Морган села. В глазах ни слезинки. Ярость, презрение, досада придавали силы. Я не позволю им переступить через себя, подумала она. Не выступлю в роли овцы, вызывающей осуждение, а потом жалость супругов. Каким идиотизмом было поощрять чувства Руперта. Конечно, он мил, конечно, когда много лет благоговейно смотришь на безупречно выстроенный брак старшей сестры, а потом получаешь такое, это не может не понравиться. Но нужно было разглядеть, что Руперт жалкий путаник. Мои письма валялись, наверно, в офисе. Иначе откуда бы Аксель узнал? И какой он мягкотелый! Стойкий и крепкий не нанес бы мне этого удара. А он при первом же суровом слове Хильды рухнул перед ней колени. И, признавшись в своей любви ко мне, сразу же начал ее отрицать. Теперь он отступится от меня. Он просто вычеркнет меня из сердца.
Как я могла так попасться? Что в Руперте показалось мне привлекательным? Этот его тошнотворно идеальный брак? Витавший над ним ореол ослепительной нравственности? Нет, его глубочайшее самоудовлетворение. Такое бывает. Люди, довольные собой, каким-то непостижимым способом вызывают в других восхищение. В случае Руперта это связано и с его теориями. Его писанину она так и не прочитала, но фрагменты ее непрерывно проскальзывали в разговоре и к тому же накладывали отпечаток и на его поведение. Руперт был убежден, что ему понятна сущность добра. И считал, что имеет право и любить, и вести себя так, как ему заблагорассудится. А кто он на самом деле? Чиновник и доморощенный гедонист, приятный член общества, которому повезло и с женой, и с работой. Что же, в истории со мной ему, увы, не повезло.
Да и достоин ли он Хильды? Говоря о жене, он нередко позволял себе чуть ли не покровительственный тон, этакое «Хильда, конечно, не изобрела пороха, но очень милая женщина». Ему было не разглядеть, что Хильда умнее и лучше него. Хильда не размазня. Удивительно добрая и нежная, она способна быть и глубоко правдивой, и решительной. Ей вовсе не нужны расплывчатые разговоры о нравственности, она нравственна и без них. Кто всегда рассуждал о необходимости помогать людям? Руперт. Кто действительно помогал им? Хильда. Но никто как-то не замечал этих качеств Хильды, так как она сама их даже не осознавала. Обо всех своих добрых делах говорила шутя.
Морган сидела, закрыв глаза и чуть наклонившись вперед, и чувствовала, как затвердевает, становясь незнакомой ей маской, лицо, как где-то там в глубине содрогаются и колеблются самые потаенные основы ее существа. Я просто не понимала, кто я, но я пойму, говорила она себе. Пойму. Она просидела так очень долго и по прошествии этого времени пожалела, что порвала письмо Хильды. Теперь она могла бы перечесть его, поразмышлять над ним. В первый момент письмо так потрясло и принесло такую боль, что она инстинктивно уничтожила этот источник боли. Казалось, прочитать его во второй раз было бы немыслимым. Но сейчас стало уже возможным. Придвинув мусорную корзинку, она начала разбирать обрывки.
Что-то на них оказалось написанным почерком Таллиса, и она сразу бросила их на пол. Ах да, ведь это остатки письма, которое она разорвала, не прочитав. Теперь письмо Таллиса и письмо Хильды безнадежно перемешались.
Вытаскивая обрывки бумаги, она раскладывала их на полу. Помнишь ли нашу совместную жизнь? — было от Таллиса, даже и в раннем детстве — от Хильды, под семейными узами я понимаю — от Таллиса, твое небрежное отношение могло бы подсказать — от Хильды, купить тебе обручальное кольцо — от Таллиса, Руперт подыгрывал тебе? Наше счастье — от Хильды, множество глупых пустяков, любимая — от Таллиса, но именно это предательство — от Хильды, попытка командовать, а не униженно просить — от Таллиса, низменный обман и ложь — от Хильды, незамутненные и яркие — от Таллиса, оскверненные и разрушенные — от Хильды, навсегда, навсегда — от Таллиса, никогда, никогда — от Хильды.
Мужчины, подумала Морган. Все мои беды идут от мужчин. Счастлива я была только давным-давно, малюткой, рядом с Хильдой. Да и не так давно, но только в те периоды, когда Хильда меня опекала. Я никогда в этом не признавалась, но в глубине души знала, что только ее забота дает мне надежный покой. Сходя с ума от отчаяния в Америке, я могла отдышаться, только когда вспоминала о Хильде, и, решив, что вернусь домой, я, конечно, вернулась к ней. Каким глупым ребячеством было ее обманывать! Как можно было надеяться, что это удастся? Игры с Рупертом были, конечно же, идиотством. Но обман сестры — преступление, и за это преступление она расплатится болью, болью мучительной и очищающей, проживаемой рядом с сестрой, которая будет ее судьей, карателем и в конце концов исцелительницей.
Окидывая взглядом свою жизнь и сложные взаимосвязи прошлого и настоящего, она, все еще не оправившись от шока, вызванного письмом Хильды, почувствовала где-то в глубине души саднящую, но твердую уверенность, что наконец-то ухватила правду. По сравнению с узами, соединявшими ее с Хильдой, все эти мужчины, любовники и мужья, оказывались не так уж и существенны. Да-да, вдруг поняла она, по сравнению с ее узами с Хильдой даже и Хильдин брак не более чем эпизод. Что-то другое может оскверниться и разрушиться, но то, что связало Хильду и Морган, — вечно. Конечно, она поступила неправильно. Но судить ее может одна только Хильда.
