Глава 14. «Под колпаком у Мюллера»
Где-то в середине правления Буша-младшего я удачно сходил на ознакомительную экскурсию для журналистов в штаб-квартиру ФБР в Вашингтоне, познакомился там с сотрудниками пресс-службы, постепенно наладил с ними рабочий контакт и после этого стал получать приглашения не только на мероприятия для прессы, но и на рождественские приемы. Это было очень ценно, поскольку итоги года на них подводило высшее руководство ведомства: либо сам директор Роберт Мюллер (известный ныне в основном по безуспешной попытке уличить Дональда Трампа в сговоре с Россией перед выборами 2016 года), либо кто-нибудь из его заместителей. Присутствовали обычно и высокопоставленные отставники.
Американо-российские отношения переживали тогда очередную недолгую оттепель. Силовики обеих стран обменивались визитами и вообще не скрывали своего взаимодействия. Поэтому и от меня, когда я подходил представиться и задать какой-нибудь вопрос, начальство ФБР особо не шарахалось. Хотя, по словам моей жены, наблюдавшей за этим на приемах со стороны, охрана при виде моих маневров все-таки напрягалась.
Вопросы в основном задавались, естественно, на злобу дня — о тех же итогах года, визитах или конкретных делах, находившихся в центре внимания. Ответы неизменно бывали сдержанно-дипломатичными и как правило неконкретными. Информационная ценность их, на мой взгляд, заключалась не столько в деталях, сколько в общем тоне, позволявшем судить о том, какова в данный момент в Вашингтоне «генеральная линия» в отношении Москвы в столь щекотливой сфере, как сотрудничество спецслужб.
14.1. От «Энигмы» до «Веноны»
А более или менее интересные темы, хотя и тоже без сугубых подробностей, можно было обсудить с кем-нибудь из почетных гостей. Например, в 2009 году мне удалось пообщаться у ведомственной «елочки» с Уильямом Уэбстером — единственным пока человеком в американской истории, успевшим поработать во главе и ФБР, и ЦРУ США.
Помню, чтобы вызвать у него интерес к разговору, я попросил прокомментировать распространенное среди непосвященных мнение о том, будто «главный секрет состоит в том, что на самом деле никаких секретов нет», — во всяком случае таких, для охраны и добычи которых стоило бы тратить несусветные деньги. В ответ он, хмыкнув, напомнил историю о том, как появился на свет гриф секретности «Ультра». Им в Лондоне помечались данные, которые гитлеровцы засекречивали с помощью шифровальной машины «Энигма», а британцы раскодировали с использованием методов, полученных перед самым началом Второй мировой войны от польской разведки.
«Защита своей национальной безопасности, своих сил — святое дело для любой страны», — заметил по этому поводу ветеран американских спецслужб. Ему, кстати, на момент написания этих строк 96 лет, и он до сих пор председательствует в консультативном совете по национальной безопасности США.
Среди самых сильных разведок мира, с которыми ему доводилось иметь дело, Уэбстер прежде всего назвал «проникающую повсюду» израильскую «Моссад», которая, по его признанию, «работала и против США, хотя и редко». Произнес еще несколько фраз, потерявшихся в гуле голосов, похвалил союзную США британскую разведку и затем сказал: «Но все это — не считая КГБ… Те вообще стояли особняком, о них надо говорить отдельно». Даже теперь задним числом мне жалко, что намек на приглашение к дальнейшему разговору, присутствовавший в этих словах, был сугубо риторическим.
Тогда же, отвечая на мои вопросы, Уэбстер немного порассуждал еще о мотивах предательства (по его убеждению, идейные соображения не идут ни в какое сравнение с меркантильным денежным расчетом), вспомнил знаменитых шпионов — Роберта Ханссена и Олдрича Эймса. «В нашем кругу говорят: „Чтобы поймать шпиона, нужно иметь собственного шпиона“, — сказал он, имея в виду, что агентов-профессионалов разоблачают как правило в результате предательства. — Когда я впервые это услышал, то счел простой оговоркой. Но потом посмотрел истории выявленных „кротов“ и убедился, что почти всегда так и бывает».
Через год с небольшим я не только увидел воочию, но даже и потрогал ту самую «Энигму» (слово Enigma по-русски означает «тайна, загадка, головоломка»). Произошло это в Национальном криптологическом музее при Агентстве национальной безопасности (АНБ) США, на экскурсии для иностранных журналистов, организованной Госдепартаментом.
Надо сказать, я старался ездить сам или посылать своих корреспондентов во все подобные туры, даже не самые увлекательные. Во-первых, никогда заранее не знаешь, что на самом деле удастся увидеть и с кем познакомиться, в том числе и среди коллег-журналистов. Во-вторых, если ты регулярно ездишь и честно пишешь, хотя бы даже и критически, о том, как американские чиновники продвигают собственную пропаганду, то потом у тебя больше шансов получить приглашение и туда, куда зовут не всех. Вот хотя бы в этот самый музей АНБ.
Исторический диапазон представленных там экспонатов — от копии древнеегипетского Розеттского камня и образцов шифра, использовавшегося Гаем Юлием Цезарем, до первых американских разведывательных спутников и современных суперкомпьютеров. Однако это тот редкий случай, когда прошлое, в том числе и достаточно отдаленное, поддается рассмотрению гораздо лучше, чем настоящее.
Точнее, картина сегодняшнего и даже вчерашнего дня в музейной экспозиции отсутствует напрочь. Разумеется, не потому, что эта картина никого не интересует, а наоборот, потому что она в мельчайших подробностях интересует слишком многих. Как пояснял нам куратор музея, штатный сотрудник АНБ Патрик Уидон, новейшая история этого ведомства, начиная примерно с периода войны во Вьетнаме, строго-настрого засекречена. Спрашивать о ней можно, но на ответ рассчитывать не стоит, откровенно предупредил он.
