— Дрейк, — спокойно произнес Манфред. — Полиция сообщила об этом по телефону за час до вашего возвращения.
Глава 13Англичанин Коннор
Трое благочестивых засиделись за обедом дольше обычного. Пуаккар был непривычно разговорчив… и серьезен.
— Истина заключается в том, милый Джордж, — обращался он к сидевшему молча Манфреду, — что мы занимаемся ерундой. Ведь по-прежнему совершаются преступления, за которые закон не может покарать преступника, преступления, единственным достойным и логическим наказанием за которые является смерть. Да, мы приносим определенное добро. Да, мы восстанавливаем справедливость. Но чем в таком случае мы отличаемся от любого другого детективного агентства?
— Пуаккар не подчиняется законам, — негромко произнес Леон Гонзалес. — Настоящий дикарь. Смотрите, как пылают его глаза! Он жаждет крови!
Пуаккар весело улыбнулся.
— Все мы знаем, что это правда. Я знаю трех человек, каждый из которых заслуживает, чтобы стереть его с лица земли. Они калечили жизни других, не выходя за рамки закона… Так вот, я считаю, что…
Пока он говорил, Манфред вспоминал Тери, четвертого из «Четверых благочестивых», который умер в Бордо и, умерев, выполнил свое жизненное предназначение до конца. Возможно, когда-нибудь история о Тери еще будет рассказана. Манфреду вспомнилась тихая теплая ночь, когда Пуаккар держал такую же речь. Тогда они были моложе, справедливость была их кумиром, и ради нее они были готовы убивать, не раздумывая…
— Мы уважаемые, законопослушные граждане, — сказал Леон, поднимаясь с кресла. — А вы, мой друг, пытаетесь совратить нас с пути истинного. Я отказываюсь сходить с этого пути!
Пуаккар, не поднимая головы, посмотрел на него из-под тяжелых бровей.
— Вопрос лишь в том, кто первый из нас сорвется и вернется к прошлому, — со значительным видом произнес он.
Леон не ответил.
Было это за месяц до появления той самой пластинки. О том, как она попала в руки «Четверки», стоит рассказать отдельно. Пуаккар, отправившийся в Берлин на поиски человека, называвшего себя Лефевр, однажды солнечным утром, прогуливаясь по Шарлоттенбургу[69], заглянул в антикварную лавку, чтобы купить кое-что из старинной турецкой керамики, выставленной в витрине. Выбрал он две голубые вазы, которые запаковал и послал в Лондон в дом с серебряным треугольником на Керзон-стрит.
Золотой браслет нашел Манфред. У него порой случались приступы домовитости, и вот однажды он решил эти вазы помыть. Оказалось, что внутри они забиты всяким мусором. В одной обнаружилась старая, разорванная на клочки сирийская газета. Потребовалось огромное терпение и кропотливая работа кусками проволоки, чтобы извлечь их на белый свет. Работа близилась к концу, когда Манфред услышал металлический звон и перевернул вазу вверх дном. В кухонную раковину выпал золотой браслет в форме цепочки с пластинкой, на которой с двух сторон было что-то написано мелкой арабской вязью.
Совершенно случайно в момент этого интересного открытия в той же кухне находился мистер Дориан из «Ивнинг геральд», а мистер Дориан, как известно, величайший из собирателей сплетен, чья нога когда-либо ступала на Флит-стрит. Этого моложавого вида сорокаслишнимлетнего мужчину, который выглядит двадцатислишнимлетним, можно встретить на театральных премьерах, на некоторых особо торжественных приемах, на открытиях военных мемориалов (во время войны он служил артиллеристом и был не раз отмечен командованием за проявленную доблесть). Иногда он наведывался на Керзон-стрит и оставался на обед, чтобы повспоминать былые дни, когда он еще работал в «Мегафоне», но никогда раньше визиты эти не приносили ему выгоды с профессиональной точки зрения.
— Пуаккара это не заинтересует, но Леон обрадуется, — сказал Манфред, внимательно рассматривая браслет звено за звеном. — Разумеется, золото. Леон жить не может без тайн и загадок. Иногда сам их сочиняет. Это отправится в его копилку историй.
Копилка историй была особой страстью Леона. Не доверяя сейфам, защищенным от взлома комнатам и прочим укрепленным вместилищам, эту мятую и местами поцарапанную стальную коробку он держал у себя под кроватью. Это правда, что на самом деле в ней не хранилось ничего особо ценного, так, то да сё — всякая всячина от порванных букмекерских талонов до двухдюймового обрывка веревки, на которой должен был быть повешен Манфред, — но каждый из этих ничтожных предметов сохранял в себе частичку истории, с которой был связан.
Воображение журналиста тут же разгорелось. Он взял браслет и осмотрел его со всех сторон.
— Что это? — с любопытством спросил он.
Манфред посмотрел на надписи.
— Леон знает арабский лучше, чем я… Смахивает на личный знак турецкого офицера. Похоже, его владелец обладает, точнее, обладал хорошим вкусом.
— Вот ведь странность! — подумал вслух Дориан. — Туманный Лондон, купленная в Берлине ваза, из которой выпадает нечто из восточной жизни.
Он спросил разрешения развить эту тему в газете, и Джордж Манфред не стал возражать.