Морган вскинула голову, и луч, пришедший из тьмы забытых первооснов ее жизни, отразился в ее глазах, придав им сияние янтаря. Хильда должна узнать об этом, Хильда должна понять, что нет потрясения, боли, проступка, которые были бы в состоянии уничтожить их пожизненную и нерасторжимую связь.
Солнце погасло, и комната окунулась в коричневатые сумерки. Встав, Морган зажгла лампу и подошла к письменному столу.
Письмо Руперту было длинным и начиналось так:
«Дорогой Руперт,
я получила от Хильды взволнованное письмо, приводящее меня к выводу, что ты рассказал ей об отношениях, выстроенных тобой между нами. Так как я совершенно не сомневаюсь, что твои чувства не выдержат шока, вызванного Хильдиной осведомленностью о них, полагаю разумным считать наш несколько нелепый эпизод полностью завершенным. Не могу не отметить, что меня оскорбила та интерпретация событий, которую ты предпочел избрать, направив тем самым против меня гнев Хильды.
Боюсь, что в основе случившегося лежит твоя переоценка своих сил. Выбранный тобой стиль поведения подошел бы святому, каковым ты, судя по всему, все-таки не являешься. Что же до простых смертных, то им безопаснее следовать общепринятым нормам. Конечно, я виновата в том, что поддалась „горнему духу“, а не доверилась своим земным инстинктам. И твоя тактика, и моя непродуманная реакция достойны сожаления, но не будут, надеюсь, иметь серьезных последствий. Угрызения совести и оскорбленная гордость жалят, но постепенно полностью излечиваются. К тому же мне теперь кажется, что твои чувства были скорее бурными, чем глубокими. Для меня гораздо важнее другое, то, за что я бесконечно виню и тебя и себя, а именно: урон, нанесенный моим отношениям с Хильдой, узам более давним и, смею сказать, более прочным, чем узы, связывающие каждую из нас с тобой. Как именно ты уладишь свои семейные отношения, касается, разумеется, только тебя самого. Но я хочу сказать следующее. Жертвой, необходимой для воссоздания и торжества вашего брака, я быть отказываюсь. Короче, тебе не удастся разлучить меня с Хильдой. Я не предполагаю облегчать твою участь, избегая отныне вашего дома, хотя, возможно, и начну избегать тебя. И для Хильды будет по-настоящему значимо только то объяснение нашей малозначительной интриги, которое она получит от меня…»
Хильде она написала коротко:
«Родная, крепись. Мы всегда будем вместе. М.».
17
— Аксель, пожалуйста, останови машину. В любом месте. Ничего не ответив, Аксель свернул в боковую улочку, остановился и заглушил мотор. Взяв сигарету, зажег ее и, глядя прямо перед собой, закурил. Они ехали с Прайори-гроув, где только что произошел эпизод погружения Джулиуса в воды бассейна.
— Мне нужно кое-что сказать тебе, — начал Саймон. Аксель молчал.
— Случилось много такого, о чем ты не знаешь… — Саймон почувствовал, что говорит с большим трудом. Горло еще саднило. От волнения он мучительно покраснел и боролся с чем-то вроде рыдания.
Аксель по-прежнему молчал и курил, глядя на дорогу.
— Послушай, — продолжил Саймон. — Я должен рассказать все. Нужно было, конечно, сделать это с самого начала, но я боялся. Боялся, что ты рассердишься, не поймешь что-нибудь, не поверишь мне или увидишь меня вдруг в каком-то мерзком свете. Но сейчас все настолько плохо, а Джулиус… он просто вертит мной… то есть как бы направляет мои поступки… А то, что ты сказал, когда мы ехали к Руперту, так ужасно, что мне, пожалуй, уже нечего терять. Я хочу сказать, хуже, чем ты думаешь обо мне сейчас, думать уже немыслимо. Ведь ты подозреваешь то, чего нет и в помине. А если я расскажу тебе всю правду, может быть, ты и поймешь, что это вся правда, и поверишь мне.
Он сделал паузу. Аксель сохранял неподвижность. Одна рука на руле, в другой сигарета, взгляд устремлен вперед.
— Все это началось в тот день, когда Джулиус был у нас на обеде, — продолжал Саймон. — Перед уходом он прошептал, чтобы я пришел к нему в следующую пятницу, вечером. Речь шла о вечере, когда ты должен был слушать «Фиделио». Он сказал мне: «Приходи, но ни слова Акселю». Это мне показалось странным, но я подумал, что он хочет поговорить о подарке или еще о чем-то в связи с твоим днем рождения, и пошел… Понимаю, что это прозвучит дико, но, честное слово, все правда… Когда я пришел, Джулиуса там не было, но была Морган. Совершенно голая…
— Голая? — Аксель отбросил сигарету, но на лице не дрогнул ни один мускул.
— Да. Что-то произошло у них с Джулиусом, что именно, я не знаю, и он уничтожил ее одежду… да-да, я понимаю, что это звучит как бред… а потом запер спальню и ушел, оставив ее одну в квартире. Так что, когда я пришел, она была там одна и голая. Она попросила меня одолжить ей мою одежду, чтобы съездить на Прайори-гроув за своей, и я отдал ей все свои вещи, а когда пришел Джулиус, я был там, голый…