Вот, блин, задумавшись над рассказом приятеля, я упустил момент, когда руководитель Вахты к подъёмам перешла. Надо будет за это дяде Мише «ламбарика моряцкого» пробить.
– Двое, Нина Германовна. Второй тоже с котелком подписным. Максимов. Родом из Башкирии. Регион тыловой, есть большая надежда, что родню удастся найти. А за Уголькова мы уже в курсе, – похвастался я, с удовольствием наблюдая, как вытягивается лицо Якупа, а его раскосые глаза становятся квадратными.
– Откуда второй-то? – прошептал Равиль одними губами.
– Друг с Куртом принесли, – ошеломил я однополчанина и уже громко, для всех, добавил:
– Но это ещё не всё. Ершов яму настучал, до останков докопался, но поднимать не стал. Так что на завтра работы хватит.
– Да, Саша, сегодня ваш день, – одобрительно кивнула головой Нина Германовна, – ну, всё, друзья мои. Если вопросов больше нет, на этом заканчиваем.
– Не забываем сдавать протоколы эксгумации, – тут же вставил свои «пять копеек» Илья Гуреев – начальник штаба экспедиции.
– Ты написал? – спросил я компаньона.
– Только на Уголькова. Откуда я знал, что они у тебя такими везучими окажутся, – отозвался татарин.
– Эх, всё сам, всё сам, – ворчал я, вертя в руках чистый бланк.
Закончив с формальностями, мы распрощались с товарищами и двинули с Якупом в наш лагерь. Над готовящемся отойти ко сну лесом повисла хрупкая тишина, нарушаемая лишь звуками жизнедеятельности людей, спешащих до отбоя доделать свои дела или просто желающих поболтать у костра.
Подсвечивая себе фонариком, чей яркий луч, словно меч, резал сгустившиеся сумерки, мы спустились в небольшой овражек по уже утоптанной за несколько дней хождений тропинке и, разогнавшись на взгорок, с маху выскочили на поляну, где весь личный состав отряда, от мала до велика, усевшись в кружок и весело переговариваясь, бодро чистил картошку. Вернее сказать, уже заканчивал её чистку.
Без малого полное ведро клубней, в которое со всех сторон, словно ядра, летели большие и маленькие корнеплоды, избавленные от кожуры, стояло в центре «лобного места» и, накренившись набок, грозило свалиться в грязь вместе со всем своим содержимым. Раздался короткий «ряв» Генерала, и Курашов младший, оторвал свой седалищный нерв от пенька и, подскочив к ведру, мгновенно исправил ситуацию.
– Максим, а что тут происходит, стесняюсь спросить? Они тебе что, все в нарды проиграли? – обвёл я насмешливым взглядом компанию.
– Да, Александр Васильевич… – замялся новоявленный Том Сойер, – одному чистить долго, вот все и решили мне помочь. Сами, – на всякий случай уточнил проныра и тут же похвастался: – А я им всем ножики наточил.
– Вот это правильно, это по-нашему, – сверкая идеальными зубами, под свет фонаря выступил Якупов, – какой талант пропадает, не ценишь ты кадры, Иванов. Тебя, Максим, нужно послом в Америку отправлять, чтобы ты там тоже всем «ножики наточил», ну, в смысле, проводил выгодную твоему государству политику.
– Да ты не ругайся, Василич, – сказал, вытирая руки полотенцем, Серёга Пивоваров, – ну как было мальчонке не помочь? Он бы один убился на ведре. А так он завтра в раскопе себя покажет. Покажешь ведь, Максимка? – Тот с готовностью кивнул и клятвенно приложил руку к сердцу.
– Ну, ладно, накрой чем-нибудь ведро и тащи сюда котелок. Братья, давайте за стол – помянем воинов.
Упокой, Господи, души Воинов, на поле брани убиенных И пропавших без вести,
Ты, Господи, знаешь их имена. И прости им согрешения их, Вольные и невольные,
И даруй им, Господи, Царствие Небесное. Аминь.
Я пригубил краешек алюминиевого котелка и передал его стоявшему одесную от меня Сане Ершову. Тот сделал глоток, и пошла гулять братина по кругу, переходя из рук в руки, символизируя единение душ и помыслов товарищей, собравшихся за этим столом. И не важно здесь, сколько каждому в отдельности лет, четырнадцать или уже за шестьдесят. Главное, что все мы вместе – братство, скованное в единое любовью к Родине и призванное служить ей.
Так когда-то, в седой древности, поступали воины-русичи. А сейчас мы – их потомки, – принимая священный в эту минуту сосуд, беззвучно приносим клятву верности заветам пращуров и отдаём дань памяти воинам, сложившим головы во имя Отчизны.
Волна трепета, охватившего меня во время вершившегося таинства обряда, схлынула, когда я заметил, как Лёшка, приняв в руки котелок с алкоголем, вдруг бросил на меня быстрый взгляд из-под бровей. Нахмурившись, я покачал головой – рано тебе ещё, дружок. Тот всё понял правильно и, прикоснувшись губами к краю импровизированной чаши, вздохнул и передал её стоявшему рядом Игорю. Черных, будучи на данный момент в глухой завязке, лишь символически причастился и, сделав шаг к недалёкому костру, весело стреляющему искрами, передал остатки напитка древнему божеству. Всё, обряд свершился, и парни начали выходить из некоего оцепенения, неизменно возникающего в такие минуты.