Напомню, что это было еще до сенсационных разоблачений американского диссидента Эдварда Сноудена. Хотя и тогда уже кое-что было известно — например, из книг журналиста и писателя Джеймса Бамфорда, с которым я тоже познакомился, но много позже.
АНБ занимается радиоэлектронной разведкой, перехватом и дешифровкой информации на зарубежных линиях телекоммуникаций, а также обеспечением безопасности американской правительственной связи. Оно считается крупнейшей и чуть ли не самой секретной из всех разведслужб в США. Незадолго до нашего пресс-тура газета Washington Post писала, что АНБ ежедневно (!) перехватывает, сортирует и затем частично хранит «по 1,7 млрд сообщений электронной почты, телефонных звонков и других видов коммуникаций».
Согласно неофициальной справке, размещенной в Интернете, автомобильные парковки вокруг ведомственной штаб-квартиры в Форт-Миде (штат Мэриленд) неподалеку от Вашингтона рассчитаны приблизительно на 18 тысяч мест. Кто-то не поленился их подсчитать, чтобы хотя бы так, на глазок, прикинуть возможную численность личного состава сотрудников АНБ (в открытых источниках называются цифры до 40 тысяч человек). Англоязычная аббревиатура названия — NSA (National Security Agency) — порой шутливо расшифровывается как No Such Agency — «нет такого агентства».
Небольшой музейный домик стоит как раз посреди тех самых автомобильных парковок, неподалеку от черного остекленного монолита главного здания штаб-квартиры. Изображения этого внушительного комплекса также есть в Интернете, но нам его фотографировать запретили, пригрозив, что камеры будут изыматься даже просто при повороте объектива «не в ту сторону». Отдельно предупреждали, что в кадре не должно быть людей — во всяком случае, без их прямого согласия.
В нашем случае следить за выполнением инструкций было нетрудно, и хозяева, по их признанию, остались довольны нашим примерным поведением. Но как обеспечивается соблюдение данного запрета для обычных «неорганизованных» туристов, честно говоря, непонятно. Доступ в музей открыт для всех желающих, подъезд к нему на машинах свободный, никаких дорожных знаков с предупреждениями об ограничении фотосъемки мы не видели.
В самом музее экспонаты разрешалось не только снимать, но в некоторых случаях даже и трогать. Это касалось, в частности, и «Энигмы» — портативной электромеханической шифровальной машины, использовавшейся нацистской Германией в период Второй мировой войны. Об этой машине, ее несравненных для своего времени достоинствах и о том, как польские и британские дешифровальщики, включая одного из предтеч современной компьютерной техники Алана Тьюринга, все же постепенно подобрали ключи к ней, нам в основном и рассказывали. По словам Уидона, специалисты считают, что без этих ключей, использовавшихся также американцами, война с фашизмом могла бы затянуться еще чуть ли не на год.
Задним числом понятно, что командование вермахта подвела слепая вера в неуязвимость «Энигмы». Однако, сознавая это, сами американцы не меньше верили в собственную разработку такого же типа, именовавшуюся SIGABA (произносится «Сигаба») — детище Уильяма Фридмана и Фрэнка Роулетта. Уроженец Кишинева Вольф Фридман, ставший Уильямом после переезда семьи за океан, считается отцом американской криптоаналитики и изобретателем самого этого термина. Его «Сигабой» США пользовались до появления первых компьютеров.
Американцы считают, что ни единого случая расшифровки текстов, прошедших через эту их систему, не было. Другое дело, что однажды они банально потеряли во Франции во время войны и саму шифровальную машину, и сейфы со вспомогательными материалами. Одна из фронтовых бригад шифровальщиков в буквальном смысле слова проспала передислокацию штаба, и у нее угнали грузовик со всеми секретами. Поднялся страшный переполох, но вскоре выяснилось, что угонщика-француза интересовал грузовик, а не содержимое его кузова. Когда «Сигабу» и сейфы нашли без следов взлома, утративших бдительность солдат не отдали даже под трибунал. «Техника может быть абсолютно надежной, а люди — нет», — прокомментировал наш гид эту историю.
С другой стороны, в АНБ гордятся и таким американским «ноу-хау» для сохранения военной тайны при обмене информацией в полевых условиях, которое не имеет никакого отношения к технике. Один из разделов музея посвящен знаменитому «разговорному коду», использовавшемуся морской пехотой США в ходе войны с Японией на Тихом океане. На самом деле никакого кода не было, а просто специально обученные американские индейцы из племени навахо передавали друг другу служебные донесения на своем родном языке, совершенно недоступном для посторонних. Но в Европе этот способ «шифровки» не использовался: возможно, отчасти потому, что перед войной немецкие исследователи специально приезжали в США для изучения индейских языков, и это не было секретом для американских властей.
Как известно, в войне с фашизмом СССР был союзником США и Великобритании. Но делились ли Вашингтон и Лондон с Москвой плодами взлома «Энигмы» и другими своими криптоаналитическими успехами, Уидон уточнить не смог или не захотел. Зато доподлинно известно, что уже в середине войны в США была начата секретная программа по расшифровке перехваченных к тому времени советских дипломатических, разведывательных, торговых и иных официальных донесений. В американской исторической литературе на эту тему бытует представление о том, что этот проект, получивший со временем название «Венона», был обусловлен подозрениями по поводу считавшихся тогда возможными сепаратных мирных переговоров между Москвой и Берлином.
