Страдали оба мы безумно – и я, и он. Из-за этого через два года я вышла замуж за последнего своего мужа, за Пушкаря. Но это уже был брак «по мозгам», потому что Дима человек чрезвычайно интересный. Мы с Сосо вообще очень долго приходили в себя после нашего разрыва. И он пытался заводить себе отношения, и я вышла замуж, но в результате у Сосо все не складывалось как надо и у меня не сложилось. Но прошло время, и годы сделали свое дело – сейчас, слава богу, у него замечательная семья, которую он очень любит. Его жена расцвела и из маленькой девочки, которая много чего пережила с ним рядом и вымучила, выстрадала его, превратилась в прекрасную женщину. То, что у Сосо состоялась личная семейная жизнь, читается при каждом их совместном появлении, и я очень рада, что кто-то смог сделать его счастливым.
Что касается его творчества, то здесь, на мой взгляд, не все так гладко. Видимо, в какой-то момент Сосо захотелось больше денег и признания, а он понимал, что с тем искусством, с которым он ворвался в шоу-бизнес, это вряд ли получится. И тогда он решил, грубо говоря, петь свои грузинские лезгинки, надевать кепки и быть немножко шутом. Я этого не понимаю, поскольку есть музыканты, в том числе тот же Максим Фадеев, которым не пришлось надевать клоунский колпак для того, чтобы пробиться, выжить и хорошо обеспечивать свои семьи. Мне кажется, Павлиашвили предал свое искусство, потому что не использовал свой талант на все 100 %. Что сумел сделать, кстати говоря, Леня Агутин, несмотря на то, что все эти латиноамериканские ритмы – жанр не самый популярный. Но он не предал себя ни в одной песне. То же самое можно сказать и про Володю Преснякова, который тоже сохранил верность своему искусству. А вот Сосо не выдержал «напора толпы» – от него хотели грузина, и он дал им грузина. А ему не надо было этого делать, потому что степень его одаренности абсолютно иная, нельзя было идти на этот компромисс.
Сосо хочет остаться грузином навсегда и поэтому поет с акцентом, хотя на репетициях никакого акцента никогда не замечала. Хочешь быть грузином – пой по-грузински! А он же поет по-русски, но с таким гнусным акцентом, который просто непозволителен для человека, 30 лет прожившего в России и считающегося российским гражданином. Он превратился немножко в мимино, такая кепка-аэродром – а это не его, потому что он музыкант наивысшего класса, причем международного уровня. Это один из наиболее талантливых людей, которых я в жизни встречала. И что он в результате поет – «Ждет тебя грузин» и все другое такое же? В любой его песне проскальзывают его национальные грузинские барабаны, лезгинка и прочее. Зная его данные, для меня это скучно. Он не вырос ни на грамм. Продвинулся только в том, что построил себе роскошный дом где-то под Москвой, и ведет богатую гламурную жизнь с красавицей женой и детьми. Но где его талант? Он хороший друг, хороший человек – никто ничего не говорит – но где его профессия? Хороший человек – это не профессия. Тебе Бог дал талант, а ты почему не взял это? Почему превратил себя в посмешище? Появилась простецкость, какой-то деревенский мальчик пророс в нем с годами. Это мое субъективное мнение. Я просто не вижу качества и преображения в его творчестве, которые должны набираться с возрастом. Мне всегда очень обидно, когда дома человек слушает одну музыку, а для того чтобы заработать деньги, поет совсем другую. Аля меня это предательство самого себя, а это жуткая слабость.
Часть 8. Когда никому ничего не должна. Грусть по Бетти: вчера и сегодня
Давайте вернемся к вопросу о помощи. Сами вы другим помогали, а вам-то кто помогал? Кому вы за это можете быть благодарны?
Помочь могли бы многие, но… я им не позволяла это делать, потому что прекрасно понимала, что за все надо расплачиваться. А я не желала расплачиваться тем, что им хотелось получить в качестве благодарности, и не собиралась жертвовать тем, чем мне категорически не хотелось». Поэтому предпочитала сама всего добиваться и жить пусть и хуже, но зато без обращения к помощникам. Никого ни о чем не просила даже тогда, когда пришлось ночевать на вокзале в Москве. Я привезла стране Гран-при сойотского фестиваля, а меня выгнали из гостиницы просто потому, что приехал интурист и нужен был мой номер.
Единственное – не могу не сказать, что в свое время мне помог Иосиф Кобзон, но и здесь не я его об этом попросила, а мой папа, который был с ним знаком. Кобзон взял меня на работу, и несколько раз в течение двух-трех лет я ездила с ним на концерты. И то во время одной гастрольной поездки в военную часть случилось так, что попала в госпиталь и пролежала там все время концертов – 21 день из 25. Потом я встала немножко на ноги, сама оперилась и больше не рассчитывала никогда ни на чью помощь.
Кстати, другим людям я могу помочь и помогала, причем не только в профессии, но и, например, с квартирой, как это сделала в случаях с Ией Нинидзе и с Сергеем Маковецким. Но для самой себя ничего не прошу, лучше не иметь чего-то лишнего, чем чем-то поплатиться. Нередко при Юрии Лужкове я выступала на каких-то правительственных мероприятиях, и он во время фуршета сам ко мне подходил, я не держала его за рукав, как некоторые артисты. Мэр спрашивал: «Ир, а чего ж ты никогда не придешь ко мне, может быть, тебе что-то нужно?» Я отвечала: «Юрий Михайлович, нужно только одно – чтобы вы всегда были здоровы!»
