– Правда, што ли? – пропыхтел дед и ослабил хватку, чем я без промедления воспользовался. Вывернувшись из захвата, отскочил метра на два и принялся потирать ушибленную шею. А крепко как он меня приложил. И то, надо думать, придержал предок руку, пожалел потомка. Нет, ну могуч он у меня, что там говорить.
– Конечно, правда, – обиженно промычал я, – когда я тебе врал? Сами нарываются, а потом жаловаться бегут. Гнилой сейчас народец, Иваныч, пошёл, не чета тебе, – польстил я деду, наблюдая за его реакцией – проглотит или нет? Лицо фронтовика осталось бесстрастным.
А в этот раз я не врал. Прапор тот, Соколов его фамилия, был из срочников одного со мной призыва. Имея характер скверный и нестойкий, он не сумел правильно поставить себя среди сослуживцев и, сообразив, что дело пахнет керосином, пожелал влиться в дружные ряды российских «кусков». Благо технарское образование у него имелось.
И вот это чучело, едва закончив школу прапорщиков и нацепив погоны с двумя маленькими звёздочками без просвета, заступил со мною в наряд по автопарку и тут же начал качать права. Оборзел настолько, что попытался припрячь меня драить немытые полы в дежурке. Меня! Уважаемого «деда» за два месяца до дембеля! Совсем, чушок, страх потерял.
– Я тебе приказываю, я приказываю! – кричал этот опарыш, брызжа слюной.
А когда я ему напомнил про унитазы, которые он лезвием бритвы чистил чуть ли не каждый день, словно петушок бойцовской породы, налетел, потрясая костлявыми кулачками. Ну я и врезал, а что мне оставалось.
А между нами, деду не в передачу, после того, как он на меня накапал, мы с Саидом отловили стукача и так ему накидали, что в больничке у него было время подумать о бренности жизни.
– Ну раз так, – задумался дед, потихоньку остывая, – тогда ладно. Пошли в дом, что ли? Поснедаем. А это что у тебя в сумке, никак гостинец? Гостинцы я люблю, – подвёл итог старый скряга и, закинув сумку на плечо, обнял меня, и мы как ни в чём не бывало двинули в сторону просевшего от времени крыльца.
Дрожал, а сосед мой рубака —
Полковник и дважды герой,
Он плакал, закрывшись рубахой,
Горючей слезой фронтовой…
– горланили мы дуэтом, шагая по мягкой весенней травке двора.
Соседский кот, привлечённый шумом на подворье бирюка, забрался на поленницу и с её высоты взирал на нас круглыми жёлтыми глазами, не скрывая любопытства. У Дружка от такой наглости сдали нервы и, наплевав на принципы, он громко залаял и попытался махом взлететь на кошачий НП, чтобы покарать негодяя. Неустойчивая конструкция не выдержала натиска лохматой торпеды и начала рассыпаться. Кота будто ветром сдуло, а мы продолжили:
Скупою слезой фронтовою
Гвардейский рыдал батальон,
Когда я геройской Звездою
От маршала был награждён.
Потом мне вручили протезы
И быстро отправили в тыл.
Красивые крупные слёзы
На литер кондуктор пролил.
– Постой, – вдруг замер дед, едва ступив на нижнюю доску крыльца. – А ведь про Милку-то я и забыл совсем.
– Про какую милку, дед? – ошарашенно посмотрел я на старого вдовца, не скрывая усмешки.
– Корова это моя. Милка. Так недоенной и осталась, – буркнул предок, и уже строже: – А будешь скалиться, я себе двуногую милку заведу. При моей красоте только свистнуть – отбою не будет. Иди уже, чего таращишься, я скоро. Рожу в тазике сполосни, вон полотенце, – махнул рукой дед и, поставив сумку на пол, вышел, прикрыв за собою дверь.
Я осмотрелся. На первый взгляд, в берлоге вдовца ничего не изменилось. Всё так же, на прогнувшихся от тяжести слегах сеней пылились мешки с крупой и ящики с «примой» и спичками. Из угла ощутимо тянуло запахом подсолнечного масла, которым под завязку была наполнена сорокалитровая фляга из-под молока. И над этими залежами стоял неистребимый густой мышиный дух.
Грызуны, пользуясь отсутствием в хозяйстве кошки, расплодились во множестве и, посчитав сени, набитые зерном, мышиным раем, изрядно прореживали запасы деда Степана. На что тот неутомимо рассыпал по полу какую-то отраву, потом, безбожно матерясь, выметал трупы мышей, но на поголовье серых воришек, кажется, это никак не сказывалось. С наступлением темноты они вновь и вновь совершали дерзкие налёты, оставляя после себя растерзанные мешки и кучки высыпавшейся из них крупы.
Но так было не всегда. Бабушка, не доверяя современной химии, завела пару разношерстных котов, которые быстро призвали мышей к ответу. Потом, когда бабушка ушла, ушли и коты. То есть не сразу, конечно. Сначала в доме появился Дружок и сперва вроде бы поладил с ними. Но так продолжалось недолго. Щенок, подрастая, дал котам понять, кто тут главный, и они пропали, оставив деда один на один с грызунами. Дружок же, лишив деда грозных союзников, от ловли мышей устранился и перебрался во двор, где властвовал безраздельно, заставив считаться с собою даже гордого предводителя кур петуха Цезаря. Вот так и жили.
