— Да ты видел ее хоть раз? — не выдержал я.
— Откуда? — удивился он.
— Ну, может быть, переписывался?
— Нет. Какой там. Сестра после разговора со мной ей письмо написала, та ответила: «Пусть приезжает».
Перед отъездом дал телеграмму: буду тогда-то и таким-то поездом. Вот и все.
В Краснодаре я выбежал к киоску «Союзпечати», купил открытку с конвертом. На поворотах вагон поматывало, и писать было трудно:
«Страшное чувство, что больше нечем жить. Пустота. Неужели она никогда не пройдет? Без тебя все теряет смысл, даже работа. А это единственное, что у меня осталось. Неужели во мне все умерло? Прощай!»
В Харькове стоянка была долгой. Я написал на конверте: «Сочи, до востребования» и встал. «Можно сказать,
свой брат, геолог» — до сих пор я не знал, как его зовут, — не спал.
— Я пройдусь с тобой?
— Давай.
Харьковский вокзал был переполнен. Он глухо и неуютно гудел, шевелился, словно огромная отара овец.
Я прокладывал путь среди узлов и чемоданов к почтовому ящику. «Можно сказать, свой брат, геолог» молча плелся сзади. Неожиданно спросил:
— А как, нужны у вас в экспедиции люди?
Я оглянулся на него и вздохнул.
— Когда уезжал, нужны были, только, правда, не взрывники, а сейчас не знаю. В общем-то в любой экспедиции почти всегда нужны люди. Текучесть кадров большая. Сам ведь знаешь.
— Знаю.
Объявили отправление нашего поезда, мы заторопились к вагону.
— Да, а как ты в Сочи-то оказался? — спросил я, высчитывая в уме, когда она получит открытку. — Тоже на тепло потянуло?
— На его самое. Надоели мне эти экспедиции. Посуди сам — с двадцати лет я в них. Отец в войну без вести пропал, мать погибла при бомбежке. Детдом в Сибири. Ремеслуха… Завод… Потом пристроился разнорабочим в геологическую партию. А потом подряд пошли эти вербовки. Закрылась одна экспедиция, ехать некуда, никто нигде не ждет, пропылишь деньги до рубля с какими-нибудь случайными дружками, такими же прощелыгами, и скорее наниматься в новую экспедицию. Все собирался немного денег скопить, получал-то неплохо, особенно когда работал на Чукотке. Но разве скопишь? Так и оттрубил незаметно двадцать лет. Пока молод был, духарился. Потом на тепло потянуло… Да, может, и еще бы работал, если бы Леньку Сивцова, дружка моего лучше го, не убило. В Саянах мы тогда работали. Деревня неподалеку была. За продуктами иногда туда ходили, а то и на самогонку по воскресеньям от скуки. Продадут самогонки, а ворота скорее на запор. Вообще-то в Сибири народ приветливый, а это была дрянная деревня. Кулачье. Побаивались нас, да и как не бояться, всякие ведь в экспедициях-то работают, самый что ни на есть бесшабашный народ. Бывших зэков много.
Ну, а эта деревня все равно дрянная была. Иногда возьмет зло, напьемся и горланим по улице. Все ворота на запорах, на улице ни души, лишь собаки хрипят на цепях. А мы орем, обидно, словно мы не люди. Ну и те, из зэков, разве не люди? Одним словом, не долюбливали нас.
Ленька моложе меня был на целую десятку. Тоже из детдома. И вот зачастил он в эту проклятую деревню. Приглянулась ему там продавщица. Как-то я прижал его к стене:
— Ты чего, Ленька?
А он:
— Ей богу, — говорит, — осяду, женюсь. Хватит болтаться, ну к черту! Она согласна, только вот отца боится.
— Да что ты, с ума сошел? — понес я на него. — Как ты здесь будешь жить? Все они тут, как волки. Посмотри на отца — чистый бандит. Картуз казацкий, зарос бородищей до глаз.
— Не с ним же жить.
— В том то и дело, что с ним. Забирай ее с собой и подавайся в какой-нибудь город.
— Не хочет она в чужой город. Говорит, увезешь да бросишь.
Идем как-то по улице, а отец ее навстречу. Сверлит нас глазищами.
Поздоровались, не ответил, словно и нет нас. Но потом окликнул:
— Это ты, што ль, ко мне в зятья метишь?
Смутился Ленька, хоть и смелый был парень.
— Ты у меня девку с ума не сбивай… В зятья! Откуда ты такой взялся? На готовенькое, значит? Ты мне девку не сбивай с толку, а то башку сверну.
И пошел дальше.
Сели мы с Ленькой на бревно, скис он совсем.
— Ну что, выкусил? — говорю я ему. — Бандит!
А тот тем временем обратно идет. Остановился около нас.
— Тоже мне жених, с отцом надо говорить, а не с девкой, если всерьез собрался. Ворота, чай, знаешь мои… Разговор у меня к тебе есть. Пошли, коли время есть.
Мы с Ленькой удивленно переглянулись, встали.
Ну, пошли мы за ним. Он впереди, мы следом. Ничего не можем понять. То прибить грозил, то вдруг в гости. А дом у него самый крайний в деревне, даже на отшибе, словно хутор. Не дом, а крепость. Зашли. Баба его молча самогонки поставила, картошки, сала. Маруська эта, продавщица, выбежала, закраснелась. Отец цыкнул на нее, ушла. Думаем, про женитьбу сейчас что-нибудь начнет. Наверно, Маруська все рассказала. А он нет, наливает еще по одной. Да все о погоде, о заработках в экспедиции. Потом говорит Леньке:
— Видел, вон ручей у нас за огородом?
— Видел.
— Воду далеко таскать твоей Маруське. Вот если взорвать камень на повороте, ручей по этому распадку прямо под окна и пошел бы.
Ленька загорелся:
— Это можно.
— В следующий раз, — уточнил я.
— А что в следующий, можно и сейчас, — говорит Ленька, — это мигом.
— Брось! — говорю. — Под мухой это не дело. В следующее воскресенье специально придем.
— Ну ладно, — говорит отец, — в следующий раз, так в следующий. А то я хотел вашего Пахомова позвать. — И снова наливает.
— А зачем же Пахомова, сделаю я, — не терпится Леньке, и шепчет мне:
— Ты посиди пока, я отлучусь.
— Ты куда это? Брось!
— Да нет. Так, во двор. Маруська там, отвлеки папашу.
— Ладно.
А папаша наливает еще по одной. Закосел я. Разговорились мы с ним, словно родственники. А уж времени не замечаю, сколько прошло. Вдруг слышу: взрыв. У меня аж вилка с салом из рук вывалилась.
— Что это?. — спрашиваю, хотя уже почти догадываюсь, и нехорошо мне становится.
— А это, наверно, дружок твой камень взорвал, — щерится сквозь бороду папаша.
— А где он взрывчатку-то взял, шнур? — завелся я.
— А он лошадь у меня брал. Верхом ездил. Молод еще, горяч. Не терпится до следующего воскресенья. Счас придет.
Но Ленька не шел. Я стал беспокоиться.
Но папаша успокаивает меня:
— Давай еще по одной. Счас придет.
Выпили еще по одной. Леньки все не было. Папаша сам стал беспокоиться. Крикнул Маруську.
Но я уже вылез из-за стола. Плохо мне почему-то стало. Выскочил на улицу и побег вверх по ручью. Ленька навстречу не шел. Тогда мне все стало понятно. Я остановился и пошел медленно…Ленька лежал в самом ручье, который теперь шел по этому проклятому распадку. Вместо головы черт знает что.
До сих пор не могу понять, как это он. Выпимши, конечно, но он ведь хороший взрывник был.
Бегу обратно, злость душит, а ворота на замке. Колочу, колочу — молчат, словно вымер дом. Лишь пес надрывается. Снова колочу. Открывает папаша. Рожа красная, злой:
— Из-за вас, сволочей, под суд попадешь!
За ним двое сыновей с такими же красными рожами:
— Проваливай! Откуда? Кто такой? Ты у нас не был? И мы ничего не видели. Шляются тут алкоголики всякие…
Хотел я тогда этот дом подорвать. Ребята не дали. Так вот и пропал парень. Маруську я больше не видел. Из магазина уволилась. Видимо, отец под замок посадил.
Потом за два года я пять экспедиций сменил. Опротивело мне все из-за Леньки. И вот как-то увидел объявление о наборе рабочих на стройку в Сочи — поехал. Хватит, думаю, с меня этой проклятой вечной мерзлоты. Два года в Сочи проработал, жил в общежитии, но не лежит душа, живешь в этих Сочах, как на вокзале: люди постоянно приезжают, уезжают, круглыми сутками полуголыми толкутся на улицах. Сошелся я с одной женщиной, но скоро она спуталась с другим. Пришел как-то с работы, а сундучок мой у крыльца стоит. Опять в общежитие. Вот теперь еду, не знаю, что из этого получится. Я ведь никогда хозяйством, семьей не жил. Прощелыга. А у нее двое детей, дом, сад. Отец у нее еще в силе. Он еще как на это посмотрит.
А я думал о своем. О своей бестолковой любви и невольно сравнивал. Оказывается, и вот так бывает в жизни. Может, такова участь всех бродяг? Намотаться по свету, насмотреться на всякие чудеса и на человеческую смерть, а потом, под старость, — с ревматизмом, с переломанными ребрами и душой — сунуть голову в первый попавшийся подол, словно в омут, лишь бы избавиться от одиночества.
А может быть, оно так и лучше, когда людей связывают не иллюзии, а горькая жизненная необходимость? Может быть, это даже больше, чем любовь? Ему некуда деться, у него ни разу в жизни не было дома — бараки, общежития, палатки, землянки, — а ей в хозяйстве, чтобы поставить на ноги двоих, оставшихся от мужа, инвалида войны, ребятишек, нужен мужик. В отличие от нас, молодых, они хорошо знают, что хотят друг от друга.
— Слушай, — осторожно тронул он меня за плечо. — Ты не спишь?
— Нет.
— Станция-то моя под утро будет. Ты поможешь мне вещички вынести?
— Помогу. Только разбуди.
«Самое страшное, что сейчас я люблю тебя еще больше. Странная все-таки штука эта маленькая жизнь. В мире тысячи, сотни тысяч других женщин, а я люблю только ее, и из-за этого у меня летит в трубу жизнь. А она любит другого, который к ней никогда не придет, потому что однажды не вернулся из патрульного полета, — и из-за этого у нее жизнь тоже летит в трубу. Денег, что я спустил здесь, мне хватило бы на полтора-два года работы, если бы сесть на хлеб и воду. Вернуться на Сахалин? В этот тоскливый барак? Нет, куда-нибудь в другое место».
— Ты уснул? — это опять был он.
— Нет.
— Слушай, ты адрес свой мне не дашь? Экспедиционный?
— Зачем?
— Ну, если что, я к тебе в экспедицию. Ты не бойся, что я пьющий. Я работать могу. Взрывник я, что надо.
— Да я тебе уже говорил, что у нас в экспедиции во обще нет работы для взрывника, — раздраженно ответил я.