Как бы то ни было, 1 февраля 1943 года в ближнем предместье Вашингтона — Арлингтоне молодая женщина по имени Джин Грэбил, работавшая прежде школьной учительницей, первой взялась за выполнение нового задания полковника (позже — генерала) Картера Кларка, заместителя начальника армейской разведки. С тех пор она занималась выполнением этого задания… 36 лет. Официально программа «Венона» была закрыта лишь 1 октября 1980 года, когда ее возглавляла Милдред Хейз. Среди подчиненных Кларка в «Арлингтон-холле» вообще было много женщин, особенно в военные годы.
В общей сложности в рамках программы были полностью и частично расшифрованы около трех тысяч документов. Американцы превозносят своих криптоаналитиков, но при этом признают, что успеха те добились лишь из-за грубой технической ошибки советских спецслужб. Заключалась та в повторном использовании отдельных шифровальных таблиц, которые даже называются одноразовыми и при правильном применении должны давать стопроцентно надежный результат.
Брак, насколько можно судить по туманным полунамекам, больше похожим на «фигуры умолчания», был полиграфическим. Допущен он был, по предположению самих американцев, скорее всего, в тот тяжелейший момент, когда фашистские армии стояли под Москвой. К концу войны уязвимые таблицы были практически полностью израсходованы. Из донесений вашингтонской резидентуры советской внешней разведки, датированных 1945 годом, США много позже смогли прочитать лишь 1,5 % (36 документов). В переписке 1939–1941 годов и затем с 1948 года, насколько известно, дешифровке не поддавалось ничего.
Кстати, если верить сегодняшним комментаторам, в режиме реального времени работа по программе никогда не велась. В 1946 году ведущий на тот момент американский криптоаналитик Мередит Гарднер бился над шифровками 1944 года.
И все же американские организаторы «Веноны» считают ее своим безоговорочным триумфом. В розданной нам брошюре об этой операции говорится, что в 1948–1951 годах она позволила «разоблачить таких крупных шпионов КГБ, как Клаус Фукс, Гарри Голд, Дэвид Грингласс, Теодор Холл, Уильям Перл, супруги Розенберг, Гай Берджесс, Дональд Маклин, Ким Филби и Гарри Уайт».
Но тут еще вопрос — кто кого раньше разоблачил. Известно же, что Филби в 1949–1951 годах возглавлял миссию связи британской разведки — «Секретной разведывательной службы МИД Великобритании» — в Вашингтоне. В той же самой брошюре сказано, что он «периодически бывал в „Арлингтон-холле“ для обсуждения „Веноны“»; более того, он по долгу службы регулярно получал отчеты с обобщением переводов, сделанных в рамках программы. И даже попав под подозрение, Филби благополучно вернулся в Лондон, а в конечном счете перебрался в Москву, где к тому времени уже находились Берджесс и Маклин.
К тому же, у советской разведки и в самом «Арлингтон-холле» имелся свой человек, причем задолго до Филби. Уроженец Одессы Билл Вайсбанд, эмигрировавший в США в 1920-х годах, появился в ведомстве Кларка в качестве «консультанта по русскому языку» летом 1944 года. Согласно той же брошюре, он еще с 1934 года работал на советскую разведку и нанес «очень серьезный урон» интересам США. В неофициальной биографии Вайсбанда в Интернете сказано, что как раз в конце войны советские дипломатические коды изменились и больше уже не поддавались расшифровке. Но американцы даже не судили обаятельного одессита — якобы во избежание публичного скандала, и он, по словам его сына, в 1967 году в неполные 59 лет умер за рулем автомашины от сердечного приступа.
Другое дело, что перехваченных документов, конечно, было не вернуть. И предсказать, что из них «выудят» США, тоже было невозможно. В итоге, как известно, тех же Юлиуса и Этель Розенберг в 1953 году казнили за «сговор в целях шпионажа». Толком доказать их вину на суде американские власти не могли хотя бы из-за того, что «Венона» на тот момент была строжайше засекречена и ссылаться на нее было нельзя (в США до сих пор идут споры даже о том, знал ли об этой программе послевоенный президент страны Гарри Трумэн). Но устроить скандальный процесс над коммунистами Розенбергами и приговорить их к высшей мере наказания (на которую, как теперь задним числом признается, заведомо «не тянула» роль если и не обоих супругов, то во всяком случае Этель) это не помешало.
Впрочем, в ходе экскурсии по музею об этом никто не вспоминал. Напротив, у стенда, посвященного «Веноне», Уидон с удовольствием рассказал нам о блестящем профессионализме одной из советских связных — американки Лоны Коэн. Однажды, имея при себе нелегально добытые документы о ядерной программе США, она благополучно избежала досмотра агентами ФБР и полиции благодаря исключительному самообладанию и находчивости.
История с коробкой гигиенических салфеток, сунутой «рассеянной дамочкой» в руки полицейскому и после собеседования галантно возвращенной им хозяйке вместе со спрятанными внутри документами, в самом деле весьма занятная, но не новая. Она подробно изложена не только в книге американских исследователей, на которую ссылался наш гид, но и в биографической справке Героя России разведчицы Леонтины Терезы Коэн на сайте СВР РФ.
Вообще, конечно, в музей — тем более в шпионский музей — за новостями не ходят. Хотя кое-что неожиданное для себя я там все же усмотрел. Так, упомянутый выше Гарри Декстер Уайт — это бывший высокопоставленный сотрудник минфина США, глава американской делегации на Бреттон-Вудской конференции 1944 года, где принимались решения о создании Международного валютного фонда и Всемирного банка как основных инструментов всей послевоенной валютно-финансовой системы мира.
Уайт позже стал исполнительным директором от США в МВФ, то есть ключевым членом Совета директоров Фонда. Создатели экспозиции и авторы брошюры в музее АНБ однозначно утверждают, что он работал на Москву. Судя по открытым теперь источникам, делал это активно и весьма продуктивно. И тоже, кстати, официально не был судим в США, и тоже внезапно умер молодым — в 55 лет. Опять же — от сердечного приступа.
