Наконец, дед в качестве финального аккорда водрузил на стол запотевшую бутылку «Столичной» и, неохотно стянув с себя шевретку, пригласил всех к столу отведать что Бог послал.
А Бог послал деду немало. Крестьянский труд во все времена на Руси был тяжёлым и неблагодарным, а в нашу-то эпоху безумных реформ и подавно. Но справный работящий мужик всегда находил, чем накормить семью, да и на продажу кой-чего выкроить удавалось. Благо, что природа не обделила нас своими дарами. Знай только не ленись да успевай поворачиваться.
«Землица-матушка пропасть не даст», – любил говаривать дед. Вот и сейчас, кроме традиционной картошки стол был уставлен разнообразными солениями и маринованными плодами, в изобилии растущими в наших владениях. Здесь вам и фаршированные перцы, и крутобокие «бочковые» помидоры. Солёные огурчики и маринованные опята. И даже голубцы высокой горкой застыли на широком блюде посреди стола.
Я невольно открыл рот в удивлении – и когда дед успел? Тут просто стол накрыть для мужика, целая морока, а он ещё и перцы с голубцами сварганить умудрился. Уловив моё недоумение, дед неохотно проскрипел:
– Это Никитична-соседка, для тебя состряпала, пока мы мешки таскали. Ну что, у всех налито? С возвращением, внучок.
И дед Степан чокнулся с нами стаканом компота. Не дурак пображничать и покуролесить в молодости, он с годами стал к спиртному равнодушен, но любителей выпить строго не судил и на моё «баловство» смотрел сквозь пальцы. «Абы не во вред» – повторял он в таких случаях. Николай Петрович же с удовольствием опрокинул в себя стопку беленькой и, смачно крякнув, принялся закусывать квашеной капустой.
Этот благообразный сухонький старичок словно сошёл с портретов, висящих в школьных кабинетах. На них были изображены представители элиты русской интеллигенции девятнадцатого – начала двадцатого столетия. Выдающиеся учёные, педагоги и литераторы. Портрет Никифорова, несмотря на то, что сам оригинал занимал незначительную должность директора небольшой сельской школы, мог бы занять достойное место в этом пантеоне. В общении как с детьми, так и их родителями он неизменно был вежлив и тактичен. Но даже заядлых хулиганов продирал мороз по коже, когда скромный учитель истории тихим голосом выражал своё неудовольствие. Помню, как сосед Петька Чубарых рассказывал, что он бросил курить в пятом классе после первого же разговора с Петровичем. Да так с тех пор, за тридцать лет, к табаку ни разу и не притронулся.
Всегда выбритый, в скромном сером пиджаке, этот седой мужчина передвигался с мягкой кошачьей грацией хищника, приобретённой им в молодости и сохранившейся до преклонных лет. Только специфическая моторика движений да костюм с нехилым иконостасом наград, который бывший сержант Никифоров надевал каждый год девятого мая, и выдавали в нём бывалого разведчика с личным кладбищем врагов за спиной.
На надоедливые расспросы ребятни старый пластун только отмалчивался да отшучивался. И нам оставалось лишь жалеть, что его награды не умеют говорить. Уж они бы порассказали!
Два ордена Боевого Красного Знамени и орден Отечественной войны 1-й степени, помимо Красной Звезды и кучи медалей, за пустяки не дают.
Николай Петрович ещё немного поковырял вилкой в миске с капустой, хмыкнул и посмотрел на меня тем самым «учительским» взглядом, от которого пересыхает во рту и сразу хочется сказать: «Я больше не буду».
– А скажи-ка, друг мой Александр, что ты такое на службе своей вытворял, что начальник штаба, полковник, – Никифоров многозначительно поднял палец, – защиты у родичей твоих просил, а?
И директор школы снова вперил в меня свой покрытый ледяной коркой глаз. Меня, если честно, в этот момент прямо столбняк хватил. Да и как тут не хватит, когда ты счастлив от того, что сидишь за одним столом с кумиром детства и на равных кушаешь с ним водочку, а тут такой прилёт. Наверное, я сейчас испытывал то же самое, что и заяц из анекдота, который забрался на колобка и понял, что это кактус.
Я затравленно посмотрел на ухмыляющегося деда Степана – «Помогай, родной!». Но тот лишь издевательски хмыкнул и потянулся за пассатижами, чтобы переключить на телеке канал. Сообразив, что помощи ждать неоткуда, я ещё раз взглянул на учителя, избегая встречаться с ним взглядом, поёжился и начал исповедоваться. Рассказал и про Карпова-козла и про стукача Соколова и, вообще, про всё, особенно напирая на то, как грустно и одиноко мне было на чужбине, а мир так жесток и несправедлив. И вообще я не виноват – они первые начали.
Николай Петрович не перебивал, слушал внимательно, поощрительно кивал головой, всё время слегка постукивая подушечками пальцев по столу, пряча усмешку среди ниточек морщин, покрывших лицо. И лишь в конце моего слезливого монолога удивлённо спросил:
– За попытку отнять табельное оружие у офицера при исполнении всего лишь прокурорское предупреждение?! Да-а, совсем в армии дела плохи. Или прокурор белены объелся, раз такое наказание назначил.
– А что, он мне по-вашему гильотину назначить должен был? – вспылил я.
– Штрафбат, минимум! – в один голос воскликнули ветераны. – А по законам военного времени могли и шлёпнуть, – добавил Никифоров и потянулся за голубцом.
