ьствуясь единственно осознанием того, что находится настолько близко к месту, где должна произойти трагедия, насколько это в человеческих силах. Случайный путник, прибыв в столицу, удивленный этим собранием, поинтересовался причиной происходящего. Мужчина, стоящий с краю толпы на набережной Виктории, указал через реку мундштуком своей трубки.
— Ждем, когда произойдет убийство, — просто пояснил он, будто говорил о чем-то совершенно обыденном.
Вокруг этих людских скоплений бойко бегали мальчишки-газетчики, и торговля у них шла вовсю. Розовые газетные листки плыли над головами, передаваемые из рук в руки. Каждые полчаса появлялось новое издание, новая версия, новое описание сцены, в которой они сами играли второстепенную, хоть и яркую роль. Расчистка набережной Темзы была достаточным поводом для одного экстренного выпуска; следующий сообщил о перекрытии Вестминстерского моста; арест глупого социалиста, которому вздумалось обратиться к общественности на Трафальгарской площади, стал достаточным поводом для очередного сообщения. Каждое мало-мальски значимое происшествие, случившееся в тот день, тщательно фиксировалось и жадно поглощалось публикой.
Весь день люди ждали, рассказывая и пересказывая друг другу историю «Четверки», строя догадки, вынося оценки. И, наблюдая за медленным движением стрелок на Биг-Бене[43], которые отсчитывали томительные минуты, об ожидаемой развязке они говорили так, как обсуждают театральную постановку зрители перед началом представления. «Два часа осталось», — говорили они, когда пробило шесть, и это короткое предложение или, скорее даже, тон приятного предвкушения, которым это произносилось, выражал настроение толпы — жестокой, бессердечной и безжалостной.
Гулко пробило семь, и нестройный гомон множества голосов стих. Лондон молча, затаив дыхание, наблюдал, как стрелка на огромном циферблате начала отсчет последнего часа.
Однако на Даунинг-стрит произошли лишь незначительные изменения, и только в начале восьмого сэр Филипп, открыв дверь своего кабинета, жестом поманил к себе комиссара и Фалмута. Они подошли и остановились от него в нескольких футах.
Министр был бледен, на лице его появились новые морщины, но рука, сжимавшая лист бумаги с отпечатанным текстом, была тверда, а на лице застыло бесстрастное выражение сфинкса.
— Я собираюсь запереть дверь, — голосом, лишенным эмоций, произнес он. — Наш план, надо полагать, не изменился?
— Да, сэр, — спокойно ответил комиссар.
Сэр Ричард хотел сказать что-то еще, но сдержался.
— Я всегда считал себя честным человеком, — наконец произнес он, как будто думая вслух. — Что бы ни случилось, я точно знаю, что поступаю правильно… Что это?
В коридоре послышался приглушенный рокот.
— Люди… Они приветствуют вас, — сказал Фалмут, который буквально только что выходил на улицу с инспекцией.
Министр пренебрежительно поморщил губы, в голосе его послышалась привычная язвительность.
— Они будут ужасно разочарованы, если ничего не случится, — усмехнулся он. — Люди! Упаси меня, Господи, от людей с их состраданием, их аплодисментами и жалостью.
Министр развернулся, толкнул дверь кабинета, медленно прикрыл ее за собой, и мужчины услышали щелчок замка, когда он повернул ключ.
Фалмут посмотрел на часы.
— Сорок минут, — коротко сообщил он.
В темноте стояли четверо.
— Уже почти пора, — прозвучал голос Манфреда. Тери, шаркая, сделал несколько шагов вперед, нагнулся и стал шарить рукой по полу.
— Надо спичку зажечь, — сказал он по-испански.
— Нет! — тут же воскликнул Пуаккар.
Гонзалес наклонился и быстро провел по полу нервными пальцами. Нащупав один провод, он взял его и вложил в ладонь Тери. Потом поднял руку и нашел второй. Тери умело скрутил их вместе.
— Еще не время? — спросил Тери, тяжела дыша от напряжения.
— Ждите.
Манфред не отводил взгляда от подсвеченного циферблата часов. Все молча замерли.
— Время, — наконец торжественно произнес Манфред, и Тери вытянул руку и…
Он вытянул руку, застонал и повалился на пол.
Трое услышали стон и не увидели, а скорее почувствовали, как покачнулась рядом с ними человеческая фигура и услышали глухой шум, с которым тело упало на пол.
— Что случилось? — прошептал Гонзалес.
Манфред опустился рядом с Тери и приложил руку к его рубашке.
— Тери в чем-то просчитался и поплатился за это, — тихо произнес он.
— Но Рамон…
— Посмотрим, посмотрим, — сказал Манфред, все еще держа руку на сердце лежащего.
Эти сорок минут были самыми долгими в жизни Фалмута. Он пытался скоротать время рассказами о приятном, например о некоторых своих знаменитых расследованиях, но тут же мысли его смешивались. Рассказ становился невразумительным, бессвязным, и сам он начинал страшно нервничать, едва не впадая в истерику. Вскоре прошел слух, что всем запрещается громко разговаривать, и воцарилась полная тишина, лишь изредка нарушаемая глухим шепотом.
