– Обойдёшься, мародёр, – одёрнул я Андрея, вертя в руках уже снятый с ремня кортик и пробуя извлечь его из ножен.
– Чёй-то сразу мародёр, – насупился Галушкин, – все так делают и не парятся. Гансам-то уже всё равно, так зачем добру пропадать.
– Все да не все, – продолжал бороться я с непокорной железякой, прикипевшей вместе с грязью к ножнам и ни за что не желающей их покидать. – Забыл ты, что ли, Толика Морозова, или про Дядю Колю напомнить?
– Ничего я не забыл и мужиков этих уважаю. Да вот сколько таких Морозовых с Дядями Колями? Раз, два и обчёлся. А многие наши братья не брезгуют продавать хахаряшки из рейха, потому что в экспедициях жрать что-то надо и машину из ручья не заправишь. А из семейного бюджета много не натаскаешь, он и так дырявый, бюджет этот, – выпалил Андрюха и вперил в меня упрямый исподлобья взгляд.
Да, братишка, всё правильно, народ в эти дебри съезжается небогатый. Людям, посвятившим себя поиску утраченных судеб, перед каждой экспедицией приходится искать кого-то, кто мог бы материально поддержать поисковиков в их подвиге на грани самоотречения, понимая, что вложенные капиталы не принесут ему барышей.
Но таких идеалистов во все времена было немного, а в нашу эпоху «рыночных отношений», когда жажда наживы ставится во главу человеческих качеств, и подавно. Вот и вынуждены энтузиасты, вершащие благое дело, делить свои доходы между семьёй и чувством долга, зовущего нас туда, где среди болотных кочек и рваных незатянувшихся ран от воронок лежат останки святых воинов, принявших смерть во имя жизни. Нашей с вами жизни!
Потому, чтобы хоть как-то наскрести денег на дорогу, и снабжают ребята барахолки столь милыми для некоторых коллекционеров безделушками. Что поделаешь – рынок, мать его так!
Но есть среди нас люди, которые считают, что фашистам нет прощения и они должны отвечать за свои злодеяния даже после смерти.
Толик Морозов, например, не даёт немцам шанса обрести покой, а наоборот, обнаружив останки гитлеровца, забирает с собою все металлические предметы, бывшие при нём, и, запаковав немца в целлофановый пакет, закапывает как можно глубже назад в землю, чтобы их больше никто и никогда не нашёл. Для своих фрау и киндеров эти бравые зольдеры так навсегда и останутся сгинувшими где-то на просторах загадочной России.
Дядя Коля – поисковик из десногорской «Высоты», когда понимает, что наткнулся на останки захватчика, просто ровняет с землёю раскоп и уходит, не обращая внимания на приятные находки, которые могли бы быть на трупе врага.
– Воняет от них, – неохотно объясняет он свою позицию недоумённым товарищам.
Движут такими людьми ненависть и жажда мести за замученных в застенках гестапо и заживо сгоревших в деревенском клубе родичей, с которыми им не суждено было встретиться в этой жизни. Впитав в себя из рассказов своих дедов-фронтовиков, которые в ту минуту, когда сгорали их близкие, как и пристало воинам, бились с врагом на передовой, отвращение к «сверхчеловекам», способным хладнокровно расправляться с беззащитными людьми, парни решили для себя, что лютые души убийц и садистов не заслуживают снисхождения. Их преступлениям нет срока давности.
– В общем так, Друг, – я, устав возиться с упрямым кортиком, постучал им по принесённому Куртом полену и, потянув, извлёк из ножен потемневший в бурых потёках клинок с вытравленным прописными буквами девизом: «Blut und Ehre».
– Вот, гансики, нигде без понтов обойтись не могут, – и, налюбовавшись холодняком, к которому, признаться, имел слабость, я отложил в сторону изделие мастеров из Золингена и обернулся к навострившему уши Андрею.
– К концу Вахты представители Народного Союза Германии приедут. «Туриста», если поднимем, им передадим до кучи к тем, что дядя Миша нашёл. Передадим вместе с медальоном, – я внимательно посмотрел на опустившего глаза Друга, – остальное, что с ним будет, в музее у себя выставим. Благо у нас одна из витрин по вермахту наполовину пустая стоит.
В самом начале нашего пути, когда отряд только вставал на ноги, нам посчастливилось обрести мощного союзника и соратника в лице директора одного из ведущих предприятий города, который совсем недавно принял бразды руководства комбинатом. Никогда не забуду слова, сказанные им при первом знакомстве.
Мы с Юркой Генералом явились в кабинет нового управляющего с целью обозначить себя и, ни на что особо не надеясь, принялись рассказывать о себе и о нашей работе, волнуясь и то и дело сбиваясь с мысли. Сергей Сергеевич вежливо выслушал наш рассказ, и когда мы закончили, тепло улыбнулся и просто по-мужски, без реверансов произнёс:
– Ребята, вы что думаете, если я из Сибири, так что такое война – не знаю? У меня оба деда воевали. Я помню их муки от открывшихся ран, – Сергей Сергевич прикрыл ладонью глаза, что-то пряча от нас. И, помолчав минуту, продолжил: – Вы делаете великое дело. Конечно, я буду вам помогать.