Друг, тоже заметивший, как Алексей боролся с искушением, тут же принялся подтрунивать над безусым отроком, втолковывая ему, что он, Лёшка, значит, прирождённый алкаш и, когда вырастет, его ждёт блестящее будущее. Вплоть до дурдома. И он – Друг, то есть Андрей Викторович Галушкин, естественно, готов взять под крыло молодое дарование и приступить к его подготовке хоть прямо сейчас. Благо, что в рюкзаке имеется заныканная поллитровка, про которую ни командир, ни даже Курт не знают.
Обескураженный таким вниманием Зацепин смущённо отнекивался, упирая на то, что ничего такого он не хотел, а Андрею Викторовичу всё померещилось.
– Так, Друг, – вмешался я, – после Вахты вы с Лёхой к наркологу кодироваться поедете. А пока пузырь, про который я ничего не знаю, сюда давай.
Сразу сообразивший, как он глупо погорел, доверив сокровенное мальчишке, Галушкин буркнул:
– Нет у меня ничего, пошутил я, – и, схватив ведро, поспешил к реке за водой, которой у нас и так было – хоть залейся.
Глава 16
– Да, Саня, не соскучишься у вас, – посмеивался Равиль, с кружкой чая усаживаясь у костра и приглашающе хлопнув по бревну рядом с собою.
– Славно сегодня поработали, – ответил я другу, устраиваясь с подветренной стороны так, чтобы дым от тлеющих головешек не резал глаза, – два подъёма, перспективная яма… Это, это… Большая удача, в общем, это.
И тут меня осенило:
– Да ведь это ты нам её принёс! Будешь теперь с нами всегда ходить. Вместо талисмана, – пытался шутить я.
– Замётано, командир, – широко улыбнулся татарин и посмотрел мне в глаза.
Подожди, подожди, какой я ему к чертям собачьим командир?! Он что, серьёзно, что ли? Ну и на фига мне это надо? Да нет, прикалывается. Наверное…
– Послушай, Саня, а что дальше-то было? Не возвращались больше эти полупокеры? – словно не замечая моей озадаченности, в лоб спросил Равиль, меняя тему.
Я немного поёрзал на пеньке, пытаясь поймать нужную волну, и воспоминания вновь начали проситься из ящика, спрятанного в дальнем углу чердака памяти, на свободу.
– Да, ну, куда им… Наши предки сильнейшую армию мира на лоскуты порвали, Гитлера до самоубийства довели, а этим дешёвкам оказалось достаточно разок над ухом пальнуть, и они, обделавшись, забыли на хутор дорогу. Болика с той поры я больше ни разу и не встретил. Сгинул где-то. А где, не слышал, да и не интересовался, если честно. Заяц иногда на глаза попадается, городок-то у нас небольшой, но близко не контачим.
Он объявился в начале нулевых, когда угар бандитской романтики пошёл на спад, обстановка в стране нормализовалась, поскольку делить больше было нечего – всё давно было поделено. Но Заяц, вот же настырный, собрал вокруг себя шпану, пропел им любимую песню про овец и волков, и вот они уже который год носятся по городу в подержанных иномарках, делюгу какую-то непонятную трут-мнут, с кого-то долги получают, кого-то на счётчик ставят. В общем гнут того, кто гнётся, и мечтают о красивой жизни. Маета, одним словом. Со мною он старается не пересекаться, как и я с ним. Ну, был в моей жизни такой эпизод, так что же теперь…
Правда, Славик дружка своего Семёна Карташова, геройски павшего в 1993-м от рук курганских киллеров, не забыл и раскошелился на шикарный памятник ему на городском кладбище. По другой версии (лично я ей доверяю), памятник изготовил за свой счёт двоюродный брат Семёна, московский предприниматель, а Заяц нагло себя в меценаты записал.
Но как бы там ни было, а стоит теперь каменный Картоха на постаменте, возвышаясь над крестами и могильными холмиками, заложив правую руку в карман спортивных штанов, и улыбается хулиганам-голубям, облюбовавшим для насеста столь красивый монумент. На груди грозного бандита, в вырезе расстёгнутой олимпийки мастер-каменотёс высек мощную, типа золотую, цепуру, чтобы каждый проходящий мимо смог оценить авторитет покоящегося под плитой героя.
Каждый май, в день гибели друга, Заяц приезжает со своей пристяжью к нему на могилу, возлагает цветы и под песни Круга толкает речугу. Рассказывает, каким ему Картоха верным другом был и бесстрашным пацаном. Как они с ним лохов щемили и с врагами воевали. Повыпендривавшись, садятся в тачки и едут поминать злодейски убиенного раба Божиего Семёна в забегаловку («Парадиз»-то давно закрылся) на краю города.
– Да, неугомонный человек, этот твой Заяц, – задумчиво протянул Якупов.
– Ну да Бог ему судья, – отмахнулся я, – у каждого свой крест. Удивительная судьба выпала Вовке Секачёву. Секачу. Задира и бабник, он ведь тогда, по сути, с того света вернулся. Ранение было настолько серьёзным, что врачи лишь руками разводили и, не стесняясь, советовали Володькиной маме молиться и надеяться на чудо. И истовая молитва матери свершила-таки невозможное. Секачёв остался на этом свете. Оправившийся Секач воспринял своё излечение как знак и, едва встав на ноги, отправился в возрождающийся монастырь замаливать грехи. И, видно, настолько Володя стал угоден Господу, что церковь приняла молодого послушника, а со временем возвела его в сан иерея и направила служить настоятелем небольшого сельского прихода. Сейчас отец Владимир – почтенный родитель семерых детей и уважаемый благочинный церковного округа в одном из райцентров Нечерноземья. Я иногда бываю у него – сидим, пьём чай и степенно беседуем. О прошлом благочинный вспоминать не любит, а я и не наста