Малюта смотрел на царя ласково, спросил:
— Ты, батюшка, звал меня?
— Звал. Найди митрополита, и пусть придёт во дворец моим именем.
— Найду, и придёт, — ответил Малюта, слегка поклонился и вышел.
Иван Грозный задремал в кресле. Филипп вошёл тихо и сел у стены на лавку, обитую зелёным бархатом. Митрополиту не хотелось тревожить царя. Он всматривался в черты его лица и думал о нём. До сих пор Филиппу не удавалось разгадать противоречивую, изощрённую в хитростях и коварстве натуру Ивана Грозного. Он был умный и образованный человек, он знал цену добру и злу. Сам боярами был ущемляем, но не до такой степени, чтобы все силы души и тела отдать одной страсти — искоренению боярской крамолы. Однако обернулось это другим. Вместе с боярами и князьями он уничтожал русских людей всех чинов и сословий. «Как сие могло уложиться в природе российского государя?» — удивлялся Филипп.
Царь, наконец, открыл глаза, увидел митрополита, спросил:
— Давно пришёл?
— Давно.
— Разбудил бы.
— Ты, государь-батюшка, видимо, умаялся в делах, устал...
— И то верно. — Царь помолчал, собираясь с мыслями. — Спросишь, зачем позвал? Так вот скажи, как на исповеди: служил ли ты при дворце, когда я на свет Божий появился?
— Служил, государь-батюшка, сын мой.
— И правду ведаешь о моём рождении? — Царь прожигал Филиппа пытливым взором. — Говори, всё стерплю.
Филипп не отводил своих глаз от царских. Он подумал: «Какую правду ты хочешь знать, истинную или в угоду? Токмо правда бывает одна, или её нет вовсе».
— Чего молчишь, владыка? Сказал же, стерплю. — А про себя подумал: «Нет, не стерплю!»
И Филипп согласился с ним: «Не стерпит. И будет преследовать меня, как тот шатун в заонежской тайге, пока не упаду. Да где наша не пропадала!» И Филипп шагнул с обрыва в пропасть, в холодный омут.
— Ты, царь-батюшка, сам, поди, знаешь о той правде. Ан ищешь подтверждения у очевидцев. Скажу мало. Но то правда. Великий князь Василий, твой мнимый батюшка, был не чадородным, но винил в том княгиню Соломонию. За то и свершил над нею постриг. Женившись на твоей матери, он три года ездил с нею по монастырям, по ворожеям и колдунам, дабы они помогли твоей матушке зачать дитя, но того не добился. Матушка твоя тоже оставалась бесчадной. Всё решила твоя бабушка, княгиня Анна. Она отвезла дочь за Боровский монастырь к отшельнику Ипату. Там они провели три дня. И в положенный час ты появился на свет. Вот и вся правда, государь Иван...
— Васильевич?
— Ипатович. Всё, как на духу.
— А брату Юрию кто отец?
— И сие тебе, государь, ведомо. Изволь моё подтверждение: мать твоя была возлюбленной Ивана Овчины и Юрий — дитя их греховных услад.
— Скажи последнее: от кого понесла Соломония?
— Не ведаю доподлинно, но предполагаю: князь Андрей Иванович Старицкий — отец дитяти Соломонии. Они любили друг друга с ранних лет.
Воцарилась тишина. Каждый думал о своём. Царь вспомнил подмётное письмо. А митрополит размышлял о новом повороте своей судьбы. «И то сказать, зачем великому государю свидетель в его тёмном прошлом», — пришёл к выводу Филипп. Он встал.
— Я пойду, царь-батюшка. Службу мне пора править в Успенском соборе. Приходи, помолимся вместе.
— Не знаю, приду ли, — как-то безучастно ответил Иван Грозный и даже не заметил, как Филипп ушёл. В этот миг он подумал о том же, о чём минутой раньше размышлял митрополит. «Господи, а ведь Филипп единственный очевидец...» И царь Иван усмехнулся.
Митрополит пришёл в Успенский собор и вскоре при стечении сотен россиян повёл службу в честь приближающегося праздника Благовещения Пресвятой Богородицы. В конце марта стояла благодатная погода. Все радовались теплу и солнцу. И Филипп радовался, правил службу в хорошем состоянии духа, хотя только что завершившаяся беседа с царём не предвещала ничего хорошего, наоборот, чем больше о ней думал митрополит, тем зловещее вырисовывался её облик. Однако Филипп попытался забыть о разговоре с царём. Огорчало митрополита более то, что царь Иван стал редким гостем в храмах. Правда, о церквях Симонова монастыря и Александровой слободы он не забывал. Но там велись потешные службы. В тех храмах царь Иван был то шутом, то архиепископом, то игуменом, князь Афанасий Вяземский служил келарем, Малюта Скуратов — пономарём, а Алексей Басманов — духовником Ивана Грозного. Где уж тут до благостной церковной службы, когда столько потехи! В Симоновом монастыре были и кулачные побоища, и разгулье с вольными девицами — всё дозволялось уставом царских вертепов, написанным самим Иваном Грозным. Трудно было смириться Филиппу с тем, как увязал в сатанинской ереси государь. Но он должен был сие терпеть, потому как не имел права вмешиваться в царский домовый обиход.
