иваю. Зачем? Та страница нашей жизни перевёрнута, и возврата к ней нет. Может, Создатель и послал нам испытания затем, чтобы мы смогли стать теми, кем являемся сегодня. Как знать? Пути Господни неисповедимы.
А вот Толик Филатов оказался самым умным из нас. Он и в школе, в перерывах между приводами в милицию, хорошо учился. «Умная голова, да дураку досталась», – любил приговаривать наш «трудовик» Анатолий Тихонович, отчитывая юного «Кулибина» за изготовленный в школьной мастерской самострел. Оказывается, Толик, ещё будучи как бы бескомпромиссным бандитом, втихаря ото всех умудрился поступить на заочку политеха и через некоторое время, после разгрома шайки Болика, пересидев где-то грозу, успешно закончил его и, здраво рассудив, пошёл работать на ГОК (горнообогатительный комбинат) автомехаником. Со временем Анатолий Владимирович, будучи человеком цепким и не глупым, сделал неплохую (по нашим меркам) карьеру. И сейчас возглавляет автохозяйство, принявшее его двадцать лет назад. Рабочие под руководством бывшего группировщика в своём начальнике души не чают. Он хоть и может в борьбе с «несознательными элементами» «отбоксировать» под горячую руку, как мне однажды Свисток пожаловался, но зато за своих стоит горою. Самого пропащего пьяницу тянет до последнего, редко, отчаявшись исправить, выгоняет.
Ну и работяги, понятное дело, на добро отвечают добром. А если кто подведёт «Папу», как они Филина между собою величают, то разговор с таким отщепенцем короткий. Карают его мужики беспощадно, «со всей пролетарской ненавистью».
«Ты прямо затерявшийся во времени осколок брежневского застоя», – шучу я, когда Толик иногда забегает к нам в музей. Тот лишь отмахивается и всё грозится с нами на Вахту рвануть. «Вот только с делами разгребусь – и сразу…», – обещает он последние лет семь. Да всё как-то не разгребётся…
Коля Калуга, помнишь, я рассказывал? Ну, урка из мартыновских. Спалился всё-таки на «мокром» и теперь досиживает свой век на «ПЖ» в «Чёрном Дельфине». А вот сам Мартын только недавно скончался в собственной постели, окружённый друзьями и близкими. Хоронили преступного патриарха с помпой. Люда было – не протолкнуться, а от цветов и речей в глазах рябило и голова разболелась. Но за пафосной мишурой хорошо было заметно неподдельное горе многих собравшихся. А проводить авторитета в последний путь пришли не только его коллеги по стезе, были там и простые люди из народа. Работяги и врачи, учителя и музыканты… Даже чиновник из городской администрации мелькнул, цветочки на гроб положил. Потом правда смылся быстро, но всё же, всё же…
Такого трогательного единения людей в своей скорби я даже на похоронах губернатора не видел. Было что-то такое притягательное в личности Дяди Саши, что, невзирая на ореол преступной славы, шли к нему люди за помощью, которую отчаялись получить у властей официальных. И, что важно, – получали её. Когда советом, а когда и делом. Для простого обывателя навсегда останется загадкой, как в одном человеке уживались столь разные по сущности качества.
Видно, душа его – яростная и непокорная, мечущаяся из крайности в крайность, искала свою нишу, свой причал и не находила его. Но ушёл старый вор вопреки своей бунтарской натуре тихо и спокойно. Не болел, не мучился, просто уснул и не проснулся. И кто знает, в каких лабиринтах потустороннего мира душа его обретается. Одно известно – хоть и сотворил Мартын много зла на земле, но и добра от него люди видели немало. А Господь милостив, может, простит он грешника и не осудит душу его на муки вечные. Ты бы видел, Равиль, сколько слёз по нему было пролито на кладбище. Я и не подозревал, что столько народу будет горевать по его кончине. Царствие ему Небесное, упокой, Господи, душу раба твоего.
Я перекрестился и, задумавшись, начал ворошить палкой угли костра, рассеянно наблюдая, как из него огненными шмелями во все стороны разлетаются искры. Отрываются высоко от материнского тепла пламени и, сгорая, угасают. Так и жизнь человеческая – промелькнёт и не заметишь: вроде был человек, а уже нет его.
– Да, – вдруг пришло мне в голову, – помнишь, я тебе про Петра Чубарых рассказывал?
– Это который деда твоего сосед? Он ещё из ружья Болика подстрелил?
– Он самый. Нет больше с нами дяди Пети. Не смог он гибель сына – сержанта спецназа – пережить. Мишка ведь единственный у него был. Поздний, а потому любимый до самоотречения. Вообще, надо сказать, у Чубарых вся семья геройская. Михаил Дмитриевич Чубарых, родной брат отца дяди Пети, свою Звезду Героя на Днепре в 43-м получил. За то, что в числе первых форсировал эту мощную артерию и выстоял среди ада на плацдарме, положив при этом из своего пулемёта кучу «гансов». Правда, потом, в 44-м, он пропал без вести. Ну, как пропал… В пулемётное гнездо Героя немецкий фугас прилетел, и весь расчёт распылило просто. И тут сработала армейская бюрократия – нет трупа, нет и факта гибели. В родной Редкодуб полетела не похоронка, а извещение о том, что сержант Чубарых пропал без вести в июле 1944 года. А там понимай, как знаешь. То ли погиб, то ли в плен попал, то ли и вовсе дезертировал…
Воооот, – выдохнул я, – а Пётр Андриянович, значит, первенца своего в честь дяди героя решил назвать. Кто же знал, что внук Миша, почти в точности повторит судьбу деда Михаила. Мишка ведь там, в ущелье под Шатоем, с пулемётом отход группы прикрывать остался. А когда кончились патроны, рванул себя и «духов» последней гранатой. Звезду Героя дяде Пете сам губернатор вручал. Да только проку от неё убитому горем отцу не было. По слухам, он её после награждения так ни разу из шкафа и не достал, а через год и сам к сыну отошёл. Вот такая вот история, Равиль.
