дцать. И с тех пор я его вещь. И выполяню, что он скажет.
— Но почему ты…
— Не сбегу? Не начну жить обычной жизнью? Что ты можешь знать об этом? Хаппенгабен обо мне заботится. Следит, чтобы я ни в чем не нуждался, выполняет мои капризы. Например, мне нравятся блондинки. Большие, величавые. Будь я сам по себе, ни одна из них не посмотрела бы в мою сторону, — Тедерик засмеялся. — Да нет, дело не в этом. Просто мне некуда особенно бежать. Первый же тест отправит меня под расстрел. Но и не в этом дело тоже. Чтобы бежать, нужно знать, к чему ты бежишь. А я не знаю.
— Зачем ты солгал про время?
— Просто так. Хотел поболтать.
Тедерик подтащил один из стульев поближе к столу, на котором лежал Шпатц, и устроился на нем, закинув ногу на ногу.
— Хочешь знать, что случится, когда я включу свой дар?
— Если я скажу нет, ты же все равно расскажешь?
— А ты умный, мой маленький вервант. Да, я люблю, когда действие развивается по моему сценарию, — лягушачьи губы младшего Вологолака расплылись в улыбке. — Сначала ты будешь сопротивляться. Я буду ощущать это как упругую преграду, а ты — как кольцо, сжимающее виски. Когда я буду искать слабое место в твоей защите, к тебе придут видения. Не знаю, о чем они будут. Может быть, ты будешь представлять тысячу вариантов своей смерти, а может вспоминать, как лепил куличики в песочнице. Потом придет боль. Ты будешь в полном и ясном сознании, а она будет рвать тебя на куски, перемешивая твое прошлое с твоим настоящим. А ты будешь смотреть на этот мозговорот, наблюдать, в какой фарш превращаются твои мечты и твои мысли. И будешь кричать. Как не кричал никогда. Уверяю тебя, ты даже не представляешь, что ты можешь так кричать. Потом придет наслаждение. Изумительная нега отпустившего страдания. Ты будешь готов полюбить первое, что увидишь. Ты откроешь глаза и увидишь меня.
Тедерик сунул руку в карман и достал портсигар. Чиркнула спичка.
— На самом деле я не знаю, останется ли что-то от тебя после всего. Внешне ты будешь выглядеть не изменившимся. Ты сможешь выполнять сложные команды. Но когда никто не приказывает, ты будешь превращаться в пускающего слюни идиота. Но это если провести процедуру до самого конца. Остановиться можно на любом этапе.
— Но выбора у меня нет?
Тедерик глубоко затянулся сигаретным дымом. Задумчиво выпустил несколько колечек.
— Скажи, а как бы ты поступил на моем месте?
Шпатц задумался. Почему-то он уже не боялся этого парня, хотя понимал, что тот говорит абсолютную правду. Ему, конечно, не нравилась описанная перспектива, но страх больше не туманил его рассудок и не заставлял кожу покрываться морозящими пупырышками.
— Почему ты молчишь?
— Пытаюсь подобрать слова.
— Я не чувствую твоего страха.
— А разве страх как-то поможет мне спасти свою жизнь?
— Справедливо. Так ответь мне на вопрос. Что бы ты сделал на моем месте?
— Честно? Боюсь, что просто выполнил бы свою работу.
— И ты не будешь меня упрашивать сделать вид, что все получилось, чтобы ты прикинулся, что подчиняешься, а потом дождался бы подходящего момента и сбежал?
— Это поможет?
— Нет.
— Тогда незачем.
— Странно. Обычно умоляют. Цепляются за ускользающую соломинку последнего шанса. Жалеют меня, бедного мальчика, которым манипулируют злые и умные дяди. Пытаются воззвать к моей человечности. Рассказывать про детишек. Про мамочку. Про долг перед своей страной. Обещают вечную благодарность в виде толстых пачек крупных купюр.
Тедерик снова выпустил стайку дымных колечек. Задумчиво посмотрел сквозь них на Шпатца. Тот выдержал взгляд его темных глаз.
— Ты странный. Я никогда раньше не видел верванта так близко.
— Я не вервант.
— Глупости. Нельзя не быть вервантом, если ты им родился. Как и виссеном. Кстати, ты никогда не задумывался, почему на солнце Вейсланда восемь лучей?
— Что?
— О, кажется мне удалось вывести моего маленького принца из равновесия! Есть версия, что виссены появились во времена злого солнца. Но виссенов семь, а лучей — восемь. Странно, правда?
Шпатц несколько раз зажмурился, пошевелил головой, разминая затекшую шею и снова повернул голову, чтобы видеть лицо Тедерика.
— Хотя это неважно. Ты мне нравишься. Меня всю жизнь учлили, что я должен ненавидеть вервантов, готовили к тому, что я буду счастлив, когда мне позволят превратить одного из вас в слюнявое ничто, а я смотрю на тебя и понимаю, что не хочу. Впервые не хочу.
Шпатц молчал.
— Проклятье! Но сейчас ты уже должен был начать меня упрашивать! — Тедерик вскочил. — Давай, притворись моим другом. Пообещай, что мы никогда не расстанемся, и что ты никому не позволишь причинить мне вред! Скажи, что я тебе тоже нравлюсь, что мы могли бы стать отличной командой! Давай же!