Между прочим, внешне похожая история есть у меня и на собственной памяти. В марте 2005 года в Вашингтоне скоропостижно скончался мой коллега и добрый приятель Андрей Кабанников, собкор «Комсомольской правды» в США. Умер за рулем автомашины после занятий в спортзале. Ему было всего 46. Сказали — «сердце не выдержало».
Разглядывая в музее АНБ старые фотографии, я пытался представить себе этих людей — их жизнь, их мысли, их время. Окутанное историческим флером, оно кажется совсем не таким, как нынешнее. Но так ли уж сильно все изменилось? Ситуацию в мире после распада СССР с самого начала сравнивали с историческим интервалом между Первой и Второй мировыми войнами; в последние годы подобные параллели усилились…
Между прочим, в нашей экскурсионной группе было несколько журналистов из Германии. Они с большим интересом слушали и записывали объяснения об «Энигме», а когда Уидон извинился за то, что ему приходилось порой говорить, видимо, неприятные для немецкого слуха вещи, даже пошутили, что в контексте обсуждения Второй мировой войны подобное случается нередко…
Я же ходил по музею и думал, что на войну, конечно, многое можно списать, причем с полным правом. Но вообще-то безумные средства, силы и время на охрану собственных и выведывание чужих государственных тайн тратят, кажется, в основном народы, одержимые сознанием своей исторической исключительности. Между тем зыбкость исторического предопределения, непредсказуемые изгибы и переплетения национальных и отдельных человеческих судеб — наверное, самый сложный, но при этом и самый интересный и важный для понимания «шифр», предлагаемый нам судьбой.
14.2. Дело агента «Дельмара»
Поводов для подобных размышлений профессия дарила мне немало. Так, еще в декабре 2007 года в мои руки попала копия розыскного дела ФБР на советского атомного разведчика Жоржа Абрамовича Коваля (именно так — по имени-отчеству, что вообще-то для американцев нехарактерно — и было написано на титульном листе). Представители Бюро сами вручили мне эти документы, хотя я их предупредил, что сразу отнесу бумаги в российское посольство. Возражений это не вызвало.
Получилось это так: в октябре 2007 года президент России Владимир Путин посмертно присвоил Ковалю, скончавшемуся в январе 2006 года в Москве на 94-м году жизни, звание Героя России «за мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания». Через месяц, в преддверии Дня военного разведчика, награда была передана на хранение в музей ГРУ Генштаба Вооруженных Сил РФ. В сообщениях на эту тему указывалось, что Коваль был единственным советским разведчиком, проникшим на секретные атомные объекты США, где производились плутоний, обогащенный уран и полоний. Подчеркивалось, что полученная от него информация позволила существенно сократить сроки разработки и создания отечественного ядерного оружия, что обеспечило сохранение военно-стратегического паритета с США.
Мне тогда это имя ни о чем не говорило. Я обратился за объяснениями в ФБР, поскольку в Америке контрразведка относится к сфере его компетенции. Честно говоря, на ответ не рассчитывал, но получил его неожиданно скоро — в виде сначала двух, а потом и еще двух увесистых папок с бумагами. Из тех, что выглядят, как маленькие картонные саквояжи, и завязываются тесемками.
Вручая мне досье, американцы заверяли, что оно давно рассекречено, но в их любезности сквозил все же и некоторый подтекст. Как мне показалось, им самим было ужасно любопытно, за что же все-таки Коваль, очень своевременно покинувший США в 1948 году после успешного выполнения разведывательного задания, был спустя десятилетия удостоен высшей государственной награды России. По их признанию, даже тогда они толком не знали, насколько ценную для СССР информацию добыл и передал в Москву в середине 1940-х годов советский разведчик, работавший под оперативным псевдонимом «Дельмар».
Коваль появился на свет в 1913 году в американском городе Сиу-Сити (штат Айова), куда его родители перебрались незадолго до этого из белорусского местечка Телеханы. Соответственно, у него по праву рождения имелось американское гражданство, которое ФБР, несмотря на все старания, так и не смогло у него отобрать даже после его разоблачения.
В 1932 году в разгар Великой депрессии в США семья Ковалей уехала в Россию. Родители обосновались в колхозе на Дальнем Востоке (отец по профессии был плотником), а средний сын по окончании Московского химико-технологического института имени Д. И. Менделеева неожиданно для самого себя стал военным разведчиком и нелегально вернулся за океан. Как именно ему это удалось, ФБР так и не выяснило.
«Звездным часом» для «Дельмара» стала служба в 1944–1945 годах в так называемом Манхэттенском инженерном округе. За этим названием скрывались строго засекреченные предприятия и лаборатории военно-промышленного ядерного комплекса США в Ок-Ридже (штат Теннесси) и в окрестностях Дейтона (штат Огайо).
Попасть туда советскому разведчику помогла… армия США. Когда Коваля в 1943 году призвали за океаном на военную службу, кадровикам понравился серьезный молодой человек с техническим образованием и отличными результатами теста на интеллектуальное развитие — и они отобрали его для участия в проекте, суть которого едва ли была тогда известна и им самим. Так «Дельмар» сначала на год стал слушателем «специальной армейской программы подготовки» в Городском колледже Нью-Йорка (по определению газеты New York Times, это был «Гарвард для бедных»), а затем получил распределение в Ок-Ридж.
Служил он и там, и позже в Дейтоне в качестве дозиметриста. Его бывший сослуживец и знакомый Арнольд Крамиш позже вспоминал, что Коваль разъезжал по Ок-Риджу на собственном служебном «джипе» и всюду имел доступ, которого требовал радиационный контроль. И задним числом следователи из ФБР так и не смогли толком выяснить, какие именно секреты могли проходить перед глазами и через руки «Дельмара». Судя по документам, это крайне раздражало директора ФБР Джона Эдгара Гувера, державшего дело Коваля на личном контроле.
