А она ждала его в Старицах. Путь до них был не ахти какой долгий. По майской соловьиной поре уже и дороги просохли. Ехал игумен в сопровождении троих верховых и оружных крепких иноков и двух паломников, кои напросились в попутчики. На третий день долгими сиреневыми сумерками Филипп выехал к Волге и вскоре увидел золотые маковки собора Успения Божьей Матери. Тут же купола и шатры церквей показались, княжеские палаты, дома, берег Волги, и вот уже наплавной мост ниткой через реку протянулся, за ним песчаный подъём к городским воротам забелел. Ворота распахнуты, и стражей близ них не видно — мирная пора. Но кто-то побежал от ворот в город. Филипп сидел рядом с возницей. И зорок был, а не рассмотрел в наступивших сумерках человека. Да, похоже, по одёжке был холоп, а чей — можно только гадать. Вот и подъём одолели лошади и в Старицы въехали. И показалось Филиппу странным то, что улицы города были пустынны. В прежние-то годы в эту пору на Крестовой улице от гуляющих было тесно, а по Богдановской и вовсе не пройдёшь. Никому не хотелось сидеть дома в соловьиные вечера. Ноне же и на главной улице ни души, наглухо закрыты ворота, ставни домов. Удивился Филипп да и велел гнать лошадей к своему подворью. Но лишь только они свернули на малую улицу и поравнялись с подворьем князей Голубых-Ростовских, как ворота распахнулись и из них выскочили вооружённые холопы. Двое из них схватили под уздцы лошадей и мгновенно завернули во двор. Другие же встали перед верховыми монахами и паломниками, преградив им путь. Филипп и опомниться не успел, как оказался на подворье князя, ворота захлопнулись, к нему подскочили двое и стащили с повозки. И только тут Филипп пришёл в себя.
— Как посмели?! А ну, прочь руки! — крикнул он и с такой силой толкнул холопов, что они разлетелись в разные стороны и упали на землю.
Гневный Филипп направился к воротам. На пути у него встали два вооружённых саблями холопа.
— Прочь, тати! — потребовал Филипп.
Они подняли сабли.
— Не ищи лиха, святой отец, — сказал один из холопов. — Идём к князю, там и спрашивай о своей судьбе.
— Ведите к злодею! Мы с ним поговорим! — отозвался Филипп.
Его привели в полутёмную людскую, усадили на скамью, велели ждать.
В сей час князь Голубой-Ростовский слушал в уютном покое стоявшего перед ним видока Сатина. Изменив в прежние годы князю Андрею Старицкому, Судок прилежно служил князю Василию. Он ещё в Москве высмотрел Филиппа, следил за ним, а когда тот покинул стольный град и взял путь на Старицы, Судок, не жалея коня, обошёл Филиппа и ждал, пока игумен не появился близ города. Сатин же вывел на Филиппа холопов, а теперь докладывал Василию о том, что Филипп Колычев схвачен и пребывает в людской.
— Что повелишь делать с ним, князь-батюшка? — спросил Сатин.
— Пусть отведут его в подклет, я же приду следом.
— Исполню, батюшка. Но с Филиппом пять иноков. Мы их на подворье к Оболенскому-Меньшому загнали. Их куда?
— Там и закрой в амбаре.
Судок Сатин ушёл. Князь поднялся с кресла, быстро заходил по покою. Прошло больше двадцати лет, как князь Василий встречался с Филиппом Колычевым, и теперь трудно было узнать в щуплом, желчном человеке с почерневшим лицом, с космами неопрятных волос и драной бородёнкой некогда первого старицкого сударя. Блеск его чёрных глаз был нездоровый, в них таилось что-то волчье. Князь много пил хмельного, настаивая медовуху или хлебную водку на дурман-траве или на полыни.
Но не только внешне изменился князь Василий. Душа его всё ещё плавала в крови невинных жертв, коих он немало загубил в тридцать седьмом году, перебирая по воле великого князя и Елены Глинской старицких людишек. Когда они возвращались из Старой Руссы, князь Василий с полусотней ратников стоял в воротах и отбирал из потока всех, кто был отмечен государевой опалой, и тех, кто был неугоден лично ему. В ту пору в Старицах пострадала треть взрослого населения, да больше мужского. Одних князь вывозил из города ночью, и они пропадали неведомо где, других насильно постригал в монахи и монахини и отправлял в северные обители. И только Богу ведомо, сколько крови и слёз пролили старицкие удельщики, пока наместником стоял князь Василий.
Со смертью великой княгини Елены Глинской в Старицы вернули князя-отрока Владимира Старицкого и по государевой воле определили его наместником. Князь Голубой-Ростовский попытался уехать из Стариц, но мать Владимира княгиня Ефросинья испросила позволения у государя держать князя Василия в Старицах, дабы казнился за содеянные грехи перед горожанами.
— Должно ему тут мучиться совестью, где вершил бессудные смертные злодеяния, — сказала княгиня Ефросинья своим послам, отправляя их в Москву. Потом она казнила себя за опрометчивое желание.
Шли годы, и князь Василий жил в Старицах проклятым и отвергнутым горожанами. Его подворье превратилось одновременно в тюрьму и в осаждённую крепость с той лишь разницей, что по нескольку раз в год с разрешения княгини Ефросиньи к нему из вотчин привозили корм, коего большая дворня требовала много.
