Наконец, порывшись в карманах и найдя искомое, он щелчком большого пальца выстрелил над костром монету, которую я ловко выхватил над пламенем и, обняв побратима, уселся рядом с ним на поваленное бревно и принялся молча созерцать древнюю стихию огня, в её мирной ипостаси.
Ребята-поисковики, сидевшие неподалёку, сообразив, что сольное выступление татарского барда на сегодня закончилось, но вечер-то продолжается, принялись развлекать себя сами. Благо, что и природа неожиданно сжалилась над отсыревшими людьми и развернулась к нам лицом. Хляби небесные, наконец-то, запахнулись, и только капли, срывающиеся с веток, напоминали о гулявшем здесь недавно ненастье.
Курт, устав он навязчивого интереса Галушкина, который пытался выяснить, сколько Серёга обезвредил рецидивистов, будучи сотрудником силового ведомства, в сердцах плюнул, в пятый раз объясняя нетрезвому другу, что он бандитов не ловил, а всего лишь мирно выдавал паспорта. Друг не верил, просил не скрывать от него ничего и клялся, что он могила и тайна умрёт вместе с ним.
Наконец, Серёга, доведённый до точки, выдал что-то на русском матерном, махнул стакан, сел подальше от назойливого Друга, взял в руки гитару и принялся тревожить струны, негромко напевая себе под нос:
Опасна поисковая тропа,
В тумане горизонт ещё не близкий,
Но там, где глину я с тобой копал,
За нами вырастают обелиски.
Полвека, как от нас ушла война,
И всё ж целы в земле ещё патроны,
Погибшим возвращают имена
Прочитанные нами медальоны.
Дай Бог удачи поисковикам,
Находок, орденов,
Монет старинных,
Но скольких похоронили мы там
Сегодня подорвавшихся на минах.[19]
Равиль до сей минуты сидевший неподвижно, отрешённо взирая на чёртика, плясавшего в пламени костра, вдруг повернул ко мне своё изрытое шрамами лицо и неожиданно спросил:
– Так кто у тебя, Саня, племянник или племянница? А то ты так и не рассказал в прошлый раз.
Благостное настроение от царившей вокруг идиллии поблекло, было задремавшая память встрепенулась и словно на тройке вороных начала свой разбег, увлекая меня снова туда – в девяностые.
– Племянница, Равиль. Девку сестра родила. Мариной назвали. Хорошая девушка выросла. Она и сама уже мать двоих детей. Так что дед я теперь. Дважды. Вот так вот, брат, время летит, а кажется только вчера было.
Я задумчиво посмотрел вверх. Туда, где над кронами деревьев, среди непроглядной темени неба, словно угольки горели пока ещё редкие звёзды.
– А отец её, как его… Борец кажется… Что, так и не признал ребёнка?
– Погиб он вскорости, – вздохнул я.
Равиль посмотрел на меня каким-то странным взглядом и даже немного отодвинулся.
– Ты что, братан, думаешь, это я его тогда? – грустно усмехнулся. – Выбрось из головы. Кто я такой, чтобы приговоры выносить. Над нами всеми один Судья. Он и решает, кому жить, а чей срок уже закончился.
Я перекрестился, а татарин возвёл очи к небу и что-то забормотал. Из потревоженной памяти, как из коробки циркового иллюзиониста, один за другим стали появляться забытые образы и события, теребя вдруг занывшую душу.
– Борец окочурился в каком-то притоне через год после рождения дочери. Алкаши, с которыми Вовка пил в тот раз, обнаружили его труп с пробитой головой только утром, когда сами хоть что-то соображать начали. Никто из них ничего не помнил. И что это было – убийство или несчастный случай – так и осталось загадкой. Менты не стали заморачиваться и по-тихому дело прекратили. Был пацан – нет пацана. А ему ведь только 22 стукнуло.
Я снова посмотрел на звёзды и задумался. История Вовки Борцова, по сути, всего лишь маленький эпизод в калейдоскопе загубленных судеб. Щепка, отлетевшая, когда рубили лес. А лесом этим был русский народ. Вернее сказать, самая беззащитная в своей открытости его часть – молодёжь. По нам был нанесён мощный идеологический удар, противопоставить которому было нечего. Советские люди конца 1980-х, начала 1990-х в своей искренности и доверчивости сравнимы с малыми детьми, обмануть которых взрослым циничным негодяям не составило труда.
Миллионы юношей и девушек, оказавшись без нравственной опоры, лишённые идеалов, остались один на один с культом силы и стяжательства. В государстве, где неожиданно возобладал принцип «Человек человеку – волк», молодые люди, воспитанные на примерах братства и самопожертвования, оказались словно брошенными в реку с крокодилами под снисходительное напутствие: «Выплывешь – молодец, не выплывешь, – ну и хрен с тобой!»
Выплыть смог не каждый. Ох, далеко не каждый. Меня ведь до сих пор в дрожь бросает, когда шагаю по тропинкам городского кладбища. Там же через одного – мои ровесники лежат. Со многими я дружил. И вот они ушли, не выстояв под натиском обрушившихся на них испытаний. Кого-то погубили алкоголь с наркотиками, кто-то погиб в перестрелке за чужие интересы, а кто-то, сдавшись, наложил на себя руки.