Заяц, в прошлый свой приезд, полюбовавшись на кули, усеянные мышиными экскрементами, презрительно фыркнул: «Ну и Плюшкин у тебя дед, Саня». И невдомёк было глупому, что так – «с запасом» – живёт целое поколение страны. Люди, пережив голод тридцатых и настрадавшись в военное лихолетье, стремились обезопасить себя хотя бы на время и создавали такие вот НЗ.
– Только мыши-то не знают, что запас неприкосновенный, – иронично хмыкнул я и шагнул из сеней в горницу.
Сразу с порога, щекоча ноздри и оглушая, ударил пряный запах трав, сухими пучками развешанных тут и там. Особо много их было у печи.
– Вон то – чистотел, – с видом знатока присмотрелся я к гербарию на верёвочке, а это, кажется, чабрец, – узнал я знакомое растение. – Помню, с дедом собирали, – и шагнул мимо печи, делящей помещение на две комнаты.
Миновав железную кровать с никелированными шарами на спинках, стоящую в углу, справа от входа, я остановился у стены, увешанной чёрно-белыми выцветшими фото. На меня из тёмной деревянной рамки смотрела бабушка. Простое, доброе лицо, в ситцевом платочке, казалось, лучилось светом и теплом, а мягкая улыбка на тонких губах, говорила:
– Здравствуй, внучок!
На глаза предательски навернулась слеза, и пробормотав:
– Я вернулся, бабуля, – отвёл взгляд.
О, а это уже я, пятилетний карапуз, сижу на бабушкиных коленях и глажу кота. А это – Тамарка с родителями, по случаю приезда фотографа одетая в новое платьишко и с куклой в руках. Так, а это дядя Петя – младший брат отца и второй сын, значит, деда Степана. Здесь он стоит весь бравый такой, в морской форме и широко улыбается. Он ведь, как и я, служил в морской авиации. Только флот у него был другой – Черноморский.
– Постой, а ведь ему здесь столько же лет, как и мне сейчас, – задумался я. – Только нет уже дядьки, ушёл он от нас три года назад в расцвете лет. Врачи ничего сделать не смогли. Рак.
– Хоть куда ты, отец, сына вези – хоть в Америку, хоть в Израиль, нигде эта болезнь не лечится, – сказал тогда убитому горем деду областной онколог. Так и ушёл дядька к бабушке в свои 38. А дед остался. И только мы – внуки, да ещё, пожалуй, Дружок, держим его на грешной земле и не даём скучать, – грустно думал я, рассматривая старые фото.
Хлопнула сенная дверь, заскрипели половицы, и через порог в спальню шагнул Степан Иванович, держа в руке исходящий чесночным запахом шмат сала с погребицы.
– Ну что притих, Сашко? – и, разглядев меня у стенки с фото, понимающе кивнул. – Царствие Небесное Петру и Анисье, – он перекрестился. – Ты это, переодевайся, давай. Мы сейчас перекусим немного, – кивнул дед на сало, – и на ток колхозный поедем, фуража наберём, а то у меня уже все лари пустые.
– Да какой фураж, дед? Колхозов-то нет уже давно, – рассмеялся я.
– Колхозов нет, но колхозники-то остались, – подмигнул мне пройдоха. – На току сегодня свояк дежурит, так что возьмём столько – сколько увезём. А на поллитровки энти, ты не засматривайся пока, – кивнул дед на стоящие на широком подоконнике бутылки «Соличной». – Вечером посидим, Николай Петрович обещал зайти. А сначала – дело, – и, насвистывая мелодию про батальонного разведчика, дед отправился резать сало и жарить картошку.
Глава 5
Вечером после того, как экспроприированный на колхозном току фураж, был заложен в железные бочки, выдоена корова Милка и накормлена остальная скотина, старый «лорд» Степан Иванович решил отметить возвращение молодого «виконта» (меня то есть) в узком кругу. Я бы сказал в очень узком, ограниченном всего лишь одним приглашённым. И сейчас я тупо пялился в телек, с экрана которого через вислые усы ведущего светилась жизнерадостная улыбка идиота, орущего на всю страну: «Сектор «Приз» на барабане!», а дед Степан деловито сновал из одной комнаты в другую, по очереди выставляя на стол блюда с домашними деликатесами. Даже на мочёные арбузы расщедрился старый жмот. Знаю, в прошлом году неурожай на них был, да видно для меня приберёг дед вкусняшку.
Облачён он был в новенькую лётную кожанку (её, после случая в Муходёровке, со словами: «На память, Саша» – подарил мне Гапур) и, несмотря на жару от протопленной печи, не снимал её уже час и, проходя мимо зеркала на стене, всякий раз как бы случайно норовил взглянуть в него и стряхивал невидимую пылинку с лацкана.
Единственный гость, последний из оставшихся в живых друзей деда Степана, фронтовик Никифоров Николай Петрович сидел на колченогом стуле и рассеянно листал толстую книгу. На его плечах меховым воротником топорщилась ни разу не одёванная «технота» – зимняя куртка авиационного техника. На мой недоумённый вопрос Никифоров лишь отмахнулся со словами: «Лучше два раза вспотеть, чем раз замёрзнуть», и как ни в чём не бывало продолжил листать страницы.
Эту «техноту» я увёл со склада уже самостоятельно.
«А чё, Наливайко её всё равно «налево» бы толкнул, а так она хорошему человеку в самый раз оказалась», – успокоил я встрепенувшуюся было совесть.