А на центральной усадьбе бывшего колхоза, возле Дома культуры, два гранитных бюста героев стоят. Деда и внука. По праздникам, в назидание потомкам, возле них митинги проводят, речи говорят, а если в деревне свадьбу играют, то молодожёны цветы к подножию возлагают. В городе эта традиция давно отмерла, а у нас, на земле, вот поди же ты, живёт и забывать её не думают. Оно и правильно. Жизнь – это штука такая, – снова пришло на ум сравнение, – у кого она вроде искр этих, мелькнёт и погаснет, будто и не было её вовсе. А у кого горящим метеоритом пролетит по небосклону и яркой звездой навеки поселится в высях, чтобы светом своим послужить идущим следом.
Равиль задумчиво опустил голову и лишь спустя несколько минут спросил:
– Ну, а сам-то ты как жил, чем занимался всё это время?
– Да как тебе сказать… – усмехнулся я, – по-разному жил. Сразу, как только с Боликом разрулилось всё, устроился в организацию одну лихую, монтажную. Трест, в который я пришёл, занимался на комбинате ремонтом и обслуживанием дробильного оборудования и имел репутацию «дикой дивизии» за буйный нрав тамошних работяг, которых у нас в народе «рэксами» звали. Работа была очень тяжёлой и грязной. Таскать на пупку тяжести и по локоть в мазуте копаться в железном хламе, менять в подвале ржавые трубы, постоянно рискуя не удержаться на гнилых кронштейнах и рухнуть вместе с этими трубами вниз, не каждый сможет. Потому и шли туда в советские времена лишь те, кого больше никуда не брали. Каждый второй – судимый, а каждый первый только по чистой случайности избежал встречи с судьёй. Даже правило такое негласное существовало: если «рэкс» привёл на работу с улицы человека, то он за это автоматом два отгула получал.
По каждому мало-мальски значительному поводу, будь то отпуск или день рождения, ставилась «банка», а на всех рабочих секциях в укромных местах хранились жестяные «чайники» для варки «чифиря». Бывшие зеки не забыли лагерных привычек, и нередко можно было видеть, как монтажники в грязных робах во главе с «бугром», присев на корточки у мельницы, передают кружку по кругу и, обжигаясь, глотают из неё горячее варево.
– И что, приняли тебя мужики? – глухо спросил Равиль, копаясь палкой в углях.
– Не сразу, – не удивился я проницательности бывалого татарина, – за мной ведь ещё долго душок гулял, что я из «боликовских» дармоедов. Вот и отнеслись ко мне «рэксы» настороженно. Раз в раскомандировке подслушал случайно, как Селезень, начальник участка, Луку – бугра моего – наставлял, чтобы он присматривал за мною, и в случае чего не церемонился. Всё было, чего уж греха таить. Измазаться легко, очищение куда как труднее даётся. Заслужить уважение трудяг-монтажников и стать с ними на равных помогла формула жизни, услышанная мною от деда. «Работай честно, живи по совести, и люди тебя увидят. Они ведь не слепые, люди-то», – напутствовал меня мудрый предок. Да, дед, если бы не ты… – вздохнул я и замолчал.
Якуп потянулся и как бы равнодушно бросил:
– Скажи, всё неловко было тебя спросить, а вот медальон у тебя на груди, это ведь ЛОЗ[28]? – показал побратим на овальную алюминиевую пластину с шестизначным личным номером.
С нею я не расставался с момента заключения контракта в сентябре 1995-го, нося её на тонком шёлковом гайтане в качестве талисмана.
– Ты что, воевал? – продолжал допытываться Якупов.
Я коротко кивнул.
– Чечня? По контракту?
Новый кивок.
– Зачем? – словно буравом, воткнул мне в глаза взгляд татарин.
Серёгу Шилова привезли под вечер. О том, что Шило погиб в Чечне, мы знали уже неделю, и потому встречать уазик с цинковым гробом собралось всё Соковое. Возвращаясь с работы по петляющей между трёхэтажек от автобусной остановки дорожке, я издали заметил толпу земляков, собравшихся у третьего подъезда, и, не заходя домой, сразу рванул туда.
Не сказать, что мы были с Сергеем большими друзьями – разница в три года всё-таки в юности имеет значение, но Серёга был парнем с нашего двора, частью большого дружного братства. Мотался вместе с нами, попадал в переделки, но неизменно выходил сухим из воды. Везение сопутствовало ему во всём. Вася Прасолов, приходивший в отпуск, после того, как вернулся со своим «Витязем» из командировки в Грозный, рассказывал, что видел Шилова в Ханкале и просто диву давался, в каких передрягах тот невредимым оставался. И вот, похоже, кончилось везение. Нарвался Шило…