– А я чё? Я ничё, – захлопал глазами растерявшийся Семён и принялся коркой хлеба подчищать блюдо с деликатесом. – Остатки – сладки, – прошамкал он набитым ртом и, заметив что-то в углу с микшерным пультом, стал показывать туда пальцем. – Гля, гля, – вывалилось у него изо рта вместе с непрожёванным куском.
– Раз, раз, раз, проверка студийной аппаратуры, – раздался над притихшим залом бодрый голос Вячеслава Зайцева. – Дамы и господа, леди и джентльмены, сэры и сэрихи, так сказать, – хохотнул он. – Сегодня у нас замечательное событие. В нашем зале присутствует, без преувеличения сказать, великий человек. Он только что вернулся из боевого похода, который продолжался долгих два года. Бороздил моря и океаны, смотрел смерти в глаза, дрался с пиратами и шёл ко дну. И вот, наконец, он с нами. Продублённый ветрами, просоленный морем, обосранный… нет-нет, поцелованный чайками, он скромно сидит за столиком и ест молочного поросёнка, которым по старой морской традиции его встретили верные друзья. Дамы и господа, мой друг, адмирал флота Советского Союза Александр Иванов! Поприветствуем.
– Балабол. Клоун, – проворчал я под жидкие хлопки зала и отвернулся. Настроение окончательно испортилось. – И на хрена мне этот цирк?!
– Итак, для моего друга и героя, – продолжал Заяц ломать комедию, – звучит эта песня!
Он поправил микрофон и запел сильным красивым баритоном:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовёт!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
А волны и стонут, и плачут,
И плещут на борт корабля…
Растаял в далёком тумане
Рыбачий, Родимая наша земля.[22]
– Во Заяц даёт! – восхитился простодушный Картоха.
Филин свысока посмотрел на него и небрежно бросил:
– У Вячеслава по пению всегда пятёрки были. Он даже в школьном ансамбле чего-то там лабал.
И Толик важно приосанился – мол, знай наших.
Тут на сцене появилась троица парней в тельняшках и бескозырках. Они выстроились за солистом и, подстроившись под него, тут же подхватили мотив:
Корабль мой упрямо качает
Крутая морская волна:
Поднимет и снова бросает
В кипящую бездну она.
– Погоди, а это что за альбатросы? – встрепенулся разомлевший Филин. – Они с какого корабля?
– Я их знаю. Это лабахи из нашего ДК, – ответил доселе молчавший Секач, – поют там, пляшут. Вот, значит, за кем Славян гонял, пока мы тут свинью жрали. Ну, артист!
Обратно вернусь я нескоро,
Но хватит для битвы огня!
Я знаю, друзья, что не жить мне без моря,
Как море мертво без меня!
– душевно выводила троица в бескозырках под командой Зайца в «адидасе».
Некоторые посетители ресторана, захмелев, приняли этот неофициальный гимн Мурманской области за «медляк» и решили размяться. На танцполе образовались парочки, которые, тесно прижимаясь друг к другу, медленно кружились по паркету. Заслушавшись исполнителей, я мерно покачивал ногою в такт, чего-то там подпевая. Расчувствовался настолько, что даже злость на бестолкового Картоху куда-то пропала, растворилась в героическом морском эпосе.
Нелёгкой походкой матросской
Иду я навстречу врагам,
Я со значением обвёл взглядом окружающих. Картоха отвернулся.
А после с победой геройской
К скалистым вернусь берегам.
Не устояв перед бурей эмоций, захлестнувших меня, забрался к певцам на возвышение, и закончили мы уже вместе:
Хоть волны и стонут, и плачут,
И хлещут на борт корабля,
Но радостно встретит героев Рыбачий,
Родимая наша земля.
– Александр Иванов! – объявил во всеуслышание Славик, как только стихли последние аккорды.
Я тут же, переняв у друга микрофон, пробасил:
– Вячеслав Зайцев!
И, склонив головы к микрофону, вдвоём прокричали:
– Десятая школа! Форевер!
От нашего стола нам дружно заулюлюкали парни, а соседи, подбадриваемые Секачом, поощрительно захлопали.
Двигаясь через весь зал к своим, мы, словно ледокол, рассекали волны танцующих, толкаясь и наступая им на ноги. Никто из столкнувшихся с нами не посмел выказать свое неудовольствие. Кто-то молча отступал в сторону, кто-то, робко улыбаясь, почтительно здоровался. Но никто не рискнул преградить нам путь и призвать к ответу. Было заметно, что многим не понравилось наше выступление, а проще сказать – выпендрёж. Но они молча проглотили и, делая вид, что их это не касается, занимались своими делами. Видать, народец уже понял, кто тут главный, и это радует. Похоже прав был Славка, когда трепался о волках и овцах. Мы – стая! А эти бараны вокруг только на то и годятся, чтобы их стричь и резать. И плевать мне на них. Каждому – своё, как говорится.
– Слушай, Славян, – догнал я Зайца, – а где те испанцы, что перед нами заходили? Что-то я их здесь не вижу.
– И не увидишь, – оскалился Зайцев, – они – голубая кровь, белая кость, чтоб им… – он грязно выругался. – В отдельных кабинетах господа гуляют. Не по чину им с простыми якшаться. Вон, видишь, ещё князья пожаловали, – кивнул он в сторону барной стойки, мимо которой шефствовали трое мужчин с надменным выражением на постных лицах.
