Прогулка Филиппа оказалась не праздной. Старец Зосима сказал в пути, как плыли по озёрам:
— Ты, отче игумен, должен осмотреть каналы, коими мы с тобой соединили озера, и помыслить с нами, как воду из них пустить в Соловецкий залив, а может, и в бухту Благополучия.
— В чём такая нужда просматривается? — спросил Филипп.
— Дабы заставить её работать во благо братии, — отвечал Зосима.
— Ишь ты! Ну говори, — побудил Филипп.
— Наша ветряная мельница хороша, но ветров мало. Потому нужно ставить водяную.
Филипп в душе возрадовался такому устремлению, но сказал строго:
— Вы, старцы, неуёмны. Ещё и собор не вознесли под купола, а вам уже подавай новых забот.
— Не ущемляй наших забот, отче. И собор и мельницу осилим. Нам токмо место обозначить разумно, где стоять каменной. И как под неё воду пустить на колесо.
— Коль так, дерзайте, ежели с братией в согласии. А путь для воды и место для мельницы выберем, мудростью вашей питаемы.
И с новой силой закипели в обители зодчие страсти. По летней поре проложили путь озёрной воде через монастырское подворье, вывели в бухту Благополучия. На том водном пути поставили мельницу каменную. Вода закружила колеса, от них жернова в ход пошли. Два года понадобилось на эту заботу, зато и радости сколько! Муку мельница давала простого помола, пеклёванную и даже крупчатую, из коей кулики отменные пеклись.
В эти же годы монахи соединили все службы, храмы и жилые кельи светлыми сенями, дабы в долгие зимы, в метели и в пургу — круговерть снежную — не выходить на стужу, а вольно ходить по всему монастырю.
Но мелкие соловецкие радости затмило ликование всей Руси. Осенью 1552 года последние паломники принесли в Соловецкую обитель весть, коя взволновала всех островитян. Как всегда, последние кочи с большой земли монахи встречали в бухте Благополучия всей обителью. На них прибывали не только паломники, но и келари со многими товарами. Везли келари всякую утварь, скобяные изделия, ткани, кожи, воск, мёд, лён — всё для нужд монастырской братии и на потребу ремёсел. На сей раз монахи не сразу взялись за разгрузку кочей. Прежде было ликование.
— Слава русичам! Слава русской рати! — закричали паломники и прочие люди на палубах кочей, лишь только они пристали к берегу.
— Что случилось, братья? — поднявшись на первый коч, спросил Филипп.
— Казань покорена! Пало Казанское ханство! — услышал он в ответ.
— Слава тебе Господи! — воскликнул Филипп. — Наконец-то россияне избавились от злодейских набегов казанцев. Теперь и астраханскому хану и крымскому будет укорот.
В этот день, с позволения игумена, братия и гости пили вино, провозглашали здравицу русским ратникам, одолевшим мощную крепость. Сами казанцы считали её неприступной.
Старец Зосима от паломников услышал, что Казань штурмовали и казаки во главе с есаулом Ермолаем. И Зосима предсказал братии:
— Сей витязь донской через пятьдесят лет встанет на престол русской церкви. Нарекут его именем Гермогена. И сей воитель будет причислен к святым, его имя увековечат.
Филипп вознёс Зосиме благодарность:
— Твоими устами, соборный провидец Зосима, мёд бы пить. И церкви нужны воители.
А под конец монастырского застолья к Филиппу подошёл паломник из Москвы дворянин Григорий Плещеев, сродник Алексея Басманова, и передал игумену от него низкий поклон.
— Шлёт тебе доброе слово твой побратим воевода Алексей Басманов. После взятия Казани, где он был лучшим полковником при штурме, его вызвали в Москву, и сам царь Иван-батюшка дал ему чин окольничего. Видеть бы тебя хотел Алёша.
— Спасибо, брат Григорий, за добрую весть. Страдаю оттого, что живу в неведении о славном Алёше Басманове, — ответил Филипп. И выпил за благополучие побратима с Григорием по кубку соловецкой медовухи.
Над Соловецкой обителью протекло несколько мирных лет, наполненных трудами праведными. Изредка эти годы омрачались злыми ветрами, налетавшими из Москвы. В эти годы судьба забросила на Соловецкие острова священника Сильвестра. Перед тем как Сильвестру встретиться с Филиппом, он два года провёл в подземной келье Кирилло-Белозерского монастыря. Там перенёс он многие жестокости, на кои обрёк его царь Иван, отныне уже Грозный.
— Велено и тебе, брат мой, держать меня в чёрном теле и озлоблении скорбном. На то твоя воля и царское повеление, — сказал при встрече с игуменом Филиппом измождённый Сильвестр.
И приставы, кои привезли Сильвестра на остров, о том же сказали, но уже от имени Ивана Грозного. Но игумен Филипп не внял их наказу. Он проводил приставов из монастыря, а Сильвестра поместил в чистую и тёплую келью, приставил к нему служителя, велел мыть в бане, лечить монастырскими снадобьями, ухаживать за ним чинно и заботливо. Сильвестру же молвил:
— Жить тебе в нашей обители, подвижник, во благости и сколько Всевышний отпустит. Ответ же перед твоим притеснителем буду держать я.
Сильвестр, мучимый тяжёлой грудной болезнью, прожил ещё полтора года. Умирая, он сказал игумену Филиппу:
— Только Господь Бог мог бы сделать для меня больше, чем сделал ты. И о том, человеколюбец, мною будет сказано Спасителю, как доведётся предстать пред ним.
Похоронили Сильвестра с почестями в усыпальнице храма Успения.
