Когда он ушел, Джервэз вдруг подумал: «Я-то начал хорошо… но как будет дальше?»
Казалось, что Филиппа вдруг снова стала ему далекой.
«Или я живу в таком состоянии, что просто ищу разногласий?» — задал он себе вопрос.
В тот же вечер он неожиданно спросил ее:
— Счастлива?
Вместо ответа она подняла свое лицо для поцелуя и улыбнулась. Это тоже был ответ, звучавший вполне счастливо, но он оставил Джервэза неудовлетворенным.
Он был несказанно рад уехать из города в Фонтелон, где он и Филиппа должны были провести несколько спокойных дней до приезда гостей.
За это время он сноба завоюет Филиппу, Филиппу ранней весны, Филиппу замкнутых, очаровательных недель блужданий.
Но в первый же день злой приступ ишиаса приковал его к постели, к вящему его гневу и унижению.
Это была его первая болезнь со времени женитьбы, и впервые Филиппа вообще имела какое-то отношение к больным. Дома мать никому не позволяла ухаживать за отцом и, как это ни странно, сама ни разу не была больна до той трагической поездки в Фонтелон, когда она простудилась.
Джервэз с раздражением сознавал, что выглядит худым и серым; в особенности его раздражало хворать в такие золотые дни, а ишиас все не становился легче.
Филиппа сидела с ним, читала ему, была искренне огорчена за него и так же искренне скучала в этой больничной атмосфере.
— Не отказать ли приглашенным? — спросила она.
— О, я не сомневаюсь, что вы все прекрасно обойдетесь без меня, — нелюбезно пробормотал Джервэз. — Нет, нет, пусть приедут — это тебя развлечет, — прибавил он быстро.
Ее почти весь день не было дома — играла где-то в теннис, — и вернулась она как раз к обеду, который должны были подать в комнате у Джервэза.
Она выглядела поразительно хорошо.
«Проклятый ишиас», — подумал Джервэз и приложил героические усилия, чтобы не выглядеть таким инвалидом и быть веселее.
В пятницу прибыли первые гости — Джервэз слышал, как подъезжали автомобили.
Он несколько часов не видел Филиппы, но зато, к его удивлению и искреннему удовольствию, в дверь просунулась круглая голова Разерскилна.
— Филь мне позвонила, сказала, что ты расклеился, и просила меня приехать погостить. Кит тоже здесь со мной.
Он вошел, сел и указал Джервэзу три различных средства от ишиаса, из которых он сам не испробовал ни одного.
Джервэз подумал, как мило было со стороны Филь послать за стариной Джимом… Его сердце согрелось; он вдруг почувствовал себя счастливым.
— Не знал, что ты и Филь — такие друзья, — сказал он.
Разерскилн уселся поудобнее.
— Не знаю, как и почему, но мы очень привязались друг к другу, — отозвался он. Он хотел было добавить: «Ведь я мог бы быть ее дядей», — но вовремя вспомнил, с кем говорит. — Она красива и хороший человек, — продолжал он немного неожиданно. — Это довольно редкая комбинация в нынешнее время. Обычно принято думать, что одно из этих достоинств исключает другое! Но у Филь это не так — она прямодушный, славный ребенок прежде всего.
Филиппа быстро вошла, подбежала к Разерскилну и поцеловала его.
— Вы ангел, что приехали! — И, обращаясь к Джервэзу: — Милый, ты доволен?
— Очень. А Джим только и делает, что поет тебе дифирамбы.
— Сколько строф? — пошутила Филиппа.
— Уйма, и все длинные! — ответил ей в тон Разерскилн.
Вошел Кит, длинноногий, как породистый щенок; он выглядел поразительно ловким и живым. «Настоящий Вильмот», — подумал Джервэз.
— Как насчет партии в бридж? — предложил, наконец, Кит. — Что пользы терять золотое время?
Его отец сказал:
— Он прекрасный игрок. Давайте.
Искусство Кита было очевидно; но самое удивительное было то, что в школе не разрешали игру в бридж.
— Так, по крайней мере, говорят, — признался Кит.
— Вся семья в сборе! — сказала Филиппа, улыбаясь Джервэзу. — Мы должны ознаменовать это специальным коктейлем?
Кит обнаружил столько же умения пить коктейли, сколько и играть в бридж, — все на глазах у отца, которому он любовно подмигнул.
— Смотри, будешь под мухой, — сказал ему отец. — Хорошее было бы дело, нечего сказать!
Они еще долго оставались все вместе. Филиппа полулежала в большом кресле у открытого окна, любуясь закатом, Кит читал, а Джервэз и Разерскилн курили.
— Что ты читаешь? — спросил Джервэз, и Кит, не поднимая головы, ответил:
— Нашу книгу.
Это был старый-старый дневник одного из Вильмотов, XVI столетия.
Сквозь полуопущенные веки Джервэз наблюдал то, что было так очевидно: его взгляд перебросился прямо с опущенной темной головы Кита на золотистую головку Филиппы, четко вырисовывавшуюся на фоне лилово-розового неба.
ГЛАВА XIV
Родник, и океан, и тень, и тростник,
Ничто не свободно, ничто не избежит.
— Мы едем завтра в Бразилию, — сказал Сэмми, поправляя одним пальцем воротничок. — Я не сказал тебе этого раньше, так как думал… гм… что ты будешь волноваться, поднимешь бучу… Бланш приедет завтра за детьми, а мы…
— Я не поеду, — заявила Фелисити, сузив глаза и вся дрожа от ярости.
— Могу побиться об заклад, что ты поедешь, — спокойно ответил Сэмми.