– Руководство гоковское развеяться изволило, встряхнуться, так сказать. А чё им, ведь это их кабак, они даже под расстрелом в общем зале не сядут. Не по масти, – продолжал брызгать слюной Зайцев. – Но ничего, брателла, – Славик стиснул мне плечо могучей пятернёй, – скоро всё изменится, потерпи. Не сегодня-завтра попрём мы этих, – он кивнул в сторону кабинетов, – и сами там сядем.
«Эгей, голубчик, а ты ведь, похоже, завидуешь, – озарило вдруг меня, – при всей вашей браваде правите балом не вы. Другие здесь хозяева жизни. А все ваши понты только и годятся на то, чтобы лохов разводить».
Мне стало скучно. Ощущение превосходства и вседозволенности оказалось на поверку фикцией, миражом, родившимся в разгорячённом мозгу.
– Ладно, Саня, не кисни. Пройдёт и по нашей улице инкассатор. Пойдём лучше с пацанами перетрём, чё-то у них там веселуха какая-то.
И он подтолкнул меня в направлении стола, где четвёрка развеселившихся бандитов живо что-то обсуждала.
Присев рядом с Секачом, я несколько минут слушал его историю любви с женой замухрышки-коммерса. Пикантность ситуации состояла в том, что ветреная жена была намного моложе мужа, работала учительницей в школе, и у Вовы Секачова она вела математику в десятом классе.
Когда Вовчик на выпускном вечере зажал училку в классе и в первый раз признался ей в любви, то та, строя из себя высокоморальную особу, отвергла приставания прыщавого юнца. Даже вроде бы пощёчину влепила. Но спустя несколько лет сердце математички не устояло перед лихим бандосом Секачом. И поддавшись страсти, классуха ухнула в порочный омут с головой, чуть ли не каждый день отдаваясь рэкетиру, крышевавшему её супруга.
Недавно «рогоносец Бонасье», как окрестили его между собой бандиты, заподозрил жену в неверности и попросил «крышу» найти и покарать любовника. Жену он почему-то прощал. И теперь коллеги Секача, громко смеясь, обсуждали, как тому «и рыбку съесть, и на хрен не сесть». Вариантов предлагалось множество. За основной принимался тот, где терпилой за любовь бандита и блудливой училки должен был выступить какой-нибудь лох из должников.
Я слушал этих затейников вполуха, скроив для приличия весёлую физиономию. Мне они были уже не интересны – с их понтами и приколами. «Как там сейчас Томка с дочкой?» – носились мысли в голове. Сестру с ребёнком мы вчера забрали из роддома. Ни дед, ни отец девочки так и не пришли её проведать. Гниды. Ну и хер с ними. Обойдёмся. Крёстным племяшки буду я. Это уже решено. А крёстный отец – он даже ближе родного. Так что расти, Мариша, и не бойся ничего. С дядькой крёстным ты не пропадёшь.
– Нет, да что это такое?! Шмель, ты где сейчас? – вырвал меня из приятных размышлений возмущённый голос Зайца.
– Да здесь я, здесь, – успокоил я одноклассника, – не кипишуй.
– Да? А я подумал в Антарктиде. Не грусти, для тебя сюрпризы на сегодня не закончились, – хлопнул меня Заяц по колену и хохотнул.
В ту же минуту я уловил за спиною тонкий аромат духов, а на глаза легли тёплые мягкие ладошки.
– Болик? – предположил я и услышал, как сзади прыснули смехом.
– Головорез? Зёха? – продолжал я дурачиться, пытаясь сообразить, от кого это может пахнуть такими духами. Судя по всему, не из дешёвых.
– Какой же ты, Сашенька, недогадливый, – прошелестел нежный голосок, а руки с глаз опустились на плечи.
– Это же я – Лиля, – чарующе зашептали мне в ухо, касаясь мочки губами.
Жаркая волна ударила в голову, и я вскочил столь стремительно, что едва не сбил с ног свою первую любовь.
– Лилька, ты?! Не может быть! Вот сюрприз, так сюрприз! Что же ты молчал, злодей? – бросил я Зайцу и стиснул в объятиях бывшую одноклассницу.
Отличница и недотрога, она всегда смотрела на меня как на пустое место. Хлопая, словно бабочка крыльями, длинными ресницами, проходила мимо, высоко задрав носик, а когда я «плавал» у доски, ехидничала со своей первой парты. Как-то раз, после уроков, я отловил в школьном саду «ботана» и ябеду Веню Ширинского, осмелившегося донести Лилькин портфель, и набил ему глаз. Так она при всех обозвала меня «отбросом общества» и до самого выпускного ни разу не посмотрела в мою сторону.
А тут – пришла! Сама! Я ошарашенно повертел головой, пытаясь стряхнуть наваждение. Уж не сон ли это? Или я попал в сказку, где все мечты сбываются?
– Да я это я, Саша! Не дёргай так головой, а то открутится, – Лиля залилась звонким, словно весенний ручеёк, смехом. – Вот, потрогай, – она взяла меня за руку, – это я, – живая и тёплая, и я тебе не привиделась, а сама пришла, как только узнала, что ты здесь. Какая же я была дурой. Ведь ты любил меня, страдал, я знаю. Бедненький, – она провела тёплой ладошкой по моей щеке, и меня бросило в дрожь.