До тех пор, пока она не ушла от него, Тедди никогда не тратил времени на размышления о том, как он любит Филиппу, никогда вообще об этом не задумывался; он всегда знал, что «сходит с ума» по Филь и она всегда была тут, всегда можно было «сходить с ума», смеяться и вместе с тем быть счастливым.
Он мог бы петь вместе с тем герцогом из XIII столетия, который тоже любил лишь одну женщину в мире, но потерял ее и старался забыть свое горе:
Хоть я брожу по далеким путям,
Никогда не сомневайся во мне, дорогая!
Моя любовь не из тех, что блуждают,
— Хоть и брожу я по далеким путям…
Сегодня он был на тропинке блужданий, пока не наступит час отправиться на вечер танцевать с Филиппой.
Он был бледен и мрачен, когда здоровался с Джервэзом: прошли беззаботные, бесконечно веселые времена Тедди и Флика… Никто из компании молодежи не называл больше Джервэза его прозвищем по игре в поло.
— Я слышал, вы танцуете сегодня с Филиппой у Рэнстинов, — сказал Джервэз, закуривая папиросу.
— Да. Надеюсь, мы представим красивое зрелище. Конечно, Филь божественно танцует; я буду виноват, если мы не произведем фурор.
— Я только что вернулся из Фонтелона. Что это за танец?
— О, ничего особенного. Вы увидите.
Они расстались, и Тедди побрел дальше, к Леоноре. Он теперь часто встречался с ней и всегда именно «брел» к ней. Он чисто по-мальчишески, забавно, обиженно считал, что нужно же «иметь кого-нибудь, с кем можно повсюду бывать», нельзя же вечно шататься одному…
Кроме того, Леонора создала для него много возможностей для танцев, приемов и обедов.
Она брала его светлую, тонко очерченную голову в свои душистые руки, целовала его веки и говорила:
— Я обожаю вас!
Тедди питал отвращение и к ней, и к себе и все же знал, что будет это продолжать… «Все парни так делают», — сказал бы Майкл Арлен.
Тедди выехал из дома и переселился на Шепердс-Маркет, где Леонора отделала ему две тесные, маленькие, мрачные комнатки темным дубом и восточными тканями — эффектно и очень неподходяще к Тедди. Его товарищи по клубу и сослуживцы замечали это и открыто зубоскалили:
— Эге-ге! Тедди, ты — падший ангел!
Ему было все безразлично… Майлс, его брат, находившийся в Кении, написал ему, не стесняясь в выражениях, резкое письмо, а он всегда относился с уважением к «старине Майлсу».
Теперь же ему было все равно.
Казалось, он потерял способность реагировать; он все еще сам оплачивал свои счета и кое-как перебивался, но принимал в подарок шелковые халаты, носовые платки, диван, нескончаемое количество дорогих папирос и ящики вина.
Леонора ждала его; по крайней мере, она приноровила свой спуск с лестницы из ее комнаты к тому моменту, когда он подымался по единственному короткому пролету.
Она выглядела поразительно мило, и даже Тедди признавал, что она давала молодому человеку известный «cachet», и мрачно допускал, что она всегда убийственно элегантна.
В этот вечер на ней было платье, похожее на золотой футляр; в ее стройности был порыв, ее черные волосы были густы, красиво причесаны и образовывали красивую линию на затылке, а изумительно синие глаза нежно улыбались Тедди.
— Алло, дорогой, почему так мрачен? Слишком много танцевал?
Она смеялась, говоря это. Она уже успела поссориться с Тедди из-за его танца с Филиппой.
— Нет. Я думаю, на меня влияет жара.
— Вам необходимы один-два-три великолепных коктейля, и тогда вы будете…
Она увлекла его к себе в комнату и, оставив фразу неоконченной, протянула к нему руки. Она заключила его в душистые объятия; его обнимали, целовали, ему что-то шептали; он отвечал поцелуями, сначала вялыми, а затем, так как он любил Филиппу, — более страстными, стараясь вообразить, что Леонора была Филиппой, играя в самую старую, самую горькую, самую бесполезную игру — в желание поверить, с отчаянием в душе и притворной страстью на устах.