– Как будто штрафбат лучше. Та же вышка, – проворчал я, наливая водку в стаканы и искоса поглядывая на деда.
Николай Петрович нахмурил кустистые брови, но стакан принял и залпом проглотив содержимое, закусил опёнком и снова принялся буравить меня взглядом.
– А что ты, внучок, знаешь про штрафные части-то? Погорячились мы с дедом твоим, когда в батальон тебя определили. Не дорос ты до него ещё. Чином не вышел. Штрафная рота – вот что тебя ожидало в боевых условиях.
– Да какая разница – рота, батальон? Батальон – это просто три роты вместе. Как ни крути, а хрен редьки не слаще. И там и там солдату крышка была. Одно слово – смертники.
Я осмелел, охватившая в начале разговора робость растаяла в спиртном, и хотелось показать старикам, что и мы не лыком шиты и всё про всех знаем. А то, ишь ты, в батальон я не гож. Да я, если хотите знать…
Знать они не хотели и не дали моей мысли разогнаться.
– Понятно, – лицо старого учителя оставалось невозмутимым, – а позвольте, молодой человек, поинтересоваться, на чём зиждятся сии сентенции. – И заметив мой остекленевший взгляд, тут же пришёл на помощь: – Ну, проще говоря, откуда ты всё знаешь про штрафников, из каких источников ты мудрость черпаешь?
– Да как откуда? Все про это знают. У Высоцкого даже песня такая есть – «Вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны». Лихие мужики в них воевали. Да вот только недолго. Их ведь в самое пекло бросали – где выжить невозможно. Разве что по ранению оттуда выбраться можно было, и то, если повезёт. В штрафники ведь отбирали тех, кто против Сталина был, политических, в общем.
Никифоров удивлённо поднял бровь, а дед Степан громко выругался, и я тут же поправился:
– Ну, не только политических, конечно. Были там и блатные – крутые пацаны и молодёжь – залётчики. Про это фильм хороший сняли. «Гу-Га» называется. Я его как раз перед службой смотрел. Там лётчик-курсант влюбился в девчонку, а она с майором штабным спала. Ну и закатали пацана в штрафбат, – посмотрел я с укоризной на Петровича.
– За то, что влюбился, закатали? – тихо спросил тот, болтая водку на дне стакана.
– Ну не совсем, конечно. Он рванул в самоход и на «кукурузнике» полетел к ней на свидание. Но нельзя же за любовь в ад засовывать! Они ведь там минные поля собою разминировали и высотки брали почти без оружия. В бой шли с одной винтовкой на троих. Те, кто выжил, с трофейными автоматами воевали. А чтобы штрафников подбодрить, за их спинами энкавэдэшники из заградотрядов с пулемётами стояли. Так что пути назад у них не было. Только вперёд. Вот и получается – «Подвиг по приговору», – припечатал я слышанной где-то фразой.
Деды уже не хмурились, а, широко улыбаясь, смотрели на меня сочувственно, как на деревенского дурачка Митроху.
– Да, чё вы лыбитесь-то? – пошёл я с козырей. – Даже сам Солженицын писал, что без штрафников не было бы победы под Сталинградом.
Фронтовики не выдержали и расхохотались.
– Ну ты даёшь, Санёк, – вытирая слёзы, отсмеявшись, выдавил из себя учитель. – Тут ты нас на обе лопатки положил, утёр нос неучам. Шурик Солженицын – это да! Это сила. Великий правдоруб.
Я ошарашенно смотрел на смеющихся стариков и не понимал, что происходит. Как же так – изо всех утюгов нам рассказывают, что Солженицын это наше всё – Ум, Честь и Совесть Эпохи. Истина в последней инстанции. А эти ржут, как кони.
Заметив моё смущение, Никифоров посерьёзнел и тут же подмигнул мне:
– Не тушуйся, Саня. Эк как они вам мозги загадили, что вы даже в элементарных вещах не разбираетесь. А ты что молчишь, Степан? Расскажи внуку, как Александр Исаевич страдал в сталинских застенках. Ты ведь в одних с ним местах свой срок отбывал.
– А что тут говорить? – поморщился дед. – Лично с ним свидеться не довелось – его уже к тому времени, как мне в Степлаг попасть, отправили на поселение там же в Казахстане. Но кое-что слышать за него приходилось. И по всему выходит – кумир перестройки есть жутко бессовестный негодяй, человек без чести и совести. Такому соврать – что высморкаться. На фронте пороху толком не нюхал, в лагере всё время на тёплых местах отсиживался, а тут время иудино пришло, вся накипь наверх полезла, и он сразу оп – пророком заделался и за «понос» свой Нобелевскую премию отхватил. Живут же люди, – усмехнулся дед.
– А за чушь, которую он о штрафниках нёс, ты, Коля, на внука не серчай. Не его в том вина, что правды сейчас днём с огнём не найдёшь. А лучше бы взял да рассказал, как оно на самом деле было. Не всё же ему Солженицыных с Резунами слушать.
Пожилой историк взял со стола растерзанную пачку «Примы» и прикурив дрянную сигаретку, затянулся и, выдохнув из себя клуб прогорклого дыма, проговорил:
– Ну ладно, слушайте, раз охота есть. Но только не жалуйтесь потом, что вам неинтересно. Сами напросились.