Что же было это другое?
Филиппа прервала молчание:
— Как хорошо вы танцуете!
— В самом деле? — отозвался Арчи, страстно желая сказать: «Вы прекрасны, я обожаю вас… Может быть, это безумие, но я вас обожаю… это так. Неужели вы этого не чувствуете? Неужели не чувствуете, как бьется мое сердце и рвется к вам?»
Он крепко сжал губы и, глубоко вздохнув, почувствовал запах духов, которыми была надушена Филиппа. Острое ощущение этого аромата овладело всем его существом. Он еще глубже вдохнул этот вскруживший ему голову запах, напоминавший запах фиалок, хранившихся в ящике сандалового дерева.
Он не мог смотреть, как поднималась и опускалась ее грудь; вид этой нежной белизны приводил его в трепет.
Он сам был поражен неожиданно вырвавшимися у него словами:
— Вы, конечно, знаете, что я здесь «жиголо» — платный танцор-профессионал? Я ужасно беден, но у меня есть кое-какие сбережения, и, как только буду в состоянии, я уеду в Мексику. У меня есть возможность получить там работу, хотя бы и с небольшими деньгами. До вот этого занятия я был летчиком. Только у меня не было ни гроша, когда война окончилась, и я очутился здесь. Это все, что вам необходимо знать обо мне.
Филиппа встретилась опять с его молодым и ясным взглядом, который уже не выражал робости; теперь это был пристальный и сверкающий взгляд, и его смуглое лицо слегка побледнело.
— Ах, вы были летчиком? — сказала она. — В Беркшире, совсем близко от нашего дома, была большая авиационная школа.
— Неттлбед, — сказал он, обрадовавшись. — Я там и обучался.
— Вот как? А наше имение называлось Марч.
— Марч! — воскликнул Арчи, радостно рассмеявшись. — Как же, я бывал там; мы занимались там спортом, купались и пили чай. Но где же вы тогда были — я никогда не забыл бы вас, если бы хоть раз увидел.
— Наверное, я тогда была еще в пансионе, — сказала Филиппа.
— Какая вы молоденькая! Ну, конечно, вы еще совсем маленькая. — Он крепче сжал ее в своих объятиях. — Пойдемте на террасу — там прохладней.
Они вышли на террасу, сели на белую полукруглую скамью и закурили папиросы.
— Встреча с вами так необычайна, — начал Арчи не совсем твердым голосом. — Ведь я бывал в доме ваших родителей.
Филиппа, пристально смотревшая на море, повернулась к нему и кивнула головой:
— Как тесен мир! Это звучит банально, но все же это так! Ужасно тесен… особенно… особенно, если вам… если…
— Если что? — спросил Арчи.
У нее не было намерения это сказать, но она быстро продолжала:
— Если все идет не так, как нужно. Если не хочешь встречаться с людьми, потому что они скверно относятся к вам… Но никогда нельзя избежать встречи с некоторыми из них…
Какая-то внутренняя преграда, которая сдерживала Арчи, вдруг прорвалась в нем. Ничего не было так далеко от его мыслей минуту или две секунды тому назад, как то, что он сделал…
Он сидел, наклонившись вперед, не сводя глаз с Филиппы; неожиданно он схватил ее в объятия, быстрым движением приблизил ее лицо к своему и поцеловал ее в губы со страстью, которая ее оскорбила. Так же внезапно он отпустил ее; они смотрели друг на друга, бледные оба, оба с горящими глазами, оба безмолвные, тяжело переводя дыхание.
Филиппа поднялась, и ее движение точно толкнуло его на последнее отчаянное усилие приблизиться к ней и умолять ее. Арчи упал на колени и, задыхаясь, страстно прижался к ней. При ясном свете луны его высоко поднятое лицо даже в этот момент напомнило Филиппе ее прежнее сравнение его с богом солнца, и даже в эту минуту бушующего гнева что-то в повороте его головы, изгибе губ и изогнутости бровей тронуло ее.
Совершенно забыв об условностях, о своей любви, о себе, забыв обо всем на свете, он поднялся с земли, усеянной лепестками, взывая к ней…
— Вы не понимаете, вы не чувствуете, — прерывающимся голосом говорил он, и вдруг его голова очутилась на ее груди, и она почувствовала сквозь шифон своего платья его горячие губы и жар пылающего лица, прижимавшегося к ее груди. У нее на мгновение явилось странное и сильное желание приласкать его.
«Я, должно быть, с ума сошла!» — подумала она, решительно и злобно оттолкнув его.
— Это безумие… Вы не можете чувствовать… то, что вы говорили… Уходите, вы…
Он моментально вскочил, преграждая ей дорогу, с почти угрожающим видом.
— Да, это безумие, — воскликнул он горячо, — но, во всяком случае, это истинное безумие любви. Люди так любят — это бывает. Я вас так люблю. Я обожаю вас, слышите? Не уходите… выслушайте… Это не может оскорбить вас…
— Я не хочу слушать. Пустите меня, вы должны меня пустить…
Ей удалось проскользнуть сзади него, и она побежала по белым ступеням, которые казались ей бесконечными, и прошла в отель через боковую дверь. У себя в комнате она опустилась на кровать, прижимая холодные руки к горящим вискам. В глубоком удивлении она спрашивала себя: чувствует ли она гнев сейчас? Что же она, в таком случае, чувствует и что она чувствовала тогда? Во всяком случае, нечто совершенно не похожее ни на какое другое чувство, которое она когда-либо испытывала.