Когда я во все это вникал, ветеран-пенсионер американской атомной программы Крамиш еще жил в пригороде Вашингтона и достаточно охотно делился воспоминаниями с журналистами, которых влекла к нему посмертная слава «Дельмара». Я побеседовал с ним по телефону, и очень коротко: он находился в больнице после операции и ему было не до долгих разговоров. В 2010 году он умер.
По мнению Крамиша, скорее всего главным достижением советского агента было выявление работ с полонием, которые велись в Ок-Ридже и Дейтоне. Сам факт использования этого элемента был, по его словам, «одним из самых секретных аспектов» Манхэттенского проекта.
Российские историки позже высказывали предположение, что донесения «Дельмара» подсказали научным руководителям советской атомной программы идею использования нейтронного запала, внутри которого находился полоний. Насколько известно, именно такой запал был у первой советской атомной бомбы, испытанной в августе 1949-го — всего через четыре года после американской.
На мой вопрос о том, как относятся к Ковалю его бывшие американские коллеги, Крамиш тогда ответил сдержанно. «Конечно, мы много об этом думали, — сказал он. — Понятно, что он был глубоко предан марксизму, СССР и т. п., но в общении с нами это никак не проявлялось. Думаю, он считал себя патриотом, верным своей новой родине. Но мою страну он предал. И как с этим быть?»
Как ФБР задним числом вышло на «Дельмара», по документам из розыскного дела можно было только догадываться. Но самый правдоподобный вариант связан с нью-йоркской фирмой, где Коваль работал примерно с 1940 по 1943 год, то есть очевидно со времени своего нелегального прибытия в США из СССР и до призыва в армию. От некоего советского перебежчика американским сыщикам стало известно, что в начале 1940-х годов резидент-нелегал советской военной разведки держал в Нью-Йорке розничную торговлю электротоварами. Под подозрением в числе прочих оказалась компания «Рейвен электрик», а среди ее сотрудников обнаружился «человек по имени Джордж Коваль».
И вот тут в деле возникает еще один поразительный поворот. Нелегальная работа «Дельмара» за океаном окончилась в 1948 году. Он вернулся в Москву и в дальнейшем около сорока лет трудился в своей альма-матер — МХТИ им. Д. И. Менделеева. Но через тридцать лет после его отъезда из США его история получила там неожиданное продолжение.
В романе Александра Солженицына «В круге первом», написанном в 1955–1958 годах, есть знаменитый эпизод: советский дипломат звонит в Москве в американское посольство и сообщает равнодушно слушающему и плохо понимающему его человеку, что «на этих днях в Нью-Йорке советский агент Георгий Коваль получит в магазине радиодеталей… важные технологические детали производства атомной бомбы». Это сюжетная пружина всего дальнейшего повествования.
Спрашивается: откуда автор, писавший к тому же свое произведение в казахстанской ссылке, мог знать подлинное имя «советского агента» и основное направление его нелегальной работы в США? А в том, что это не случайное совпадение, не сомневался и сам Жорж Абрамович. Его биограф историк Владимир Лота утверждает, что при первой же их личной встрече разведчик поинтересовался, читал ли его новый знакомый «В круге первом», и, не дожидаясь ответа, сказал: «Солженицын в этом романе упоминает мою фамилию».
Судя по следственному делу, ровно эти самые вопросы возникли и у ФБР. И в апреле 1978 года американская спецслужба попыталась выяснить ответы на них… у самого Солженицына.
Следует сразу оговориться, что почти все личные имена, содержащиеся в архивных бумагах на эту тему, как и многое другое, были при рассекречивании вымараны цензурой. Но и время, и место встречи — городок Кавендиш (штат Вермонт), где знаменитый изгнанник из СССР почти 20 лет жил с семьей начиная с 1976 года, — и, самое главное, предмет обсуждения не оставляют никаких сомнений в том, к кому именно напросились тогда в гости американские контрразведчики. Точнее, контрразведчик, поскольку писатель, которому вся эта затея «литературоведов в штатском» изначально очень сильно не нравилась, поставил твердое условие, что примет только одного человека.
Конечно, я с особым вниманием изучал сохраненные ФБР отчеты о подготовке и проведении визита в Вермонт. В одном из них приведено, в частности, мнение американского контрразведчика о личных качествах собеседника как «человека эксцентричного, очень умного и наделенного колоссальным самомнением». «В ходе собеседования из него трудно „выуживать“ информацию, поскольку он, кажется, предпочитает слушать, а не отвечать на вопросы, — указывал агент. — Когда же он отвечает, то делает это не прямо, а словно выступая с трибуны».
Остается добавить, что полученные от американцев документы я, как и предупреждал, сразу отвез в аппарат военного атташе при посольстве России в Вашингтоне, поскольку Коваль работал в США по линии военной разведки. После этого подготовил и опубликовал в ТАСС и «Российской газете» собственные статьи обо всей этой невероятной истории. Текст про поездку агента ФБР к Солженицыным газета не взяла, поскольку боялась испортить отношения с семьей писателя, не желавшей огласки этого эпизода. В итоге он был напечатан в тассовском журнале «Эхо планеты».
Замечу, кстати, что меня эта заминка не удивила. Контакт с Солженицыными у меня был еще в последние годы их жизни в США. И я помню, насколько придирчиво — до последней запятой — они вычитывали публикации со своими цитатами. Например, в 1991 году настояли, чтобы обращение писателя по поводу планов обратного переименования Ленинграда в Санкт-Петербург было выпущено на ленты ТАСС не в изложении, как информационная заметка, а дословно, как некий официальный документ. Солженицыну тогда по историческим и фонетическим причинам «ПитербурХ» не нравился, он стоял за «Петроград».