Теперь, как понимал Филипп, после откровенной беседы с царём, он получил это право. И заплатил за него ценою своей жизни. Ничто не пугало отныне митрополита вступиться за боярина Ивана Фёдорова и вырвать его из злодейских рук государя. Филипп ничтоже сумняшеся назвал Фёдорова самым правдивым и стойким россиянином из всего земского правительства. И Земская дума, кою он возглавлял, при нём была настроена более строго против царской опричнины и всего произвола Ивана Грозного. Но пока Иван Фёдоров был в заточении, и ему, митрополиту, не должно быть покоя.
Служба в Успенском соборе была в самом разгаре, когда неожиданно распахнулись врата храма и в него, словно разбойная ватага, вломилась орава кромешников во главе с Иваном Грозным. При нём, как всегда, были Алексей Басманов и Василий Грязной. Он «вошёл со всем воинством своим, вооружён весь, наго оружие неся». Царь был в дорожном одеянии, опричники — тоже, все в чёрных кафтанах, в шапках, кои они и не подумали снять. Владыка вознегодовал: как посмели они осквернить святыню православной веры в час торжественного богослужения?! Он поднял над головой крест, крепче сжал в руке посох и сошёл с амвона навстречу царю и кромешникам. Богомольцы поспешили расступиться, многие покидали храм, другие прятались в приделах. Подойдя к царю и опричникам, митрополит бесстрашно сказал:
— Великий государь, вели насильникам покинуть храм, дабы не опалил анафемой.
Царь Иван зло усмехнулся.
— Они при мне! Они берегут своего царя от злодеев. Ты же ищешь опалы, возвысив свой голос на царя! — ответил он.
— Мы с тобой, государь, час назад беседовали. И я понял, чего ты теперь добиваешься. Не устрашусь, пред лицом Господа Бога скажу, что ты, государь, не хочешь быть благочестивым царём. Ты возмущаешь державу жестокостью и непотребством. За алтарём льётся невинная христианская кровь и россияне насильственно умирают! Зачем ты возвышаешься на земле выше Господа Бога? Как не прогневаться Вседержителю, как не шагнуть на тебя встречь слуге Божьему?! — продолжал громогласно обличать Ивана Грозного митрополит. — У всех народов есть законы и права, только в России их нет. Зачем же ты несёшь озлобление детям своим? Зачем не помнишь о том, что ты смертный человек, хотя Бог и поднял тебя? Всевышний взыщет с тебя за невинную кровь, пролитую твоими руками, твоими чёрными слугами! Опомнись, государь! Иди к покаянию! — И Филипп ударил посохом о каменные плиты собора.
Но и Грозный вошёл во гнев. Его чёрные глаза засверкали диким огнём, орлиный нос побелел. Он тоже стукнул посохом о каменную плиту и крикнул:
— Молчи, чернец! Ведомо ли тебе, что замышляют враги мои? Они хотят извести-поглотить меня. Даже ближние мои отдалились от меня и душу мою хотят вырвать из груди! Я был слишком мягок к тебе, к твоим сообщникам в моей державе. Но отныне вы у меня взвоете! Теперь иди и исполняй службу, пока я в милости! — Царь был ростом ниже митрополита, но смотрел на него свысока и с презрением.
В глазах владыки в сей миг светилась жалость. Так жалеют конченых, погрязших в пороках людей.
— Я исполняю службу, государь, и служу не тебе, а Господу Богу и Пресвятой Богородице. Потому повели твоим людям снять шапки. — И митрополит вернулся на амвон. Он поднял крест. — Слово моё к вам, благочестивые россияне. Государь и кромешники оскверняют святыню державы, и потому я вознесу им анафему, ежели они не покинут храм.
В этот миг Иван Грозный поднял руки и крестом взмахнул ими. Опричники сей же миг скинули шапки. Он же направился к царскому месту, но не сел на него, а встал рядом. И тогда митрополит запел третий псалом Давида:
— «Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня! Многие говорят душе моей: нет ему спасения в Боге! Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя. И Ты возносишь голову мою!»
Певчие на клиросе запели канон молебный к Пресвятой Богородице:
— «К Богородице прилежно ноне притечём, грешнии и смиреннии, и припадём в покаянии зовуще из глубины души: Владычице, помоги!»
Митрополит посмотрел на царя и подумал, что тот входит в смирение, потому как в глазах у него погас бесов огонь, плечи опустились и на лице разлилась печать покаяния. Да так оно и было. Царь подступил к амвону и трижды повторил:
— Владыка, благослови на добрые деяния!
После первого прошения Филипп ещё сомневался в искренности государя, но, когда тот смиренно вторично и в третий раз произнёс сии слова, митрополит поднял крест, дабы благословить царя, но слова благословения не сошли с его уст, потому как он увидел в глубине глаз Ивана знакомое ему коварство. Это был змей, пытающийся зачаровать свою жертву. Филипп отвернулся от царя и вместе с певчими повёл канон к Богородице. И проявилась глубинная суть царя-деспота. Он крикнул в четвёртый раз, уже гневно:
— Владыка, стащу с амвона, ежели не благословишь на добрые деяния!
И тогда митрополит повернулся к царю, шагнул к нему с амвона и из уст в уста сказал:
— Будет тебе Божье и моё благословение, ежели освятишь себя богоугодными делами. Сними опалу с боярина Ивана Фёдорова, выпусти из сидельниц всех безвинных и получишь отпущение грехов. Говори же царское слово с амвона. — И Филипп протянул Ивану руку, дабы ввести его на амвон. Но Иван Грозный отмахнулся от протянутой руки.