето довольно тихо. Прибегали из Казанского ханства малые орды, делали набеги и уходили, ежели удавалось. А крымчаки и вовсе не появлялись в пределах Дикого поля. И большой воевода князь Андрей Горбатый-Шуйский разрешил своему воеводе-полковнику Алексею Басманову провести месяц-другой дома.
И вот Алексей уже на Пречистенке, в палатах дворянина Михаила Плещеева, своего добросердого дядюшки. Встретили его с радостью, со слезами, с причитаниями и с пугливым взглядом пятилетнего сынка Федяши, который почти за два года разлуки забыл своего батюшку. Однако, расцеловав тётушку Анну и дядюшку Михаила, Алексей взял на руки сына и прижал его к себе.
— Родненький, Федяша, ты уж прости своего батюшку, что дал запамятовать себя.
— Я боюсь твоей бороды, — ещё дичился сын.
— Вот поруха! Так мы её с тобой вместе сабелькой и подрежем. И ты увидишь, что твой батянька молод. И мы с тобой поладим, сынок. Правда, поладим, дядюшка? Как вы тут, родимые, бедуете?
— Всевышний бережёт нас. Да ты бы с дороги-то умылся, племяш, переоделся в домашнее, сынок тебя и признает.
— Да, да, я сей миг. Вот только Федяшу рассмотрю как следует. — Алексей присел на лавку, посадил на колени сына, всмотрелся в его лицо, и на глазах у него появились слёзы. — Родимый, ты же вылитая матушка. Господи, как ты принял всё от своей матушки, от моей несравненной супруженьки Ксении. Глаза, нос, рот, волосы — всё её. Родимый, как же я тебя люблю! — Слёзы у мужественного воина продолжали невольно течь.
— А что, матушка моя сгорела, да? — спросил сын.
— Истинно сгорела, родимый.
Михаил и Анна стояли рядом и тоже плакали. Память вернула их к тем роковым дням, когда у них на глазах умирала ласковая, сердечная, как Богоматерь, невестка. Но старые люди быстрее одолели горестную немочь и засуетились. Надо было позаботиться о бане, накрыть стол. И они оставили наедине отца и сына. Алексей начал рассказывать Федяше, какая у него была прекрасная матушка и как она, умирая, наказывала беречь сына. Постепенно отец и сын отогрелись близ друг друга, и маленький Басманов стал расспрашивать отца, как он воюет с басурманами.
— Батюшка, а ты их много побил сабелькой, тех басурманов?
— Ой много, сынок, даже сабелька притупилась. А они всё лезут и лезут к нам. Вот как подрастёшь, мы вместе пойдём добивать их.
Три дня отец и сын были неразлучны. Они полными днями гуляли, ходили на торжища, покупали китайские игрушки, побывали в Кремле, помолились в соборах. Алексей показывал сыну великокняжеские палаты и говорил, словно приоткрывал завесу будущего:
— И ты в тех палатах побываешь, сынок. Может, государя-батюшку увидишь. Он немного старше тебя. Ещё и служить к себе возьмёт.
— Я бы пошёл служить ему. Только чтобы воеводой, как ты.
— Сие тебе доступно будет. Но чтобы воеводой быть, надо поучиться кой-чему.
— Я всё одолею, батюшка.
— Конечно. Ты будешь скакать на резвом коне, и я научу тебя этому. Ещё я научу тебя владеть саблей. Ни одному воеводе без той науки нельзя быть.
— А ещё бердышом. Я знаю, что такое бердыш, батюшка. Тю-тю-тю... — И Федяша замахал руками туда-сюда.
Отец и сын покидали Соборную площадь, которая старшему Басманову была очень и очень памятна. Подхватив на руки сына на Красной площади, где была теснота, Алексей подумал, что бы он делал без него, как жил. Прижав к груди Федю в первый день приезда, Алексей уже не мог с ним расстаться хотя бы на день, на час. Он овладел сердцем отца так же, как в своё время захватила Алексея ангел Ксения. Казалось Алексею, случись что-либо, и он жизнь отдаст за сына. И он готов был исполнять любую его просьбу, любую прихоть. А Федяша не был привередливым мальчиком, он оставался доволен тем, что у него есть батюшка, который бьёт басурманов и командует ратью.
Так прошла первая неделя общения отца и сына, и они были счастливы. Отец сдержал своё обещание и начал учить сына верховой езде. Ему помогал Глеб. Федяша не проявил никакого страха, когда его впервые посадили на коня. Он поелозил в седле и засмеялся:
— Как тут лепно!
Глеб дал мальчику в руки поводья, он сделал ими первое движение, и послушный конь пошёл по кругу. Алексей и Глеб шли рядом с конём, и отец заметил, как изменился сын. Он был горд собой оттого, что держал в руках поводья, что управлял конём.
Через два дня Федяша попросил отца прокатиться вместе с ним по набережной Москвы-реки. И на чистой луговине Федяша впервые узнал, что такое конская рысь. Он скакал и смеялся от радости. Они проскакали с версту в два конца и вернулись домой усталые и счастливые.
А дома Алексея ждал незнакомый человек преклонного возраста. С пытливыми серыми глазами, в дорожном одеянии. Дядюшка Михаил представил его:
— Сие паломник из Сасова, Рязанской земли, дворянин Анисим Петров. К тебе он, Алёша, с приватным разговором.
Алексей сошёл с коня, помог Феде покинуть седло и сказал ему:
— Иди, сынок, с дядюшкой, отдохни, а мы тут с гостем перемолвимся.
Когда сын с дядей Михаилом ушли, Алексей взял конские поводья и попросил паломника:
— Проводи меня до конюшни, Божий человек. Там в каморе и поговорим безлюдно.