Леон вернулся под вечер: американское правительство поручило ему раздобыть точные сведения относительно некоего груза, прибывшего на лихтерах в лондонский порт.
— Сырье, которое может доставить много неприятностей нашим друзьям в Америке, — доложил он.
Манфред рассказал ему о находке.
— Дориан приходил… Я разрешил ему написать об этом.
— Хм, — задумчиво протянул Леон, читая надпись. — Вы сказали ему, что здесь написано? Хотя с арабским у вас, кажется, туговато, верно? Правда, вот одно слово, написанное латинскими буквами: «Konnor»… Вы заметили его? Konnor… Konnor… Что такое «Коннор»? — Он посмотрел в потолок. — А, понял, «англичанин Коннор» — так звали хозяина этого любопытного предмета. Просто написано неправильно: вместо «Connor» — «Konnor»!
Следующим вечером в ежедневной колонке «Человек и город», которую Дориан вел в своей газете, Леон прочитал о находке, однако немного рассердился, когда увидел, что правдолюбивый мистер Дориан упомянул о его копилке историй. Честно говоря, он не очень-то гордился свой копилкой, ему казалось, что она воплощает в себе романтику и сентиментальность — два качества, которые, как он искренне полагал, были чужды его возвышенной натуре.
— Джордж, вы превращаетесь в вульгарного газетного осведомителя, — упрекнул он. — Я чувствую, мне теперь не избежать предложения от какой-нибудь воскресной газеты написать десяток статей под общим названием «Истории из моей копилки». Учтите, если такое случится, я буду злиться на вас три дня, не меньше!
Тем не менее браслет был отправлен в черную железную коробку. Что было написано на пластинке и каким образом в арабскую надпись угодил «англичанин Коннор», Леон отказался рассказывать.
Все же от внимания двух его компаньонов не укрылось, что Леон занялся какими-то новыми поисками, чему посвятил последующие дни. Несколько раз он наведывался на Флит-стрит и Уайтхолл и даже съездил в Дублин. Однажды Манфред поинтересовался, чем он занимается, и с дружелюбной улыбкой Леон пояснил:
— Дело оказалось весьма любопытным. Как выяснилось, Коннор даже не ирландец. Может быть, даже и не Коннор, хотя я знаю наверняка, что какое-то время он носил такую фамилию. Я обнаружил ее в списках личного состава одного из отборных ирландских полков. Скорее всего, он родом из Леванта. В ателье Стюартов, дублинских фотографов, есть снимок, на котором он изображен среди однополчан. Чтобы взглянуть на него, я и ездил в Ирландию. В Дублине один крупный букмекер, бывший офицер того же полка, сказал мне, что «Коннор» разговаривал с иностранным акцентом.
— Но кто же он такой, этот Коннор? — спросил Манфред.
Леон довольно улыбнулся, показав ровные белоснежные зубы.
— Одна из моих историй, — коротко ответил он.
Спустя три недели Леон Гонзалес угодил в приключение.
Надо сказать, что он обладал некоторыми кошачьими качествами: спал бесшумно, дыхание его было таким тихим, что даже самому чуткому уху нужно было напрягаться, чтобы расслышать его, и просыпался он также совершенно беззвучно. От полнейшего забвения до абсолютного пробуждения он переходил мгновенно. Как кошка, едва открыв глаза, Леон смотрел совершенно ясным настороженным взглядом.
Еще он был наделен редкостным даром запоминать свои ощущения во время сна и понимать причину пробуждения, поэтому в ту ночь, даже не задумываясь, он мог сказать наверняка, что проснуться его заставило не обычное для ветреной ночи дребезжание покачивающихся проводов, а звуки, издаваемые движущимся человеком.
Для сравнительно небольшого дома комната Леона была весьма просторной, и все равно он постоянно жаловался на духоту и твердил, что ему не хватает воздуха, поэтому не только окна, но и дверь здесь тоже была приоткрыта… Он очень выразительно посопел, изображая спящего человека, потом пробормотал что-то нечленораздельное, будто спросонья, и повернулся на бок. Однако едва закончив этот неуклюжий разворот, он молниеносно и бесшумно выпрыгнул из кровати и выпрямился, поддерживая рукой тесемку пижамы.
Манфред и Пуаккар на выходные уехали, поэтому во всем доме он был один… Леон был рад этому, предпочитая разбираться с такими ситуациями в одиночку.
Чуть склонив голову набок, он замер и через какое-то время вновь услышал подозрительный шум. Звук последовал сразу за свистом ветра, который мог бы заглушить его. Это был скрип. Лестница в их доме издавала семь различных скрипов. Такой скрип могла издавать только вторая ступенька снизу. Леон накинул халат и, поискав босыми ногами тапочки, выскользнул на лестничную площадку и включил свет.
Внизу на лестнице стоял человек. Его преисполненное страха, удивления и ненависти желтое чумазое лицо было обращено к Леону.
— Выньте руку из кармана или я выстрелю вам в живот, — хладнокровно произнес Леон. — Вы будете умирать четыре дня, проклиная каждую минуту.
На середине лестницы стоял не шевелясь еще кто-то, невысокий и тонкий. Видно, ужас парализовал человека. Но, когда Леон направил ствол браунинга в его сторону, человек вжался в стену и взвизгнул.