Благотворительность сильных мира сего – это не мой путь. У меня нет больших материальных амбиций, жажды огромных домов и безумных квартир, мне вообще очень мало надо места. У меня в Петербурге квартира 110 кв. метров, четырехкомнатная, а живу я там одна. Так вот, для меня она слишком большая, я даже не могу в ней долго находиться.
Я не жалею, что не могу и не хочу просить, потому что никому ничего не должна. Никому и ничего. Я и звание заслуженной-то получила только в 67 лет – это просто позорно. Учитывая, сколько я всего сделала в профессиональной жизни, иметь в таком возрасте такое звание – для меня оскорбительно. Правда, благодаря этому хотя бы получила плюс 30 тысяч к пенсии – вот за это спасибо большое, это мне подмога.
Даже подарки, если это только не цветы, стараюсь ни от кого не принимать. В свое время Иосиф Кобзон пытался подарить мне какое-то колечко, но, во-первых, я ношу два карата от бабушки, а, во-вторых, сказала ему, что оно очень красивое и пусть он лучше подарит его своей дочери, она заслуживает это колечко гораздо больше, чем я. Да и зачем мне эти бирюльки, если в нашей семье дедушка каждое воскресенье покупал моей бабушке Шарлотте какую-нибудь драгоценность. Утром они ходили в театр, потом шли в кафе, а после этого отправлялись в Торгсин на Большой Морской в Петербурге, где дедушка покупал бабушке брошку Фаберже или сапфировое кольцо в бриллиантах. Три четверти этого богатства было прожито во время блокады, благодаря чему они и остались живы. Но две-три штучки все-таки мне достались. Когда мне было пять лет, я давала поставить себе горчичники только тогда, когда бабуля доставала из маленького запачканного платочка баночку из-под монпансье и извлекала оттуда несколько браслетиков и пару колечек, чтобы я в них поиграла. Сохранились еще и сережки морозовские, очень красивые, я всегда надеваю их только один раз в год – в новогоднюю ночь.
Ирина, не могу не задать вам вопрос на тему, которая для вас очень болезненная. Прошло уже столько лет, но знаю, что вы до сих пор переживаете…
Вы ведь хотите спросить меня про Бетти, да? Так люди не хотят слышать правду – раз уж они решили, что я отказалась от этой девочки и запихнула ее там куда-то, их не переубедить. Ну, хорошо, начну с самого начала… Мы взяли ее с Вейландом потому, что просто пожалели. Когда я ее первый раз увидела, за сердце схватилась: это был грязный вонючий дистрофичный ребенок, который в 11 месяцев выглядел на пять. В городе Златоустье во время концерта ее мать принесла мне сверток с девочкой за кулисы со словами «а у меня вот такой ребеночек чернокожий». Самой ей было 18 лет, и, судя по тому, что у малышки красным лаком были накрашены ногти, она забавлялась с ней как с куклой. Я ей говорю: «Слушай, что ж ты творишь с ребенком-то? Она же погибнет у тебя! Давай мы ее заберем, хотя бы на ноги поставим». Она говорит: «Да берите!» Мы забрали девочку и увезли. Особенно хочу подчеркнуть, что никто ни у кого ничего не крал и не лишал материнства. Малышка была испугана и измучена – было понятно, что до того момента, как попала к нам, она не видела ни любви, ни радости. Более того, ребенок был еще и изувечен: мама ей хорошо двинула в младенчестве, так что, Бетти и сейчас видит одним глазом только. Мы с ней мотались от одного специалиста к другому, но никто не смог помочь, дошли даже до Святослава Федорова, но и у него ничего не получилось.
Марина, мать Бетти, не давала нам жить спокойно и время от времени приезжала, чтобы забрать малышку обратно. Я не возражала: «Нет вопросов, вот тебе все вещи! Это твоя девочка, это твой ребенок, никто не лишал тебя материнства». Мы изначально не собирались удочерять Бетти, поэтому у нас даже никаких документов на нее не было. Сколько бы меня ни называли в СМИ ее приемной матерью, таковой никогда не считалась. Я была чужим человеком, который просто не смог пройти мимо ее беды, мимо ее жизни, которой она, скорее всего, лишилась бы. Марина продолжала наносить нам визиты, жалуясь, что якобы не может без дочери. Мы ей: «Пожалуйста, если не можешь, конечно, забирай ребенка! Она здорова, ухожена, лак с ногтей сняли. Только береги ее!» Через два месяца она привозит ее обратно: «Нет, я все-таки с ней не справляюсь». И тогда я ей сказала, что мы попробуем удочерить Бетти, если она оставит нам документы и подпишет все бумаги. Но до этого дело так и не дошло, потому что, как оказалось, в тот момент действовал закон, по которому детородная семья не имела права на усыновление-удочерение.
Бетти жила с нами до трех лет. Со временем она возненавидела Вейла, а он ее. Девочка не видела в своей жизни мужчин и боялась их. А Вейланд, по непонятным причинам, был с ней груб и нетерпим. Однажды он поставил ультиматум: «Или я, или она. Чтобы ее не было в доме!» Приехала социальная служба и просто забрала ее у меня. Я костьми ложилась на пороге, но это было абсолютно бесполезно. Он был мой муж, у нас был общий сын – история ясная и понятная. Я была раздавлена, сильно и долго переживала, места себе не находила. От отчаяния меня спас только Энтони: он был еще кроха и постоянно требовал внимания, а получалось, что, вместо того чтобы им заниматься, я ходила и сутками слезами обливалась. Ради него пришлось как-то взять себя в руки. Я с головой ушла в заботы о сыне, так что ни времени, ни сил не оставалось, чтобы думать о том, что произошло.