Тогда мы ещё не знали, что слова нового руководителя никогда не расходятся с делом, и не восприняли их всерьёз. Ну, сказал и сказал. Мало ли кто нам что обещал и тут же забывал об этом.
Но не на того напали. Шеф включился в процесс развития организации с такой энергией и щедростью, что нам порою становилось неловко перед другими поисковиками, не имеющими такой поддержки.
– Да, Сергеич, – в душе шевельнулось чувство благодарности другу и покровителю, отношение к которому из чисто делового давно превратилось в нечто по-человечески тёплое. – Это ведь только благодаря тебе мы не стоим на грани выживания, а имеем возможность не опускаться до тривиальной торговли артефактами, и пополнять ими наш собственный музей, делая экспозицию, размещённую в нём, всё более интересной.
Я оторвался от размышлений, снова посмотрел на Друга и с нажимом спросил:
– Ты меня понял?
– Да понял я, понял, – обиженно надулся Галушкин. – Что ты тут меня перед ребятами позоришь? Как будто я вам троюродный.
– Ладно, Друг, проехали. Это я так, на всякий случай, чтобы бесы тебя на нехорошее не подбили, – и снова принялся рассматривать антикварное оружие.
– Ох, кинжал хоро-о-ош! – раздался с порога надтреснутый спросонья голос выспавшегося в своей берлоге и наконец явившегося миру Генерала.
– Хорош. Только это не кинжал, а кортик, – поправил я своего заместителя и повертев ножом и так и эдак, провёл по гладкому боку пальцем, размазывая грязь. – Немного почистить – и можно под стекло.
– Да какая разница? Хоть как ты его назови, а вещица знатная. И под стекло его не надо. У нас ведь есть такой, нам что, их солить? Слушай, Саня, а давай его Якупу твоему подарим? Он будет рад. А то негоже на день рождения побратима без подарка являться. Не по-русски это как-то.
Мудрый Генерал уже, оказывается, был в курсе последних событий (и как ему это удаётся?) и по привычке организацию протокольной части торжества взял на себя.
– Прямо дипломат, блин, – фыркнул я.
– Все согласны? – Если честно, то мысль подарить кортик другу посетила меня ещё до прихода Юрки. Но что скажет стая? Но когда я взглянул на одинаково недоумённые лица парней, у меня засосало под ложечкой, а на сердце сразу стало тепло и спокойно. С такими друзьями можно хоть в огонь, хоть в воду, хоть к чёрту на рога…
Смерив меня тяжёлым взглядом, общее мнение о моей недалёкости выразил обычно сдержанный Ершов. Он ещё раз посмотрел мне в глаза и, кипя от негодования, спросил:
– Саня, ты чё буровишь? Ты нас сколько лет знаешь, мы тебе что, индейцы какие-нибудь, у которых вместо души хрен да перья? Как ты, вообще, можешь в нас сомневаться?
Господи, как стыдно… Парни… Да я… Да вы… Комок сдавил горло, и дышать стало непросто.
– Спасибо, мужики, – с трудом выдавил я, и тут же неугомонный бес пришёл на помощь.
– Друг, а ты как, не против? – не смог отказать себе в удовольствии поиздеваться над «прекрасноволосым» Андреем.
– Нет, ну что это такое? Друг, ты меня со свету сегодня сжить собрался? Сколько можно цеплять, хватит уже, а? – и Андрюха состряпал физиономию, должную выразить всю глубину негодования и обиду души, истерзанной незаживающими ранами от моих грязных инсинуаций. Но как всегда Друг перестарался с лицедейством, и, не выдержав, я расхохотался.
– Согласен, значит?
– Да согласен, я согласен. Монетку только слупить с татарина своего не забудь.
– Без сопливых скользко. Раз согласен, тащи сюда свою зубную щётку, клинок почистим. Да не умирай ты, я знаю, у тебя в запасе ещё одна есть.
…Пьём за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьётся по ветру весёлый Роджер,
Люди Флинта гимн морям поют.
И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза —
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса.
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса…[18]
Допев любимую песню, Равиль ещё раз пробежал пальцами по струнам, выщипывая лирические ноты, и, наконец, отложив в сторону гитару, принялся в который уже раз рассматривать подаренный нами клинок. Его по-азиатски маловыразительное лицо в отблесках пламени близкого костра, в сопровождении ночных теней приобрело загадочно хищный облик. Словно сквозь толщу веков сюда, в смоленские леса XXI века, прорвался древний ордынский воин и сейчас, прищурив от удовольствия и без того узкие глаза, любуется на творение тевтонских мастеров.
Разгоняя морок, ухнула сова, и я, чтобы окончательно развеять дурман, покрутил головой и, нагло улыбаясь, огорошил друга:
– Монетку давай, однако.
Татарин оторвал взгляд от завораживающего в свете костра клинка и с недоумением посмотрел на меня. Окончательно стряхнув с себя магию стали, он просветлел лицом и, улыбаясь, полез в карман, бормоча себе под нос что-то про диких русских, у которых всё через одно место и непонятно, когда они дарят, а когда продают.