— Если… если даже… что бы я ни сделала или ни чувствовала? — задыхалась Фелисити. — Ты просто с этим не стал бы считаться?
— Да, не очень, — отвечал он.
Фелисити протянула руки, нащупала кровать и бросилась поперек нее, рыдая, как дитя, так же беспомощно и жалобно.
Сэмми отошел от окна и, подойдя к кровати, нагнулся, было над Фелисити, но сейчас же почти с отчаянием снова засунул руки в карманы… Он не доверял ей… не доверял себе… Когда барьер будет сломлен… он станет таким же, как прежде… и она тоже… Но в данный момент…
Он медленно направился к двери, открыл ее, вышел и хлопнул ею.
В его собственной комнате, которую он в последнее время занимал, царил такой хаос, который бывает только при отъезде. На каждом стуле валялись груды чего-нибудь, кровать тонула под массой одежды; его слуга, по-видимому, вывалил сюда все, что у него когда-либо было.
Внимание Сэмми приковала забавная маленькая коробочка на туалетном столе, и он взял ее в руки. Он получил ее в подарок от Фелисити в то время, когда они еще были только помолвлены. На внутренней стороне крышки ее кудрявым почерком было выгравировано:
«Сэмми — от Е.П.Л.»
«Его Первой Любви!..»
Восемь лет тому назад… А теперь вот до чего они дошли!..
Он схватил коробочку, сунул ее себе в карман и почти выбежал из дома.
Он знал, что, если бы он остался, он пошел бы утешать Фелисити.
— Да ты послушай! — смеясь, сказала Филиппа. — Ну, подойди же, Джервэз, пожалуйста!
Они уже с месяц отдыхали в Шотландии, и прошло целых три месяца, как Сэмми привел в исполнение то, что Филиппа называла «великим трюком в духе Петруччио»; а это было с тех пор первое письмо от Фелисити.
— Нет, это прямо невероятно! — продолжала Филиппа. — Слушай: «Дорогая Бэби, большое спасибо за твое письмо и за все присланное… Я всегда считала Алису настоящим крючком… она ставит мне тридцать три фунта за этот белый костюм, который она называет „жоржет“, а я уверяю тебя, что…» — Филиппа прервала чтение:
— Ах, нет, это не то место, которое я хотела тебе прочесть… Вот оно! Ну, слушай: «Здесь очаровательно, это — идеальное место для второго медового месяца! Сэм купил мне чудную лошадь, и мы ежедневно ездим верхом — утром и вечером, когда спадает жара. Я думаю, что он тут „делает деньги“ и, конечно, пользуется большой популярностью. Мы еще долго не вернемся домой. Собираемся побывать в Нью-Йорке, а потом — в Японии и Китае. Сэм шлет вам обоим сердечный привет, и я тоже. Я думаю, что вы уже слышали, что детки выедут нам навстречу в Америку — это, конечно, затея Сэма; его родные тоже поедут…»
Филиппа откинулась на подушки и хохотала:
— Сэм! Сэм! Сэм! Новое божество! Популярность! Обожание! Второй медовый месяц… А если вспомнить…
— Я очень рад, — отвечал Джервэз, покачиваясь на высоком резном стуле. — Сэм всегда был славным парнем.
— А Фелисити разве нет?
— Я ее считаю черствой.
— Странно, не правда ли? — сказала Филиппа. — Как мало мы, в сущности, знаем наших близких! Фелисити была в школе, когда я была дома, а когда она вернулась домой, уехала я. Так что я с ней очень мало встречалась. Почему ты думаешь, что она черствая?
— Наверно, интуиция! — Он вынул портсигар. — Ты разрешишь? — закурил папиросу и продолжал довольно медленно: — Да вообще вся эта история и та роль, которую бедный Сэмми в ней разыграл и…
— Неужели ты действительно думаешь?.. — спросила Филиппа, широко раскрыв глаза.
— Я нахожу, что Сэм очень доверчив, — сухо отвечал Джервэз.
— Неужели ты бы не поверил Фелисити на слово?
— Думаю, что если бы любил ее, то да. Но одно дело признать какой-нибудь факт по этой причине, и совсем иное дело жить, имея всегда этот факт в виду, после того, как великодушное настроение, заставившее простить, миновало.
Он взглянул на Филиппу и рассмеялся:
— Я напугал тебя, или ты сердита, или то и другое? — Он нагнулся и поцеловал ее. — Мне кажется, что еще никогда не было двух натур более несхожих, чем ты и Фелисити. Идем — я чувствую, что мне необходимо движение. И нас, верно, уже давно ждут. Ты пойдешь, не правда ли? Ну, так идем же…
Позже, на стрельбище, когда все мужчины уже ушли с поля, а ее более близкие друзья либо ушли с ними, либо были заняты своими личными делами, она думала о том поверхностном, но в то же время ядовитом суждении, которое высказал Джервэз о Фелисити… Джервэз сам, пожалуй, был довольно черствым, если поразмыслить о кое-каких фактах!.. Этот не будет вторым Сэмом, с бриллиантами, лошадьми и прогулками по океану!..
Внезапно она рассмеялась. Все это было так нелепо, ведь и она не была Фелисити. Она подбодрила Кроуна, крепкого пони, несколькими легкими ударами и забыла про критику, про неверность и про ту легкую обиду, которую она почувствовала от поведения Джервэза. Она думала о таком странном явлении: почему, даже если вы не принимаете горячего участия в ком-либо из ваших близких, вам все-таки неприятна самая легкая критика его, как бы она ни была справедлива?