Ей сказали, что она не выйдет с ночного базара, потому что это не ночной базар. Сначала она не поверила. Ждала включения. Ждала, а время неумолимо тянулось. Наконец она поняла, что не время тянется, а день не идет. И не придет. Она примирилась с этим. Не полностью, поскольку врагом мог оказаться любой, а темные закоулки все еще оставались тайной. Она примирилась настолько, чтобы делать что угодно, только не забиваться в угол.
Она была элиминирована, а сюда попадают все элиминированные. Она знала, что такое Элиминация. Сюда попадали бандиты, воры и убийцы — люди такие злые, что даже тюрьма им не поможет. Тогда что тут делает она? Кто-то ошибся и решил, что она вор? Она никогда ничего не крала. Ну раз забрала у одноклассницы мелок того цвета, что у нее не было. Но за это не отправляют в Элиминацию. А мелок и так был наполовину исписан.
Что со школой? Про это она не спрашивала. Поняла, что школы тут не будет. Сначала обрадовалась, а потом… а потом пришел Зов. Хуже, чем школа, значительно хуже. Повторение тех же самых действий, без перерыва, на протяжении многих часов.
Конец работе. Откуда она это знала, хотя не было звонка, как в школе. Она отошла от ленты. В зал заходили новые люди и занимали места тех, кто уже закончил. На ее место встала девочка, ненамного старше нее.
Марыся хотела спросить, откуда она знает, чтó должна делать. Но, естественно, не спросила, только наблюдала. Девочка смотрела строго перед собой. Левая рука откидывает крышку, правая тянет трос и накидывает на крюк у колеса. Щелчок, сделано. Не нужно даже смотреть, это можно делать на ощупь.
Может, Марысю тоже кто-то спрашивал, а она не ответила? Нет, она помнила все с самого начала. Помнила каждый самокат, что сделала.
Она вышла из фабрики просто на помост в десятке метров над уровнем пассажа. Дальше большую часть дороги она шла по ступеням и другим помостам, потом спустилась на землю. Она была голодна, но не хотела брать ужасную кашу из компа. Под комбинезоном она спрятала два тормозных троса от розовых самокатов. Один выменяет на обед для себя, второй отнесет домой.
В свой новый дом.
Нет, поправила она себя, просто домой. Другого нет, тот старый существует только в ее воспоминаниях.
Она немного помнила с тех времен. Обрывки. Большой плюшевый мишка, розовый самокат, поездка в зоопарк, авария на Вислостраде. Она должна помнить больше, потому что когда тебе девять, то не забываешь так быстро. Но она забывала. Что-то тут происходило, потому что она помнила голубое небо так, как помнила милый сон. Туманно.
Забывала.
Дядя сидел справа, в кресле, сложенном из ящиков из-под пива и куска ламината. Когда она положила на стол тормозной тросик, он закрыл глаза и дотронулся до лба.
— Откуда у тебя это, дитя?
— Забрала с фабрики.
— Ты не можешь выносить трофеи с фабрики.
— Никто не следит.
— Послушай, — он наклонился, и чтобы подчеркнуть важность своих слов, взял ее руки в свои. — Это опасно. Есть люди, которые могут выносить трофеи. Они относят их в специальные места. Для всех других выносить трофеи — смертельно опасно.
— Они не платят мне. — Она пожала плечами.
— Зарплата — это воздух, которым ты дышишь; еда, которую ешь; вода, которую пьешь. Это необычные вещи. А трофеи собирают обычные люди. Те, кто может причинить тебе вред.
Дядя был странным и странно говорил. Элизу посещало много дядь, но только с ним она не закрывалась за металлическими дверями.
— Дело в том, дорогая, — Элиза погладила ее по голове, — что есть люди, у которых есть специальное разрешение на то, чтобы брать трофеи. Им не понравится, если они заметят, что кто-то это делает без разрешения.
— Потом они отдают их для общего блага, — добавил дядя.
— Почему не заберут все? — осторожно спросила Марыся.
Дядя покачал головой.
— Дитя, так нельзя. Мы берем только чуточку. Столько, сколько необходимо. Предназначение этих предметов в другом месте.
— Я даже знаю где. Недавно этим пользовалась. — Элиза показала головой вверх. — Не задумывалась, откуда оно берется.
Она дотронулась до своих волос и критически к ним присмотрелась.
— Мне не хватает шампуня, — заявила она. — Не хватает всех этих вещей.
— Я видела шампунь на прилавке, — вмешалась Марыся. — В белой бутылочке.
— Разбавленный водой, а стоит столько, что нужно работать целый цикл.
— Выменяю на что-то, — предложила Марыся. Сегодня она обменяла тросик на пачку печенья, половину съела по дороге. Она размышляла, что сделать со второй половиной.
Элиза только покачала головой.
— Уже никуда не выходи, — попросила она.
У Марыси и так на это не было сил. Она положила на стол остальное печенье и пошла к себе, то есть в нишу, что заменяла ей комнату, а несколько тряпок — кровать. Там была еще маленькая полка, на которой она держала все свои сокровища, найденные или позаимствованные на фабриках. Самым важным был мохнатый мишка-брелок. Она организовала себе этот уголок, как могла.