Князь Василий, однако, был не из тех, кто не сумел бы уйти из-под влияния одинокой женщины. Кого ему было бояться, ежели возле княгини ютились лишь дворовые люди, а боярский и княжеский дух уже давно выветрился из палат князей Старицких. И потому князь Василий начал вольничать, мстить горожанам за то, что они предали его анафеме. По ночам его холопы тайно покидали подворье и занимались разбоем. Летней порой по третьему году сидения в Старицах сам князь Василий повёл холопов в луга, и там они прибили пастухов и угнали из ночного в Литву большой табун лошадей, кои принадлежали старицким горожанам. За этим большим разбоем последовал другой. По воле Василия в одну осеннюю ночь были сожжены близ Стариц все овины с немолоченым хлебом, все стога сена.
Вскоре горожане узнали, чьи злодейские руки потянулись к их добру, но не было прямых улик, и зло осталось безнаказанным. В тот же год по осени в городе стали пропадать люди. Едва кто появлялся вечерней порой на улице, как на него нападали холопы князя Василия и человек исчезал. Горожан обуял страх. К вечеру Старицы словно вымирали. Подворья и дома запирались на крепкие замки. Днём горожане крадучись шли к княгине Ефросинье, просили у неё защиты.
— Урезонь ты, матушка, злочинца. В ночь на Покров день моя Парашка сгинула, — жаловалась дворянка Паршина.
— У нас же двух коров увели и в поле порезали, — вторила Паршиной горожанка Пекина. — Кто мне вернёт животину?
— Как урезонить? — говорила Ефросинья. — Ежели бы поймали на месте злочинства его людишек. А то ведь отбоярится да ещё челобитную напишет государю за навет.
— Что же нам теперь делать? — спрашивали перепуганные горожане.
— Скопом надо выследить князя. Тогда уж и суд будем чинить.
Княгиня Ефросинья пыталась образумить князя, к себе вызывала. Он же пренебрёг её вызовом. А встретив на богослужении в храме, предупредил с глазу на глаз:
— Тебе, княгиня, неделю сидеть тихо и отродье своё беречь.
И Ефросинья сидела тихо, переживая за сына, и даже со двора его не выпускала. Так прошло несколько лет. Ноне князю Владимиру шёл шестнадцатый год. Он не обрёл ещё силы и голоса, но боялся не князя Василия Голубого-Ростовского, а того, кто стоял за его спиной и сидел на московском троне.
Князь Василий ещё не собрался с духом, дабы идти на встречу с Филиппом. Он распалял своё воображение. Вот он спустился в подклеть, увидел там своего заклятого врага, отнявшего у него невесту. Враг сидел на цепи. И князь подошёл к нему, достал охотничий нож и пустил кровь из прикованной руки. Враг не дрогнул. Тогда князь проткнул ему щёку. И это не вырвало стона у монаха. «Может, ему ухо отсечь? — спросил себя князь. — Нож остёр, на лету рассечёт. Но хватит тешить воображение», — решил он. Князь подошёл к стене, где во множестве висело оружие, схватил охотничий нож, коим тешил воображение, и покинул палаты. Он пришёл в людскую, где ждал его Судок Сатин, и приказал:
— Веди к злодею!
Судок засеменил впереди князя. Из людской они вышли в амбар, там мимо камор и клетей прошли к лестнице, ведущей в подвал, подошли к дубовой двери, возле которой стоял холоп с саблей.
— Тут игумен, — сказал Судок и распахнул дверь.
Василий вошёл в подклеть и остановился в пяти шагах от бывшего боярина Фёдора Колычева. Тот сидел на скамье у стены, с боков и на полу — железные скобы. Цепей на Филиппе не было, они валялись рядом. Не посмел Сатин надеть их на Божьего человека. Да и князь того не приказывал.
Василий повернулся к Сатину.
— Почему не посадили на цепь? — спросил он гневно.
— Прости, батюшка, бес попутал. — И Сатин склонил голову в ожидании удара.
Но князь проявил к нему милость, лишь резко бросил:
— Стой за порогом. Будешь нужен, позову.
Сатин скрылся за дверью. Филипп продолжал сидеть не шелохнувшись. Лишь удивился в душе: «Каким жалким стал сей человечишка!» Князь же напустил на себя важность, цыплячью грудь выпятил, плечи расправил.
— Ну, давай поговорим, Божий человек, — сказал он.
Филипп молчал. У него было время подумать о своей судьбе.
Ещё ничего не ведая о злодейской жизни князя Василия, он понял, как только увидел вымерший город, что властелином здесь этот смердящий пёс. Потому знал Филипп, что впереди ему ничего хорошего не светило. Не тот человек Василий Голубой, чтобы проявить к нему милость. И Филипп пришёл к мысли, что ежели сам за себя не постоит, то и спасения ему нечего ждать. Никто ведь не знал, что он в Старицах. А враг вот — перед ним и с ножом. И хорошо, что один, а стражи лишь за дверью. Потому он должен и может за себя постоять. И знает, как это сделать. Грех, конечно, ордынской сноровкой воспользоваться, да что поделаешь, ежели супостат вынуждает. Главное — не мешкать, всё делать решительно, не оглядываясь.
А князь Василий не сумел разгадать задумок узника, счёл, что тот у него в руках. Чтобы уязвить Филиппа, князь бросил ему в лицо слова, от которых игумен пошатнулся: