Когда Сильвестр закончил своё обвинение церкви, царь Иван долго молчал. Он думал о том, что духовник не только иосифлян не может терпеть, но и его, государя, казнит за допущения церковникам. Сказал он коротко и жёстко:
— Ты огорчил меня, духовник. Иди к покаянию.
Об этой беседе с царём Иваном Сильвестр расскажет Филиппу на соборе во время перерывов на трапезу. Филипп подивится отваге Сильвестра и станет ждать, чем завершится их противостояние. А пока игумен на равных с прочими священнослужителями писал новые главы Судебника и слушал речи царя, митрополита и многих архиереев. Из сказанного царём Иваном Филипп понял, что молодой государь не нашёл в себе отваги вступить в противоречие с митрополитом Макарием и всеми его сторонниками иосифлянами. Он и словом не обмолвился о том неустроении церкви, суть которого раскрыл ему Сильвестр.
Однако смелый священник заставил говорить о себе и даже вынудил царя отвечать на его вопросы об исправлении церковного устроения. И хотя Иван ответил на вопросы Сильвестра и выразил своё порицание иерархам и самому митрополиту Макарию за то, что многие духовные чины служат сатане, но не Богу, на Сильвестра он сильно разгневался. В эти же дни царь позвал себе нового духовника, а Сильвестру вход в царский дворец был закрыт.
Вольно или невольно, но как человек чистых помыслов и чести Филипп встал на сторону опального Сильвестра. А потом и на сторону Алексея Адашева и многих других членов Избранной рады, ещё не ведая, что над этими благочестивыми россиянами была занесена тяжёлая рука царской опалы.
В эту пору в окружение царя Ивана пробивались уже другие люди, меньше всего расположенные к благородным поступкам. В дворцовых покоях замелькало лицо мелкого дворянина Григория Лукьяновича Бельского-Плещеева, которого чуть позже назовут Малютой Скуратовым. Пока ещё, как кот у ног господина, отирался близ Ивана захудалый боярин Василий Грязной, личность коего была сходна с его фамилией. Скуратов и Грязной вторглись в царский дворец, во дворцовый обиход не одни — за их спинами вставали, а то и таились до поры многие другие отродья. И были среди них мужи даже именитых фамилий и родов, как князь Афанасий Вяземский.
В дни работы Стоглавого собора игумену Филиппу постоянно приходилось встречаться с людьми, близкими к царскому двору, он общался со многими думными боярами. Ведь только из рода Колычевых — все близкие родственники Филиппа — на Стоглавом соборе присутствовало двенадцать думцев. Все они жили меж собой в мире и согласии. И в каждой семье Филиппа ждал тёплый приём, откровенные и доверительные беседы. В свои наезды в Москву Филипп теперь останавливался у двоюродного свата, окольничего Михаила Колычева. Он был старше Филиппа и дружил с его отцом Степаном. Филипп был Михаилу Ивановичу за сына. Несмотря на сан Филиппа, брат, как и в прежние годы, звал его Федяшей. Позже боярин Михаил сыграет важную роль в становлении его на престол Русской православной церкви. И сделано сие будет, казалось бы, во благо избранника. Однако сие хорошее дело обернётся бедой как для Филиппа, так и для Михаила.
Окольничий Михаил Колычев в пору Стоглавого собора был в чести у царя Ивана, но, несмотря на это, старался держаться от него подальше. Молодой царь менялся на глазах. Добрые духи уже потеряли над ним опеку, а другие — духи зла и тьмы — витали всё ближе, и их тлетворное дыхание вызывало в царе не отвращение, а жажду дышать их смрадом. Окольничий Михаил Колычев до открытия Стоглавого собора ещё защищал царя Ивана, говорил своим близким:
— Наш государь-батюшка молод, всего-то двадцать один год. И ежели рядом с ним будут по-прежнему стоять Адашев, Сильвестр, Курлятяев и иные добрые мужи, нас ждёт благое царствование.
Но когда на Стоглавом порочили имя Сильвестра за его выступление против иосифлян, называли хищником и разбойником и царь не защитил своего духовника, а отдал его на травлю иосифлянам, Михаил Колычев усмотрел за спиной царя зловещие всполохи. С этого часа пристальный взгляд боярина уже не упускал из виду никаких мелочей в поведении царя и всему давал особую цену. Боярин Михаил рассказал Филиппу, что встретил в Кремле царицу Анастасию в великой печали и как она изливала душу.
— Слава Богу, что повстречала тебя, сердешный, — молвила Анастасия, увидев Колычева. — Хоть ты, Михаил Иванович, развеешь мои страдания.
— Поведай беду, царица-матушка, — отозвался боярин Михаил.
— Вчера, уже к вечеру, ездили с царём-батюшкой в Коломенское. Там для него псарь Басманов потеху устроил. Тот медведь, что Прохором зовут, теперь по его воле всё живое мнёт под себя и разрывает. Как мы приехали, так Басманов втолкнул в загон к Прохору тёлочку-однолетку. Как он гонял её и рвал, как она малым дитём ревела — со мной худо приключилось. А царь хохотал и кричал: «Ату её! Ату!»
— Я, дорогой Федяша, слов не нашёл, чтобы утешить расстроенную царицу, — продолжал боярин Михаил. — Ведь он же теперь сам способен бросить малое дитя на растерзание лютому зверю. Да что говорить, было уже, как Шаховского и Шуйского псами затравил.
Рассказ боярина Михаила поверг в уныние и Филиппа. И не только царя он вспомнил недобрым словом, но и своего побратима Алексея Басманова. Как же он допустил, что его любимый сын зверское обличье принял? В тот же день, зная, что Алексей Басманов стоит со своим полком на береговой службе, Филипп отправился на Пречистенку в палаты Михаила Плещеева в надежде застать там сына Алексея Басманова. Увы, его попытка была напрасной. В доме Плещеевых только челядь берегла хоромы, а дядюшка Алексея и его жена Анна умерли два года назад. Филипп уже думал о том, чтобы побывать на Оке, найти Алексея, поговорить с ним о сыне, но он не мог бросить свои дела на Стоглавом соборе. И, болея душой за отца и сына Басмановых, он продолжал исполнять своё «послушание» в Кремле.
Стоглавый собор закончил свою работу только в мае. Филипп был доволен тем, что упорядочили каноны богослужения. Оно стало единым для всей Руси. Были возданы должные почести пятидесяти местночтимым угодникам. А главное — стал единым для всей державы иконостас святых. Укоротили на соборе права церквей и монастырей: голос Сильвестра дошёл до иерархов. Им запретили заниматься ростовщичеством, а продавать или приобретать земли разрешалось лишь правительством. Интересов и прав Соловецкой обители исправления не затрагивали.
Соловецкий монастырь при Филиппе следовал общежительному уставу. Сам игумен и знатные иноки обители были нестяжателями и не имели личного богатства. Всё своё золото и серебро они вложили в монастырское строение. Знать, сие было отрадно Филиппу, потому он возвращался на Соловецкие острова с радостью и лёгким сердцем. Покидал он Москву конным строем. В Вологде сел со служителями на монастырские струги, морем шёл на коче. Да вот и она, бухта Благополучия, за нею — родные стены обители!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯДАЁШЬ КАЗАНЬ!
Никто в России не был равнодушен к тому, что десятилетиями и особенно в ранние годы царствования Ивана Четвёртого происходило на юго-востоке державы, там, где за её пределами, за Диким полем раскинулось Крымское ханство, а ещё ближе и более опасное Казанское ханство. Самые дальние от его земель россияне страдали, как и ближние, потому как борьба с казанской ордой стоила всем россиянам большой крови. В постоянных сечах при набегах орды гибли тысячи воинов, разорялись восточные и южные селения и земли России. Орда не раз угрожала стольному граду державы.
И вот наступило время перемен. По воле молодого царя в России создавалось сильное войско. Появились первые стрелецкие полки, вооружённые не только луками, стрелами, бердышами и мечами, но и огнестрельным оружием — пищалями. Сначала в стрелецкое войско было набрано три тысячи воинов. Они были сведены в отдельные «приказы» по пятьсот человек. Часть конных ратников тоже получила пищали. С каждым месяцем в русское войско поступало всё больше пушек, и уже можно было сказать, что в нём появилась артиллерия. Пушкари были выделены в особый род служилых людей «по прибору».
И пришло время первого мощного похода на Казанское ханство. В марте 1549 года в Казани умер давний враг Москвы хан Сафа-Гирей. По настоянию крымского хана на трон был возведён малолетний сын Сафа-Гирея Утямыш. Однако правителем был назначен не кто-то из казанских князьков, а знатный воин из Крыма Кучан. Воспользовавшись сменой власти в ханстве, царь Иван Четвёртый предпринял первый зимний поход на Казань и повёл войско сам. Впервые при войске было много пушек, и на пушкарей возлагали большие надежды при осаде Казани. Но они не оправдались. Зима в тот год выдалась тёплая. На реках не встал крепкий лёд, дороги были малопроезжими. Всё вокруг было похоже на весеннюю распутицу. И «великая мокрота» не позволила подтянуть пушки к Казани. Воеводы поняли, что любой приступ в этих условиях будет губительным. Царь Иван прислушался к советам бывалых воевод и отказался от желания поскорее покорить Казань.
Вновь благостное время похода на Казанское ханство наступило через год. К этой поре полки отважного воеводы князя Андрея Горбатого-Шуйского очистили правобережье Волги в пределах Казанского ханства от застав орды и даже от крупных отрядов. В этих наступательных сечах участвовал полк Алексея Басманова. Любил своих однополчан-каргопольцев Алексей Басманов, за несколько лет воеводства над этим полком знал каждого ратника в лицо, помнил поимённо всех отличившихся мужеством и отвагой в сечах, а такими были все воины из тех, с кем он начинал биться ещё на реке Угре вместе с Фёдором Колычевым. Тогда у них было по сотне воинов, но Каргопольская земля всё пополняла и пополняла свою рать, и вот уже под началом у Алексея Басманова собралось пять тысяч северян, и они годами не покидали береговой службы.
Во время освобождения правобережья Волги полк Басманова отличился особо. Он же придумал, как с меньшими потерями очищать правобережье от орды. Ещё в начале действий Алексей Басманов пришёл в шатёр к князю Андрею Горбатому-Шуйскому и сказал: