Ян прекрасно понимал, что сведений, которыми располагает о нем охранка, вполне достаточно. Он призывал «к свержению существующего строя и оскорбил царственную особу». Он избил полицейских. Свидетели этому, конечно, найдутся. Наконец, Ян и раньше находился под надзором полиции как политически неблагонадежный. И если следствие длится вот уже восемь месяцев, то только потому, что охранка хочет превратить дело о государственном преступнике в дело об организации заговорщиков.
Неужели им это удалось? Неужели полиция узнала имена товарищей?
Он перебирал все возможные обстоятельства, которые могли помочь охранке добыть нужные сведения. И одно за другим отметал как несостоятельные. Но тревога не оставляла его. И когда несколько дней спустя в дверях камеры опять появились стражники, чтобы вести арестованного к следователю, Ян почти обрадовался: так измучила неопределенность.
Следователь, мельком взглянув на заключенного, продолжал читать какие-то бумаги.
— Ну, что вы надумали? — наконец спросил он равнодушно. — Будете давать показания?
Ян недоуменно пожал плечами:
— Не понимаю, зачем нужны мои показания, когда вам и так все известно?
— Это нужно не мне, а вам: ваши показания послужили бы для суда смягчающим обстоятельством.
Ян чуть не рассмеялся: очень уж наивно выглядела Эта «заботливость».
— Я действовал один.
И тут следователь не выдержал.
— Вы хотите оправдать свою кличку «Железный Мартын»? — крикнул он, задыхаясь от гнева. — Но мы и не такое железо превращали в порошок. Имейте это в виду!
Следователь кричал, а у Яна будто камень с плеч свалился. Если злится — значит ничего не знает. Зато Ян знал твердо теперь: «осведомленность» следователя была лишь уловкой, рассчитанной на то, что нервы заключенного не выдержат, что будет сломлена его воля. Но этого следователь не дождется. Пусть снова бьют, пытают — Ян будет молчать!
В феврале 1904 года Ян Фабрициус — член объединенной прибалтийской латышской социал-демократической организации — предстал перед рижским окружным судом. Он был приговорен к четырем годам каторжной тюрьмы. Судили его одного. Слушая приговор, Фабрициус думал о том, что организация жива, набирает силу, борется, и чувствовал себя участником этой борьбы.
ЛАЧПЛЕСИС
Лыжи по свежевыпавшему снегу скользили удивительно легко. Ян шел размашистым, широким шагом, не чувствуя усталости, лишь изредка останавливаясь, чтобы полюбоваться притихшей заснеженной тайгой.
Вчера была пурга — пришлось отсиживаться в якутском улусе, а сегодня ничто не напоминало о ненастье.
Ян привык к дальним дорогам.
Под кандальный звон прошел он тяжелый каторжный путь от острога к острогу по бескрайнему Сибирскому тракту. Серая куртка, уродливая шапка-каторжанка… Казалось, никогда не удастся избавиться от них. Но настал день, когда Яну Фрицевичу Фабрициусу «милостиво» разрешили «проживать всюду, но отнюдь не ближе Иркутска». А попросту: после отбытия каторги — вечная ссылка на поселение.
Фабрициус решил заняться охотничьим промыслом. Обзавелся двустволкой, подобающей здешним местам одеждой, встал на лыжи и пошел бродить по сибирским просторам от селения к селению, Во многих из них жили ссыльные большевики. И Фабрициус частенько навещал их.
Вот и сегодня он держал путь к одному из ссыльных — товарищу Василию. И когда вдали показались дымки, прибавил ходу, радуясь, что засветло добрался до места.
Но едва Ян вошел в избу, где жил ссыльный большевик Василий, радость сменилась тревогой: в крохотной комнатенке ссыльного сидели староста и еще два каких-то незнакомых человека. Ян и без предупреждающего взгляда Василия понял: надо быть настороже. Но что произошло, что привело сюда эту «троицу»?
Впрочем, долго гадать не пришлось — староста впился маленькими хитрыми глазками в заплечный мешок Яна:
— Туго набил. Наверно, много гостинцев для своего друга привез?
«Вот откуда ветер дует!» — подумал Ян и, словно не слыша вопроса старосты, стал не спеша раздеваться.
— Можешь не отвечать, — продолжал староста, — только я и так знаю, недозволенными вещами занимаешься.
— Да ну! — удивился Ян. — Неужто охота не дозволена?
— Будто не понимаешь, о чем речь! — хихикнул староста. — Про книжечки разные, про газетки!
— Да! — протянул Фабрициус и тоже посмотрел на свой мешок. — Ну что ж, — сказал он, помолчав, — видно, уж ничего не поделаешь.
— Ясно, чего уж теперь, — улыбался староста, обрадованный покладистостью Яна. И принялся выпытывать: — Значит, прихватил-таки с собой гостинец? Прихватил, а?
— Чего уж тут скрывать! — Ян вздохнул и отодвинул от себя мешок, не то чтоб не мешался под ногами, не то чтоб оказался поближе к старосте.
Староста не сразу нашелся что сказать.
— Ты мне… предлагаешь мешок осмотреть? — наконец спросил он.
Ян безнадежно махнул рукой и, вздохнув, отвернулся: мне, мол, теперь уже все равно.
Староста переглянулся с незнакомцами: он не знал, как поступить. Придя сюда, староста рассчитывал лишь каким-то образом подтвердить дошедшие до него слухи. И вдруг такой случай подвернулся…
Конечно, поселенец не арестованный и обыскивать его староста не имеет права. Тем более что и живет-то поселенец в другой деревне. Но представить по начальству запрещенную литературу, которую доставляет поселенец, куда заманчивей, чем рассказать о своих, пусть даже подтвержденных, подозрениях. За это, пожалуй, и награду можно получить.
И староста решился.
Он кивнул незнакомцам — мешок был мигом развязан, все вещи вывалены на стол. Староста перебрал их одну за другой и, к удивлению, ничего предосудительного не обнаружил. Но ведь «гостинцы» могли быть не только в мешке.
Ян безропотно дал обшарить карманы. Там тоже ничего не оказалось, и староста забеспокоился. А когда, прощупав шапку — нет ли чего за подкладкой? — он тоже ничего не обнаружил, окончательно растерялся. Он беспомощно поглядывал на своих молчаливых помощников, ища у них поддержки, но они были растеряны не меньше его.
— Нет… ничего нет… — повторял староста.
— А вы поверили вздорным слухам! — возмутился Ян. — Да еще обыскивать стали.
— Зачем сердишься! — юлил староста; теперь он хотел лишь как-нибудь загладить все происшедшее. — Ты сам сказал: ищи, мол. Сам сказал! — староста настойчиво повторял слово «сам».
— Нет, — возразил Фабрициус, поднимаясь во весь свой богатырский рост, — не говорил! — И кивнул в сторону Василия. — Вот он — свидетель! Я сегодня же напишу его превосходительству прокурору… — Посмотрев на испуганно моргающего старосту, Ян вдруг стукнул кулаком по столу. — Нет, не прокурору! Генерал-губернатору… — Фабрициус не договорил: вся «троица», подталкивая друг друга, ринулась из комнаты.
Ян закрыл за ними дверь и повернулся к Василию.
— Как думаете, почему они так испугались? Ведь если бы и правда я вздумал пожаловаться, в лучшем случае их только ласково пожурили бы — и все. Таких, как мы, закон не защищает…
— Подлецы всегда трусы, — махнул рукой Василий. И, помолчав, добавил: — А вот я, честно говоря, испугался здорово! Я же не знал, что сегодня вы «налегке».
Фабрициус ничего не ответил на это, сел на лавку и принялся стягивать унты.
— Теперь и разуться можно.
— Промокли?
— Да нет, — Ян улыбнулся в усы. — Удалось выйти сухим из воды.
Василий хотел что-то сказать, но замолк на полуслове, заинтересовавшись странным занятием своего гостя. Ян вытягивал из унта сухожилия, стягивающие шов. А затем извлек оттуда аккуратно сложенный номер газеты, потом еще один и, наконец, письмо.
— Это для вас!
— И с таким багажом вы рискнули затеять все это!
— Хороший охотник все-таки может, наверное, одним выстрелом двух зайцев убить, — улыбался Фабрициус. — Вот и я, видно, хорошим охотником стал — привез то, что обещал, и напугал этих, — он кивнул на дверь, — теперь и думать забудут о своих подозрениях!
— Ну и отчаянный же вы человек! Ну и отчаянный!
— Мне так и положено, — рассмеялся Фабрициус. — Я же таежный бродяга, гроза медведей, «лачплесис», как сказали бы в Латвии.
СУХАРИ
Долго ворочался Фабрициус с боку на бок, но так и не смог заснуть. Тогда он поднялся и сел, накинул на плечи фронтовую, видавшую виды шинель.
Большая комната, где еще недавно люди спали и на широких кожаных диванах и на полу, теперь опустела и от этого казалась еще больше. Громоздкий рояль, стоявший в углу, словно отдалился куда-то…
Фабрициус встал. Подошел к окну.
Ветер гнал по торцовой мостовой снежную поземку, трепал отклеивавшийся угол плаката на афишной тумбе. Прошагал патруль…
Все эти дни Фабрициуса не покидало какое-то особое чувство полноты и радости жизни. Казалось, все еще впереди, все еще только начинается. А ведь и лет не так уж мало: сорок недавно стукнуло. И жизнь давалась нелегко. Какую пору ни возьми: детство ли, юность ли. Чего только не привелось испытать…
Известие о начале войны застало его на Сахалине — работал в лесной управе. Друзья посоветовали попытаться попасть на фронт, на передовую: «Там ваш опыт подпольной работы сейчас особенно нужен».
«По высочайшему повелению» просьба ссыльного была удовлетворена. И в начале 1916 года Фабрициус прибыл на Северо-Западный фронт. Сначала был назначен в один из сибирских полков, затем переведен в латышский.
Фабрициус сразу же начал вести агитационную работу. Начальство подозревало его в «крамольных» настроениях. Но подобраться к нему не могло. Все подозрения разбивались о храбрость и отвагу солдата. Он охотно вызывался на самые опасные и сложные операции: проникнуть ли в тыл врага и добыть «языка» или снять вражеский караул.
Начальство скрепя сердце представляло Фабрициуса к награде за доблесть и мужество. Он был награжден георгиевскими крестами и медалями, а затем произведен в звание старшего унтер-офицера.
Революцию латышские стрелки приняли как радостное и долгожданное событие. Отдельный отряд, сформированный из самых стойких и преданных Советской власти стрелков, был направлен для охраны сердца революции — Смольного.