Все это было так безумно, почти невероятно, и все же это произошло.
Платный танцор, который сказал ей совершенно откровенно о своей бедности, просто обнял ее, поцеловал и, по-видимому, безумно влюбился в нее!
Она не знала, что она при этом чувствовала, но одно только воспоминание приносило с собой повторение того удивительного трепета, легкого, бесконечно приятного, немного пугающего, который охватил ее, когда Арчи целовал ее губы, целовал их так страстно.
Значит, это была страсть…
Она подошла к широко открытым окнам, защищенным тончайшей проволочной сеткой.
Ни разу в продолжение своего двухлетнего замужества она не испытывала подобного трепета… Ни разу…
Она только теперь это познала, и это бесконечно отдалило от нее Джервэза и ту полосу ее жизни. Она разделась и постаралась уснуть, но снова и снова сладостный трепет пробегал по ее телу, и она прятала разгоряченное лицо в подушку, чтобы забыть его, не признаваться в нем.
Она заснула, когда было уже светло, и проснулась с чувством усталости и с синими кругами под глазами.
Чувство усталости победило робкий романтизм, а условности и вкоренившиеся взгляды хорошо опекаемой юности и замужества снова полностью захлестнули ее, подавив едва зародившиеся надежды и мечтания этой ночи.
«Это невозможно!» — мрачно думала Филиппа, вспоминая поцелуи в лунную ночь.
Она медленно встала, одеваясь бесконечно долго, как одеваются люди, когда их мучают тяжелые мысли.
Когда, наконец, она была одета, она старалась оттянуть время, чтобы не сойти вниз, и сердилась на себя за то, что поставила себя в такое положение, из-за которого ей приходилось испытывать все эти неприятности.
В корреспонденции, которую ей вручили, когда она выходила из комнаты, оказался ряд официальных документов, связанных с ее разводом.
Разбор и просмотр этих документов с потрясающей силой вернули ее к действительности.
Романтика!.. Случайные поцелуи!..
Нечего удивляться тому, что произошло, если вспомнить, что все знают ее прошлое!..
Она поднялась, твердо решив идти по намеченному ею пути. Она уедет отсюда, уедет подальше; она чувствовала, что она обречена и что у нее нет никаких средств защитить себя.
Бегство было ее единственным оружием.
Она позвала горничную, чтобы та упаковала ее вещи, заказала автомобиль и велела шоферу ожидать ее у подъезда.
Она никого не видела, когда спускалась в лифте; и, когда автомобиль мчал ее по дороге в Канн, она также не увидела ни того, кто напоминал ей бога солнца, ни других простых смертных. И с каждым километром условности все более и более теряли свое значение; а когда она остановилась в отеле «Мажестик», они стали совершенно ничтожными. Бесконечно тянувшееся время и пустота в холле и на террасе перед отелем вызывали в Филиппе гнетущее чувство тоски и одиночества.
Она пошла в город, над которым нависла летняя скука, купила книги и газеты и в старом номере «Таймса» прочла о помолвке Камиллы с Разерскилном.
Это было замечательно приятное известие, и она тотчас же поехала на телеграф, чтобы послать им поздравительную телеграмму; но как только автомобиль тронулся по направлению к отелю, ее снова охватила тоска.
Как бы то ни было, Камилла и Разерскилн были для ее потеряны; ничто так не отрывает друзей, как их полное счастье.
Она была искренне рада, что они поженятся, но известие об их счастье еще более подчеркнуло ее одиночество. Она представила себе Джима таким торжественным и важным, словно юношу, идущего под венец… Милый, милый Джим, такой порядочный, не то что современные молодые люди, такой славный, разумный и вместе с тем такой простой!
А Камилла нуждалась в надежной опоре, хотела преклоняться и любить всем своим существом. Идеальная жена в прекрасной оправе!
В сумерки Филиппа думала о них, и эти мысли погружали ее в мрачную меланхолию, усиливая сознание ее одиночества.
В громадном отеле, только наполовину открытом для немногочисленных летних гостей, сегодня вечером давался большой бал.
Филиппа одевалась на бал без всякого увлечения; когда же она сошла вниз и увидела деревья, увешанные электрическими лампочками, похожими на золотые, пурпуровые и фиолетовые цветы, это вызвало в ней проблеск интереса.
Пел русский хор, и увлекательная красота мужских голосов взволновала ее.
Она грустно размышляла: что легче переносить — печаль в одиночестве или быть одинокой среди всей этой красоты? Она чувствовала, что красота музыки и лунного отражения в море еще больше подавляла ее душу.
Она усиленно старалась не думать об Арчи или же думать о нем с негодованием, но это ей плохо удавалось. Никогда ни одна женщина действительно не сердится на мужчину за то, что он ее любит, даже тогда, когда его любовь не особенно почтительна; ведь впоследствии она будет такой — нужно только немного исправить в ней какую-то точку зрения.