Иногда нет-нет да и мелькнёт мысль: «А ведь и я мог бы здесь лежать, среди одноклассников». Мог бы, если бы не деды-ветераны. Эх, деды… Степан Иванович… Николай Петрович…
Ведь это вы, словно маяк среди разгулявшейся стихии, стали мне ориентиром, помогли разобраться в том винегрете, что творился у нас в головах, и выстоять. Это вы научили меня бороться и побеждать. И сейчас вы – фронтовики, и живые, и мёртвые, словно путеводная звезда, примером своей жизни и смерти помогаете нам разобраться в перипетиях жизни и найти выход даже там, где, на первый взгляд, его нет.
Тяжкий вздох Якупа (выходит, это я вслух тут философствовал) вернул меня из печальных размышлений, и я опять взглянул на небо. Где-то в созвездии Малой Медведицы одна из звёздочек вдруг засияла особенно ярко и, то пропадая за набегавшими тучками, то снова выглядывая, принялась будто подмигивать мне.
– Дед, – выдохнул я, – дед Степан. – И счастливая улыбка заблуждала на моём лице.
– Эх, деды, как вам там, у Бога? Дед Степан, наверное, на арфе сейчас наяривает, а Николай Петрович лютню небось освоил.
Смешок вырвался из моей груди, когда перед глазами, словно наяву, предстало лицо старого колхозника, пытающегося своими заскорузлыми пальцами извлечь хотя бы один звук из хрупкого инструмента.
И я снова посмотрел на мерцающую звезду.
Глава 3
– О-о-о-о, какие люди! Слева лес, справа бес, посреди Головорез! Здорово, бродяга! Чёй-то ты тут волочишься спозаранку? Не спится, что ли?
Стремглав вылетев из подъезда, я едва не сбил старого приятеля, по въевшейся с лагерных времён привычке сидевшего у лавочки на корточках и курившего в кулак что-то ароматное.
Бывший урка вальяжно опустил бычок в урну, рывком встал на ноги и в улыбке обнажил ряд жёлтых рандолевых зубов. Рад, значит.
– Здорово, морда автоматная. Отслужил никак?
И Витёк, обняв меня за плечи, привлёк к себе, обдав терпким табачным перегаром.
– С возвращением! А тут такое творится! Тебе дружки твои уже, наверное, поведали?
– Да, малость рассказали. Весело вы тут живёте!
– Ничего, оботрёшься, сам так заживёшь. Я вот помню, когда последний раз откинулся…
И тут его взгляд упал на мою правую кисть, где сиротливо скрючился многострадальный мизинец.
– А эт чё такое? – он ухватил цепкими пальцами рукав фланки и поднял руку, демонстрируя курам, мирно разгуливающим неподалёку, мой позор.
– Опять дрочильниками махал? Ну и на фига? Ты же не торпеда бестолковая. Сколько тебя учить можно – мойкой[20] нужно работать, моечкой. Чик – и всё. Я ведь тебе показывал.
– Ты что, Витёк, обалдел? Какая на хрен мойка? Я ведь в армии служил, Родину защищал, а не срок в зоне под Воркутой мотал. Вы всё перепутали, Виктор!
И я снисходительно посмотрел на друга. В ответ тот высморкался, вытер пальцы об ещё невысокую редкую траву и, сплюнув сквозь зубы, процедил:
– Ну-ну, слыхали мы тут кое-что про твою службу, защитничек. И как ты чуть на срок не уехал – тоже слыхали.
– Так не уехал же, – засмеялся я, – а если бы уехал, вот там твои уроки и пригодились бы. Колись, чего ты тут с ранья забыл? Меня, что ли, дожидался?
– Да нужен ты мне больно, – беззлобно проворчал Витёк и пожал плечами: – Голубей кормить приехал. Голубь – птица благородная, ей без присмотра никак.
Под моим недоумённым взглядом Виктор извлёк из кармана самокрутку, раскурил и продолжил, обдав меня сладковатым дымом.
– Калуга пьёт уже неделю, вот я за его «чубатыми» и присматриваю.
– Постой, а разве Калуги голубятник? Что-то я не слышал за него ничего такого.
Этого авторитетного жулика я знал плохо. Вернее, совсем не знал. Так, видел пару раз, когда он в компании подельников распивал червивку у нас на детской площадке. Он появлялся будто ниоткуда и также внезапно исчезал на несколько лет. Во время его последнего визита мне было, дай бог, лет двенадцать, и подробностей его бурной биографии я, по понятным причинам, не знал.
Слышал, что есть на белом свете такой вор – дерзкий и удачливый. Но чтобы он ещё и с голубями возился…
– Да ты что?! – задохнулся от возмущения Головорез. – Они с Макухой даже в Алёховской зоне до пятидесяти пар «якобинцев» держали. Тамошний хозяин был сам любитель этого дела и на причуды «тяжеловесов» смотрел сквозь пальцы, лишь бы порядок в зоне держался.
– Погоди, гости к тебе, походу, – Витёк показал головой мне за спину и снова высморкался.
Я обернулся и увидел, как во двор, притормаживая на выбоинах, въезжает восьмёрка цвета «мокрый асфальт», длинная антенна которой была понтовито завернута через крышу от капота аж до багажника.
– Чье это «зубило»? – спросил я, с интересом наблюдая, как гордость советского автопрома справляется с нашей «полосой препятствий».
– Дружок твой Славик Зайцев явился, – буркнул Витёк и снова задымил своей самокруткой.