Весь дом выглядел так же. Втиснутая между двух столбов кабинка, в которую можно попасть из бокового коридора. Даже не столбы; то, что она называла домами, на самом деле было строительными лесами. На них стояла вся Варшава. Их дом был, как у всех: кто-то сделал его из хлама и умер, потом кто-то другой подправил и тоже умер или переселился. Элиза попала сюда незадолго до Марыси. Она спала в нише, за дверями из куска бляхи. Закрывала эти двери, только когда приходил дядя, но не этот дядя. Этот дядя приходил поговорить. Наверное, он был слишком старым для чего-то другого, а может не хотел. Иногда он приносил что-нибудь, иногда что-то ремонтировал, однажды приделал полку для сокровищ в нише Марыси.
Элиза не работала. И Марыся знала почему — Элиза не чувствовала Зов. Дядя сказал, что это из-за беременности. Только откуда этот Зов знал про беременность, если сама Элиза о ней не знала? Теперь-то уже знала, ей дядя сказал.
Они старались говорить шепотом, но она их все равно слышала. Их не могли заглушить даже люди, проходящие по помосту рядом. Она видела их силуэты в щелях стен; она могла отличить тех, кто шел по Зову, и тех, кто был уставшим после работы, и тех, кто просто шел вперед.
— Не получится вернуться, — прошептал дядя. — Каждый, кто сюда попадает Сверху, думает об этом какое-то время. Эта одержимость со временем проходит. Чем быстрее, тем лучше. Ты где-то слышала о культе Проводника? Это бред!
Элиза закрыла лицо руками. Светлые волосы упали ей на плечи.
— Я заслужила это. Знаю.
— Это тоже не поможет. Думай об этом, как о новой жизни. У нее есть минусы и плюсы.
— Плюсы? Есть какие-то плюсы?
— Ты не болеешь. Разве не плюс? Не толстеешь и не худеешь. Полная охрана здоровья.
— Разведение скота, скорее.
— Называй, как хочешь. Это твоя новая жизнь. Ты не изменишь этого, но можешь улучшить.
— Шампунь бы ее улучшил, — Элиза откинула волосы. — И еда тут паршивая. Я не привыкну к ней.
— Каша содержит все, что нужно организму.
— Видишь? Говорю, откармливают скот.
Дядя вздохнул и поднялся.
— Поговори с малой, чтобы она не брала трофеи, — он открыл двери. — Это плохо кончится.
Она наблюдала, как руки выполняли неизвестные ей действия. Информация текла через ее голову и управляла ею. Она не знала, откуда она там бралась. Она могла бы ей помешать, если бы захотела. Она даже непроизвольно мешала, если пробовала сосредоточиться на этих действиях. Это происходило само собой, как будто от скуки, когда она невольно крутила в руках ручку. Выходило, пока было непроизвольно. Когда она на этом сосредоточилась, вращение теряло ритм, ручка падала.
Когда об этом думаешь, вращение ручки теряет смысл.
Она теряла ритм, поэтому закрывала глаза и думала о Варшаве. Голубое небо, ветер, зеленая трава. Добывать что-то большее из омута памяти становилось все труднее. Это как решать трудную задачу по математике. Разум пытался заняться чем-то другим, приятным.
Когда она открыла глаза, ее руки накладывали пробки и накручивали крышки на тюбики с кремом.
Возможно, никто не заметит, если в конце цикла не хватит одного тюбика? Она обменяет его потом на шампунь.
Время немилосердно тянулось, пока не пришел конец. Что-то отпустило, ослабило нематериальную хватку — как облегчение после снятия узкой обуви. Марыся отошла от транспортерной ленты, но не вышла из зала. Место заняла девочка ее возраста, вся грязная, с растрепанными волосами.
— Извини. — Марыся подошла к ней. — Откуда ты знаешь, что делать?
Та не ответила, делала, что надо.
Марыся никогда так себя не вела во время Зова. Хотя ее никто никогда ни о чем не спрашивал. А может, спрашивал, только она этого не замечала? Нет, скорее, нет. Даже сейчас только она стояла сбоку и наблюдала, как все, без исключения, ведут себя как роботы. Те, кто закончил работу, выходили свободным, механическим шагом. Смена была плавной, продолжалась несколько минут. Одни занимали места других, не задерживая процесс.
Одна из женщин взяла упаковку крема и, совсем не скрываясь, сделала это автоматически, с отсутствующим взглядом. Никто не обратил внимания.
Когда все поменялись, Марыся наконец вышла. Крем под комбинезоном немного мешал ей.
— Нет, ты не можешь туда идти. Не можешь. Межуровень поделен на зоны. Если ты раз вошла в зону, уже не поменяешь ее. Ты пропитываешься ею.
— Но почему? Здесь нет чипов-ID, нет контроля.
— Ты пропитываешься кодом. В другой зоне он сразу же распознается.
— Каким кодом?
— Тут царит порядок, очень строгий порядок. Его не видно, потому что все происходит в голове. Об этом не говорят, но он есть. Ты тоже лучше об этом не говори.
— Я даже не знаю, о чем мне не говорить. Какой код?
— Код, указывающий тебе, что делать, и запрещающий делать что-то другое. Это происходит в голове.