Исходных «саквояжей» с бумагами по делу Коваля у меня теперь нет. Когда на пике обострения американо-российских отношений в 2017 году власти США отозвали мою рабочую журналистскую визу, я не решился взять копии подобных документов с собой, чтобы не нарваться на какие-нибудь придирки при пересечении границы.
А о самом Ковале-«Дельмаре» мне вспоминать приятно. Он ведь ускользнул от ФБР и вернулся из-за океана в суровое послевоенное время, когда еще жив был Сталин. То есть почище всякого сказочного Колобка успешно миновал все возможные напасти и дожил до глубокой старости.
Жаль, конечно, что не успел порадоваться звезде Героя. Но для настоящих героев, думаю, это не главное.
14.3. Дела покойных писателей
История с делом Коваля показала, что архивы спецслужб США не так неприступны, как мне до тех пор представлялось. И вскоре после нее я затеял проект, посвященный, как я это для себя называл, «делам покойных писателей». Воспользовался в 2010 году чередой литературных юбилеев и под этим предлогом запросил пресс-службы ЦРУ и ФБР, нет ли у тех часом в закромах чего-нибудь интересного про известных наших соотечественников, которых к тому времени уже не было в живых.
Ответы оказались, с одной стороны, скупыми, но с другой — достаточно поучительными. Например, материалы, посвященные тому же Солженицыну, подтверждали, что крупный и по-настоящему независимый моральный авторитет неудобен для любой власти. И что для США деятельность знаменитого писателя была гораздо более выгодной и менее хлопотной, когда он вел непримиримую борьбу с советской властью в самом СССР, чем когда обосновался на Западе.
К первому периоду относятся аналитические записки «Дело против Солженицына», «Александр Солженицын и Политбюро» и «Сахаров и Солженицын: советская дилемма», присланные из ЦРУ. Они датированы, соответственно, летом 1969 года, 15 декабря 1970 года и 26 сентября 1973 года. Если первая из них оканчивается констатацией того, что «невозможно даже предположить, какая судьба ожидает Солженицына», хотя «место его в русской литературе гарантировано» и «со временем он может быть признан величайшим писателем, сформировавшимся в Советском Союзе», то вторая посвящена анализу «сложной проблемы для советского руководства», созданной присуждением Солженицыну в 1970 году (вот и круглая дата, с позиций 2010 года) Нобелевской премии по литературе. Последний же документ открывается рассказом о нескольких примирительных жестах со стороны руководства СССР и завершается выводом, что «инициатива, кажется, перешла от охотников к дичи», что Сахаров и Солженицын, объединив усилия, сумели «превратить свою судьбу в международную проблему» и вызвать на Западе бурную реакцию, поставившую под удар «советскую политику разрядки».
Примечательно, что американцы, судя по всему, изначально не рассчитывали найти в Солженицыне безоговорочного идеологического союзника. В той же записке от 1973 года излагается его письмо в норвежскую газету в связи с выдвижением им кандидатуры Сахарова на Нобелевскую премию мира. Автор «дал ясно понять, что его враждебность советскому режиму не означает перехода на западные ценности», указывают аналитики из Лэнгли, поясняя, что в письме содержится «осуждение лицемерия и аморальности Запада».
В подборке материалов из архивов ФБР преобладают публикации СМИ США за период с 1968 по 1975 год, а также содержится ряд более поздних служебных донесений. Из бумаг, в частности, явствует, что первое время после вынужденной эмиграции Солженицын всерьез опасался за свою безопасность. Приезжая в США, он старался не афишировать свои перемещения по стране, а его знакомые хлопотали даже о выдаче ему разрешения на ношение оружия. В этом ему, правда, отказали из-за отсутствия у него американского гражданства, но зато попутно ФБР неоднократно письменно подтверждало, что не располагает данными о подготовке против него каких- либо силовых акций.
Пожалуй, самый любопытный эпизод, отраженный в архивных бумагах, связан с отказом президента США Джеральда Форда принять Солженицына в Белом доме в июле 1975 года. Американского лидера можно было понять: он как раз собирался в Хельсинки для подписания Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. По свидетельству газеты New York Times, Форд и сам был «настроен против встречи» с писателем-диссидентом, а к тому же «позволил себя уговорить» советникам, прежде всего тогдашнему госсекретарю США Генри Киссинджеру.
После этого, однако, бывший советский зэк поставил американской администрации пропагандистский мат в два хода. Сначала наиболее консервативные законодатели и профсоюзные лидеры в США подняли шум вокруг якобы нанесенной ему обиды, а затем, когда его уже вроде бы готовы были все же принять в Белом доме, он сам позвонил в редакцию New York Times и объяснил, что изначально не видел особого смысла во встрече с Фордом.
По его словам, он рассматривал готовившийся хельсинкский Заключительный акт как «предательство Восточной Европы, официальное признание ее навечного порабощения». «Если бы у меня была надежда отговорить его от подписания этого договора, — сказал Солженицын о Форде, — я бы сам добивался такой встречи. Однако подобной надежды нет».
Впрочем, ведь и сами американские власти относились к «вермонтскому отшельнику» по сути сугубо потребительски, как к своего рода идеологическому и политическому инструменту, рычагу давления на СССР. А он их перехитрил. Так что поделом вору и мука.
Более интересная история приключилась с моим запросом про еще одного нашего нобелевца — Бориса Пастернака, у которого в 2010 году было сразу два юбилея: 120 лет со дня рождения и 50 лет со дня смерти. Но развязки этого сюжета мне пришлось ждать до 2014 года, когда в закрытом музее ЦРУ обнаружилось наконец прямое подтверждение причастности этого ведомства к первой публикации романа «Доктор Живаго».
Обнародовал эту улику мой знакомый по пресс-пулу при Белом доме, корреспондент сетевого портала Yahoo Оливье Нокс. Ему не только позволили посетить музей в Лэнгли (штат Вирджиния) и пообщаться с его хранительницей, но и предоставили в качестве иллюстрации к тексту ряд слайдов с изображением экспонатов. На одном из них запечатлена книга, выпущенная в 1959 году во Франции неким «Всемирным издательским обществом» (Societe d'Edition et d'Impression Mondiale).
Подпись под слайдом гласит: «Копия оригинального издания „Доктора Живаго“ на русском языке, тайно изданного ЦРУ. На лицевой стороне обложки и на переплете книга названа по-русски. На задней стороне обложки указано, что она напечатана во Франции. (Предоставлено Центральным разведывательным управлением.)».
Что ж, яснее не скажешь. Ранее было известно много версий о причастности ЦРУ к публикации романа, которая должна была сделать возможным присуждение писателю Нобелевской премии по литературе. Но прямо ЦРУ эту свою причастность не подтверждало. И в ответ на мой запрос 2010 года мне были присланы ксерокопии различных служебных документов, но о том, что роман был, как теперь подтверждено, «тайно издан» самим ведомством из Лэнгли, в них ничего не говорилось.
Интересно, что Нокс поначалу сам не понял, что раздобыл важную новость. Он в своем репортаже упирал на другие экспонаты из секретной коллекции. Такие как «автомат, принадлежавший Усаме бен Ладену», механическая стрекоза — прообраз шпионских беспилотников или тушка дохлой крысы, использовавшаяся в качестве тайника.
А книга Пастернака его не привлекла. Только после моего звонка он припомнил, что читал что-то в свое время о необычной истории издания романа. Соответственно, никакими дополнительными подробностями на этот счет он в музее ЦРУ не интересовался.
Мне же в свое время в качестве ответа на запрос прислали из Лэнгли справку «Пастернак и Фаст: по разные стороны „железного занавеса“», датированную ноябрем 1958 года. Это означает, что она была составлена по горячим следам событий 23–29 октября того же года — с момента объявления о присуждении первому советскому автору Нобелевской премии до его вынужденного отказа от этой награды из-за травли, которую та навлекла на него на родине.
Согласно справке, в ЦРУ считали тогда, что «Доктор Живаго» — это «не пропагандистское произведение» и, вообще, «не политический роман в обычном смысле слова». По мнению аналитиков американской разведки, принципиально неприемлемой для советских властей книга оказалась, прежде всего, потому, что «взывала к интеллектуальной честности и человеческой свободе».
Вообще основным содержанием служебного документа ЦРУ служила полемика о свободе творчества на примере судеб Пастернака и американского писателя Говарда Фаста. Последний, будучи коммунистом и получив в 1953 году Сталинскую премию, продолжал тем не менее широко издавать свои произведения в США. В 1957 году он порвал с компартией и на следующий год публично и резко осудил преследования Пастернака в СССР.
Но попутно в общих чертах рассказывалась и история выхода в свет «Доктора Живаго». Сообщалось, что миланский издатель Джанджакомо Фельтринелли напечатал роман после того, как тот был сначала одобрен к публикации, а затем запрещен в СССР. Упоминалось также «пиратское издание в 1200 экземпляров, которое было летом (1958 года) выпущено одной голландской фирмой и распродавалось российским туристам на Всемирной выставке в Брюсселе». Ранее предполагалось, что именно к этой акции была причастна американская разведка.
В записке ЦРУ приводился также целый хор возмущенных откликов известных деятелей культуры и мировых СМИ, особенно левой ориентации, на травлю Пастернака. Как известно, среди защитников писателя в то время были, в частности, Альбер Камю, Бертран Рассел, Исайя Берлин, Джавахарлал Неру.
А из присланных мне документов выяснилось, что в том же ряду находилась и вдова американского президента военного времени Франклина Делано Рузвельта, первый председатель Комиссии ООН по правам человека Элеонор Рузвельт. Ее авторская колонка, напечатанная в одной из американских газет, сохранилась в архивах ФБР.
Среди бумаг этого ведомства привлекали внимание также докладная записка о том, что компартия США пристроилась к советской кампании критики «Доктора Живаго», хотя и «в более мягком тоне», и справка о том, что ФБР не возражало бы против приезда писателя в США.
Выдана эта справка была в феврале 1959 года в ответ на запрос из визового подразделения госдепартамента. Чем он был вызван, осталось неясным. Но осенью того же года в США с подачи Джозефа Половски — активиста организации американских ветеранов встречи на Эльбе, который ранее ездил в СССР и встречался с Никитой Хрущевым, — распространились слухи о возможности приезда Нобелевского лауреата в Чикаго.
Этот визит, однако, так и не состоялся, даже если планировался. В мае следующего года писатель умер на своей даче в Переделкино.
Ответ на мои запросы про Сергея Довлатова пришел из ФБР уже в 2011 году — впрочем, тоже юбилейном для писателя, родившегося в 1941 году в Уфе, а умершего в 1990 году в Нью-Йорке. Из присланных материалов явствовало, что, уехав из-под надзора КГБ СССР в Америку, Довлатов буквально сразу же оказался «под колпаком» американских спецслужб.
Судите сами: первые из этих материалов были датированы 6 ноября 197 года, речь в них шла о еще летних собеседованиях по поводу Довлатова. Между тем дата прибытия писателя в США из Вены — 22 февраля того же года.
В сопроводительной записке из ФБР указывалось, что там изучили по запросу 101 лист документов из следственного дела Довлатова в нью-йоркском представительстве Бюро и решили рассекретить 63 из них. При этом уточнялось, что рассматривалось только досье самого Довлатова, а упоминания о нем в других делах в расчет не принимались, поскольку «по опыту известно, что такие упоминания, как правило, содержат информацию, схожую со сведениями в основном деле». Почти все имена и значительная часть текста в документах были вымараны цензурой.