Полицейские были в каждой комнате, в каждом коридоре, на крыше, в подвале, и каждый был при оружии. Фалмут осмотрелся. Он занял кабинет секретаря, предварительно отправив Гамильтона в парламент. Все двери были широко открыты и удерживались в таком состоянии клинышками, вставленными в щель, чтобы все полицейские отряды находились в поле зрения друг друга.
— Я даже не представляю, что может случиться, — в двадцатый раз прошептал он своему начальнику. — По-моему, совершенно невозможно, чтобы эти люди выполнили то, что пообещали… Абсолютно невозможно.
— Меня больше интересует, сдержат ли они свое второе обещание, — последовал ответ комиссара, — откажутся ли от своих попыток, если увидят, что потерпели неудачу. Одно можно сказать наверняка, — добавил он, — если Рамон выйдет из этой переделки живым, его чертов законопроект будет принят единогласно.
Он посмотрел на часы. Если быть точным, он держал часы в руке с тех пор, как сэр Филипп вошел в свой кабинет.
— Остается пять минут, — тревожно произнес он, тихо подошел к двери кабинета и прислушался. — Ничего не слышно, — сказал комиссар.
Пять последних минут тянулись ужасно медленно. Но наконец прошли и они.
— Время настало, — напряженным голосом прошептал Фалмут. — Нужно…
В этот миг раздался отдаленный удар Биг-Бена.
— Один! — прошептал он, и оба мужчины обратились в слух. — Два, — бормотал Фалмут, считая удары. — Три. Четыре. Пять… Что это? — быстро прошептал он. — Нет, показалось… Нет, точно что-то было. — Фалмут подскочил к двери и припал ухом к замочной скважине. — Что это? Что…
И тут из комнаты донесся отчаянный крик, вопль, словно кричали от боли, потом грохот, и снова стало тихо.
— Быстро… Все сюда! — заорал он бешеным голосом и навалился плечом на дверь.
Она не шелохнулась.
— Давайте разом!
Три крепких констебля с разбега бросились на дверь, и та с треском распахнулась.
Фалмут и комиссар вбежали в комнату.
— Боже правый! — в ужасе вскричал Фалмут.
На письменном столе в неестественной позе лежал министр иностранных дел.
Различные мелкие предметы, которые стояли на столе, были сброшены на пол, как будто в пылу борьбы. Комиссар подскочил к лежащему и приподнял его. Одного взгляда на его лицо оказалось достаточно.
— Мертв, — хрипло прошептал он.
Комиссар обвел взглядом комнату. Кроме полицейских и мертвеца здесь не было никого.
Глава XIГазетная вырезка
«Сегодня зал суда снова был переполнен публикой, собравшейся для того, чтобы выслушать показания комиссара столичной полиции и сэра Френсиса Кэтлинга, знаменитого хирурга. Прежде чем заседание началось, коронер объявил, что получает огромное количество писем от самых разных людей со всевозможными версиями (среди которых встречаются и совершенно фантастические) относительно причин смерти сэра Филиппа Рамона.
— Полицейские власти просили меня передавать им все письма, — сказал коронер, — и заверили, что не оставят без внимания даже самые на первый взгляд невероятные.
Первым вызванным свидетелем был комиссар столичной полиции. Пересказав во всех подробностях события, предшествовавшие обнаружению тела покойного министра, он описал его кабинет. Большие книжные шкафы занимали две стены комнаты, третья, юго-западная, стена была прорезана тремя окнами, четвертая же была отведена под географические карты, подвешенные на подвижных роликах.
— Окна были закрыты?
— Да.
— И надежно защищены?
— Да, деревянными складными ставнями, обшитыми стальными пластинами.
— Не было ли на них каких-либо следов взлома?
— Никаких.
— Вы провели обыск в комнате?
— Да, самый тщательный.
Старшина присяжных:
— Обыск был проведен сразу?
— Да, как только убрали тело, из комнаты вынесли всю мебель, сняли ковры и обшивку со стен и потолка.
— И ничего не было найдено?
— Ничего.
— В комнате есть камин?
— Да.
— Есть ли вероятность того, что кто-либо мог проникнуть в помещение через него?
— Это исключено.
— Вы читали газеты?
— Да, некоторые.
— Вам не попадалось предположение, что покойный мог быть отравлен ядовитым газом?
— Попадалось.
— Это возможно?
— Не думаю.
Старшина присяжных:
— Вы не обнаружили никаких приспособлений, через которые в кабинет мог бы попасть такой газ?
Свидетель (неуверенно):
— Нет, разве что старая неработающая газовая труба над его письменным столом.
(Волнение в зале).
— Были ли какие-либо признаки присутствия подобного газа?
— Совершенно никаких.
— Ни запаха?
— Абсолютно никаких.
— Но существуют ядовитые газы, не имеющие запаха… Углекислый газ к примеру?
— Да, существуют.
Старшина присяжных:
— Вы проверили воздух в кабинете, не было ли газа?
— Нет, но я вошел в комнату до того, как газ успел бы рассеяться. Я бы его почувствовал.