Шпатц молчал. Тедерик рванулся к столу и навис над ним, дыша табачным дымом прямо Шпатцу в лицо. Его темные глаза почернели. Тело Шпатца скрутила боль. Разлилась ледяной волной от глазных яблок до кончиков пальцев. Он забился в конвульсиях, выгнувшись от пяток до затылка. Казалось, это продолжалось целую вечность. Горло охрипло от крика, пот стекал со лба крупными каплями, кожаные браслеты врезались в запястья, срывая кожу. Потом все исчезло. Шпатцу на мгновение показалось, что он ослеп и оглох. Тело била дрожь. Он приоткрыл один глаз и увидел лицо Вологолака. Очень близко. Словно он пытался рассмотреть поры на его коже. Он тяжело дышал, тонкие губы его были приоткрыты в кривой ухмылке, обнажая крупные неровные зубы.
— Восхитительно, — Тедерик выпрямился и затушил сигарету о ладонь Шпатца. Тот даже не почувствовал боли. — Мне правда жаль, что я не скульптор. Даже в гримасе боли твое лицо совершенно. Какой у тебя индекс идеала?
Сердце Шпатца гулко колотилось, пульс отдавался в висках и запястьях. Снова накатила волна страха. Неужели это все? Неужели вот так закончится его жизнь? В тот момент, когда этому парню надоест с ним беседовать, он просто распахнет свои черные глаза, и сознание Шпатца унесет куда-то в непроглядную черноту, откуда нет возврата? Плохая судьба. Шпатц пошевелил все еще скрюченными от приступа боли пальцами. Показалось, или браслеты стали чуть свободнее?
— Прости, я не должен был этого делать, — Тедерик стоял к нему спиной, сложив руки на груди. — Ты меня разозлил, и я позволил ненависти на мгновение взять над собой верх. Это неправильно. Скажи мне… Нет. Все это глупо. Ты простишь меня?
Шпатц промолчал, осторожно двигая одной рукой. Браслет действительно стал свободнее, но все еще держал надежно. Вырвать из него руку не получится.
— Для чего тебе мои слова? Допустим, я скажу, что прощаю. Или скажу, что ненавижу тебя и буду до самой смерти желать тебе всего самого плохого…
— Почему тогда ты не хочешь их сказать?
Шпатц пошевелился, пытаясь пожать плечами. Он не знал, почему. Ему просто не хотелось подыгрывать Тедерику. Несмотря на свой кошмарный дар, часть силы которого Шпатц только что на себе испытал, младший Вологолак был ничтожеством. Кронивен был умен и хитер, Хаппенгабен — умен и самоуверен. Шпатцу они не нравились, но он отдавал должное их опыту и способностям. А Тедерик… Он просто хотел доказать Шпатцу, что может манипулировать Шпатцем, не применяя своих способностей виссена. Проклятье! Может все-таки потянуть время и как-нибудь подыграть ему?
— А у тебя мама или папа вервант? — Тедерик снова повернулся к Шпатцу.
— Мама.
— А я свою маму никогда не видел, — виссен снова уселся на стул. — Отец сказал, что она родила меня и сбежала, истекая кровью, лишь бы не видеть свое отродье. Потому что перед самыми родами он ей сказал, что носит ребенка от виссена. Я еще не родился, а она уже меня ненавидела.
— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? — иронично сказал Шпатц и тут же мысленно обругал себя за это.
— Лучше пожалей себя! — Тедерик дернулся, будто собираясь вскочить, но остался на месте. — Это ты скоро будешь корчиться на этом столе, выблевывая свой рассудок!
Шпатц промолчал, хотя язвительный ответ крутился у него на языке.
— Грязный вервант… Тварь. Ненавижу тебя, — виссен сжал кулаки. Потом разжал и вытер ладони о штаны. — Зачем ты меня провоцируешь? Ты хочешь умереть побыстрее? Нет, я не доставлю тебе этого удовольствия! Я буду пожирать твой разум медленно, капля за каплей, чтобы ты до самого конца осознавал, что с тобой происходит. Что никакого пути назад не будет, что…
В замке тихо скрежетнул ключ.
— …что ты больше никогда не будешь ухмыляться своей идеальной улыбкой, если я тебе не прикажу. Что ничего в твоей жалкой жизни больше не произойдет без моей воли. Я знаю, кусочек тебя сохранится где-то глубоко, и будет беззвучно вопить…
— Крамм, выруби его быстро! — заорал Шпатц, разглядев наконец-то фигуру вошедшего. Крамм схватил стул и без замаха опустил на голову едва начавшего оборачиваться виссена. Его длинное тонкое тело ссыпалось под ноги детектива нелепым мешком.
— Как хорошо, что ты еще жив! — Крамм подскочил к столу, на ходу доставая из сумки кривые садовые ножницы. Обдирая кожу, просунул под браслет на правой руке.
— Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! — Шпатц поднялся и попытался обнять Крамма освобожденными руками, пока тот колдовал над оковами на ногах. — То есть, вас, герр Крамм…
— Слезай, — Крамм сунул ножницы обратно в сумку. — Можешь ходить?
Шпатц осторожно спустил ноги со стола. Все тело ныло, затекшие мышцы отзывались болью, но падать он вроде не собирался. Он шагнул к бесчувственному телу младшего Вологолака.
— Давай убираться отсюда! — Крамм направился к двери. Несколько мгновений Шпатц стоял над Тедериком, борясь с мучительным желанием попросить у Крамма садовые ножницы и вогнать их тому в глаз. — Ну же! Не уверен, что у нас много времени!
Шпатц с сожалением отвернулся и, прихрамывая, пошел вслед за Краммом.
Оказалось, что держали его в подвальном помещении обычного четырехэтажного жилого дома по Аннерштрассе. Дверь находилась в глухом закутке внутреннего дворика рядом с намертво приржавевшими воротами. Крамм осторожно выглянул за угол и кивнул. Они пересекли пустой двор, прошли под арку и вывернули на улицу, к узкому тротуару которой Крамм притер свой крохотный мобиль. Когда двигатель заурчал, Шпатца начала колотить крупная дрожь.