Наконец, стоит упомянуть, что, согласно присланным бумагам, изначально дел было два — на «Сергия Довлатова-Мечика» и на Сергея Донатовича Довлатова. Убедившись, что это один и тот же человек, ФБР в январе 1980 года дела объединило.
Почему Довлатов попал «в разработку» американской спецслужбы, в рассекреченных документах прямо не объяснялось. Судя по сохранившимся фрагментам текста, ФБР интересовали прежде всего его планы издания русскоязычной газеты, источники ее финансирования, взаимоотношения в эмигрантских кругах Нью-Йорка.
При личных собеседованиях спрашивали Довлатова и о том, не было ли у него контактов с советской разведкой, а после переезда в США — вообще с любыми советскими гражданами, не располагал ли он какой-нибудь потенциально полезной для США научно-технической информацией. Согласно отчетам, отвечать он не отказывался, но при этом подчеркивал, что никаких секретов не знает и что его оценки — не более чем личное мнение.
И если в ноябре 1979 года сыщики еще «выудили» из него и запротоколировали слова о том, что издававшаяся в штате Нью-Джерси газета «Голос родины» «могла быть» связана с СССР, а ее сотрудники — и с советской разведкой (хотя и тогда он подчеркивал, что это лишь предположение), то уже в январе 1983 года, пообвыкшись за океаном, он говорил фэбээровцам, что, на его взгляд, эмиграция не представляет для советской разведки никакого интереса, поскольку заведомо не имеет доступа к американской военной и технической информации. Это был уже период, когда у Довлатова готовилась к изданию в США книга, его рассказы печатались в престижном журнале New Yorker, а сам он регулярно выступал на радио «Свобода». Все это тоже отражено в отчетах.
Помимо мнений самого писателя ФБР интересовали и отзывы о нем. Сохранился, в частности, «тревожный сигнал» некоего анонимного осведомителя о «темном военном прошлом» Довлатова, служившего в лагерной охране. Правда, доносчик честно предупреждал, что лагерь, по его данным, был «не для диссидентов и политзаключенных, а для уголовников». Этот отчет датирован 1981 годом, а на следующий год в Америке вышла одна из лучших довлатовских книг — «Зона: записки надзирателя».
В том же 1982 году некий «источник, поставлявший в прошлом надежную информацию», позволил себе дать развернутую характеристику человеку, которого «знал в основном по репутации, без личного знакомства». Насколько типичен этот отзыв, судить невозможно; во всяком случае, в рассекреченных документах он единственный в своем роде.
Согласно нему, Довлатов «пользовался большим уважением в эмигрантском сообществе, хотя его многие недолюбливали из-за эгоизма и высокомерия» (в документе мнение приводилось в настоящем времени). Источник подтвердил, что не слышал «слухов или домыслов» о связи «объекта» с советской разведкой, но при этом утверждал, что «объект почти не проявлял заинтересованности в адаптации к американскому образу жизни, держался поближе к эмигрантской общине». Он считал «вполне возможным, что через 5–10 лет объекту могла надоесть жизнь в США и он мог вернуться в СССР». «В глазах многих людей объект попросту кажется в Америке не на своем месте», — резюмировал осведомитель ФБР.
Так ли это было на самом деле, задним числом скорее всего не понять. Хотя тот факт, что приживался Довлатов в Новом Свете с большим трудом, виден из его собственных книг и газетных публикаций. Характерно и то, что ФБР первые собеседования с ним вынуждено было вести по-русски из-за незнания им английского языка. Но вместе с тем отчет с заочной «характеристикой», изложенной выше, датирован ноябрем 1982 года, а в декабре сам Довлатов, согласно следующей архивной бумаге, заверял ФБР, что «очень доволен своей жизнью в США», не собирается уезжать из Нью-Йорка и ждет постоянного вида на жительство в Америке — так называемой «зеленой карточки».
На этом архивная подборка по сути обрывалась. В последнем документе на одном листе, датированном 25 апреля 1985 года, текст был почти полностью вымаран. Непонятно было даже, посвящен ли отчет целиком Довлатову или он в нем просто упоминался. Обрывки фраз свидетельствовали о «поэтических чтениях, состоявшихся в книжном магазине „Черное море“ на Брайтон-бич», о чьей-то поездке «на чехословацкий курорт Карловы Вары…»
24 августа 1990 года Сергей Довлатов умер в Нью-Йорке от сердечной недостаточности по пути в больницу. Я передавал в Россию известие о его кончине. Несмотря на позднеперестроечный период, на ленту ТАСС вышла новостная заметка размером буквально в четыре фразы, но я тогда был рад и этому. С тех пор громкая посмертная слава сделала Довлатова на родине современным классиком.
В этом же статусе, осененном «лавровым отблеском», пребывает и Иосиф Бродский. Но об этом знаменитом русском американце архивариусы в спецслужбах США не смогли для меня накопать вообще ничего. Что-то, помнится, присылали на паре страниц про некоего Джозефа Бродски, но не поэта, а его тезку и однофамильца. О чем конкретно шла речь, я за давностью лет уже и не упомню.
После проекта с «делами мертвых писателей» новых вопросов к американскими силовикам у меня не возникало. Через несколько лет у них появился вопрос ко мне, но прежде, чем об этом рассказать, мне надо сделать еще одно небольшое отступление.
14.1. Фото из следственного дела ФБР на советского разведчика Ж. А. Коваля (агент Дельмар)
14.2. «Доктор Живаго» издания ЦРУ США
14.3. В музее Агентства национальной безопасности США, 2011