— Любишь меня? — прошептала Леонора с закрытыми глазами.
— Конечно.
— Скажи это. — Он сказал.
— Целуй меня еще! — Он поцеловал ее.
— Ну, теперь мы должны быть благоразумны! — Она напудрилась и позвонила, чтобы подали коктейль.
Тедди выпил их четыре и позже, запивая еще шампанским, в глубине души мыслил: «Хвала Господу за крепкие напитки!»
Он затеял это дело с танцами, как он говорил, не зная, что его партнершей будет Филиппа. Сначала согласилась участвовать одна молодая артистка, прекрасно танцующая, потом ей пришлось отказаться из-за какого-то ангажемента, и когда об этом услышала Филиппа, то сказала:
— О, позвольте мне!
У них были репетиции, при публике и наедине. В первое время Тедди был очень сдержан, а Филиппа ничего не замечала, и, может быть, это-то его и задело за живое, сильнее даже, чем то, что она не ему первому сказала о Джервэзе… Он наконец с ужасающей ясностью понял, что то, что она не почувствовала в нем перемены, и ее полное незнание того, была ли вообще какая-то перемена, — являлось самым верным признаком, что никогда он не был ей дорог! Если бы она испытывала к нему хоть тысячную долю того чувства, которое он питал к ней, она не могла бы встречаться с ним так непринужденно.
Он хотел отказаться от танца — понуждал себя к этому, но не смог; вместо того, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру…
Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье… случайные завтраки вместе… «Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем… Ну, конечно, что за разговор…» «Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать…» И он виделся, таким образом, с Филиппой ежедневно в продолжение того времени, что Джервэз был в отсутствии…
Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин был южноафриканский миллионер, сказочно богатый, большой коллекционер художественных вещей, большой любитель скачек, еврей, который считал себя патриархом.
Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин; это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.
Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервэзом. Ее очарование было для него ударом по сердцу; он заметно дрожал, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.
— Неужели уже начинается страх перед рампой? — поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.
Он остался в так называемой «зеленой комнате», где лакеи разносили напитки и сандвичи; наконец, пришла и Филиппа, Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шиншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.
— Как, Тедди! Вы еще не готовы?
Он проклинал свою недогадливость; как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.
Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную — костюм греческого пастуха, — и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.
С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.
В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его «Caprice Viennois», то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они в ожидании своей очереди стояли вместе, случайно совсем одни.
Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.
Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал: «Люблю тебя!»
Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:
— Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате! — Она схватила бокал шампанского и подала ему.
Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной; но он уже не мог остановить этот низкий смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, — смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!
— Пейте, пейте, пожалуйста! Вы, в самом деле, больны, — просила Филиппа, и он выпил, поставил стакан и снова стал тем человеческим существом, которое она обычно встречала. — Знаете, — сказала ему Филиппа, — вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.
В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:
— Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?
— Красавец парень, что и говорить! — добродушно согласился Сэмми и прибавил, вставляя в глаз монокль: — Клянусь моей душой, вы выглядите, как молодой бог. Я бы сказал, что все дело в ваших ногах. У большинства парней, которым приходится обнажать ноги, нет таких ног, которые годились бы для этого, поверьте мне. Но у вас ноги — высшей марки.
И правда, Тедди Мастере казался обласканным солнцем юношей гор; к тому же его лицо в это мгновение носило тот мрачный оттенок страдания, который утончает лицо, делает его одухотворенным.
У него была фигура настоящего римлянина — стройные бедра, стройные лодыжки и колени и та чистая линия подбородка и шеи, которая так трогает в человеке.
В эту минуту вся его горечь куда-то исчезла; он стоял и слушал, что говорила Филиппа, и глядел на нее с любовью, насколько мог себе это позволить.
Вскоре наступила их очередь, и ее рука лежала в одной его руке, а другой он обнимал ее стан.
Сквозь окутывавший ее тонкий белый шифон он чувствовал ее ускоренное дыхание и чувствовал ускоренное биение собственного сердца, отвечавшего на него.
Они танцевали, как луч солнца по волнам — так же легко, так же весело, с таким же очарованием движений.