А года за два до того, как Иван Грозный позовёт игумена Филиппа в стольный град, прибыл на богомолье в Соловецкий монастырь брат Филиппа окольничий думный боярин Михаил Колычев. Он был усталый, душевное состояние угнетённое. И для Филиппа он привёз печальные вести. Когда остались они вдвоём в келье, присели к столу перед тем, как пригубить монастырской золотниковой медовухи, боярин Михаил поведал Филиппу о неизбывном горе, кое постигло его да и весь боярский род Колычевых.
— Ноне ты, Федяша, осиротел. В минувшую распутицу Всевышний призвал твоего батюшку, а моего дядю в горние выси.
— Господи милостивый, как же я не внял твоему гласу, не примчал к одру, не закрыл глаза родимому! — с рыданиями вознёс моление раненый вестью Филипп.
— Да и не успел бы, Федяша: распутица долгая гуляла, а Стёпушка, словно конь на скаку, упал и не встал. Сказывали, сердце без болезней остановилось, и всё, — пытался утешить Филиппа боярин Михаил.
— В кои дни то случилось, уж не в начале ли апреля?
— Так оно и было: третьего апреля и преставился. К тебе же никаких путей не было. — Филипп плакал, Михаил его не успокаивал. — Облегчи, облегчи душу, Федяша. Да ведь беда-то не приходит одна. Матушка твоя Варвара схиму приняла. Теперь её место в Новодевичьем монастыре. Я и отвёз её туда.
— Эко лихо! Да что же она, сердешная, ко мне бы с тобой приехала, — вновь запричитал убитый горем Филипп.
— Горести великие. Да пригуби, пригуби чару, болезный! И полегчает. И я пригублю за помин души дядюшки.
Выпили, погоревали братья, да в сей же час Михаил о новой беде поведал:
— Однако, брат мой, и прошлый год несладким был. За неделю до Успения Богородицы преставилась любезная всем россиянам заступница наша царица Анастасия.
— О том я слышал нонешним летом. Да разное сказывали о её смерти. Говорили, что якобы её отравили. И кто бы: Алексей Адашев да Иван Пересветов.
— Тому царь поверил, оттого и сжёг своим гневом оклеветанных. Ан всё не так. Давно в ней любовь к Ивану от слёз выгорела. А как схлынула сердечная боль, так Настюша к Алёше Адашеву потянулась, словно цветок из тьмы на луч света. Иван-то вроде бы и любил Анастасию, да не голубил, а больше ногами пинал. Потому говорю: смерть царицы на совести Ивана. И Адашев лишь поплатился за свою любовь к Настюше. Ноне на Москве всем ведомо то злодеяние Грозного Ивашки. Что-то будет теперь! — тяжко вздохнул боярин Михаил.
— И что же, государь теперь вдовый? — спросил Филипп.
— Полно, Федяша! Свадьба давно уже отшумела. Черкешенка теперь у него жена, Мария Темрюковна. Зов крови соединил их.
— И кто же у государя отныне в чести? Не крещёный ли черкес Ипат?
— Того некий посадский купец живота лишил за прелюбодеяние с его семеюшкой. А новых придворных я тебе назову. Да сам разберёшься, каковы они. Одним из первых вельмож сейчас стоит при царе Алексей Басманов, ведомый тебе. И ты даже побратимом его считал.
— Считаю.
— Ну-ну, Федяша. И сынок Алексея, Фёдор, отца подпирает — кравчий он. С ними князь Афанасий Вяземский. Да то пока терпимые вельможи. А вот как покажут себя Василий Грязной и Григорий Бельский-Плещеев, даже Господь Бог не ведает. Ходит слух, что Иван поручил Григорию сыск и пыточное дело. И ведь противоречит тому назначению сам лик Григория: красив, благообразен, улыбчив. Да богатырь.
— А душа в потёмках, — добавил Филипп. — Видел я того незнатного дворянина. Он и сатане готов служить за чины и почести.
— То верно. И в Москве сие знают. И теперь многие вельможи, кои раньше в «мальчишники» с царём играли, отошли от него, затаились в отчинах.
— А что владыка Макарий, почему не попрекнёт царя за то, что окружил себя чёрными душами?
— Эх, Федяша, Макарий давно смотрит царю в рот и каждое слово в уставы записывает.
— Худо. Наш долг в другом. Испокон веку архиереи — духовные наставники государя. Пять с половиной веков отцы православной веры стояли близ государей и тем спасали Россию от произвола самодержцев.
— Что ж, Федяша, тебе ещё дано будет проявить свой дух и мудрость. Богом то тебе заветовано.
Беседа Колычевых затянулась за полночь, а их общение — на полгода. Боярин Михаил открыл для себя на Соловецких островах большой и притягательный новый мир. И даже загорелся желанием возвести часовню и новый скит близ горы Голгофы на Анзерском острове, где побывал вместе с Филиппом. Уезжая, боярин Михаил признался Филиппу в том, что он со страданием в душе покидает Соловецкую обитель.
— Остался бы здесь до исхода бытия, — говорил боярин перед тем, как подняться на борт коча. — Там, в Москве, мир полон коварства, жестокости, зависти и суеты. У тебя человеколюбивый мир, и имя ему — Соловецкий. Ох, как я разомлел тут от благости! — воскликнул Михаил и продолжал уже строго: — И вот что, Федяша. Тебя как пить дать позовут в стольный град. И сам я буду манить. Так ты уж не спеши туда. Там ведь токмо петля, а волюшки никакой. Тем паче с твоим норовом и правдолюбием.