К черту клиентов
Клид присел на край своего стола. Он накинул пальто и собирался уйти. Вера подняла глаза, слегка покраснела и тут же принялась стучать по клавишам пишущей машинки.
Наступало безрадостное воскресенье. Ночь тянулась целую вечность. Который был час? 10 часов? Полночь? Вера не знала. Она утратила чувство времени.
После возвращения у Клида была тяжела сцена с Мари-Жур Аньель. Надо было осторожно рассказать ей все, прежде чем отвезти ее попрощаться с отцом, а затем отправить к ее друзьям. Он чувствовал себя подавленным. Вернувшись, надолго закрылся у себя, где расхаживал взад-вперед, не переставая. Затем он прошел в ванную, принял душ и переоделся, всем видом показывая, что собирается уходить.
Вера закончила печатать лист. Клид следил за тем, как она заправляет в каретку новый, затем, склонившись, взял ее ладонь. У нее была нежная чуть золотистая кожа. Клид мягко пожал ей руку.
— Не пора ли заканчивать? — устало спросил он. — Хватит всего этого. Всей этой грязи, этого копания в собачьем дерьме, которое полицейские называют поиском мотивов или позывов, в зависимости от того, к какой категории принадлежат: типа Винсена или учеников Фрейда! Брось эту машинку, работу, бюро! Все брось!
Вера взглянула в окно. Снежинки кружились в свете уличных фонарей. Этот белоснежный балет успокаивающе подействовал на нее.
— Я чувствую себя здесь уютно, — просто ответила она.
Пальцы Клида отпустили ее ладонь. Такой ответ сбил Клида с толку. Он не знал, что следует понимать под словом «здесь». Хотела она сказать: «рядом с вами» или всего лишь «в этой комнате»? Ему хотелось прочесть ответ в ее глазах, но это невозможно сделать, пока она смотрит на танец снежинок.
— Мне жаль вас, Вера, — сказал он серьезно. — Я на несколько недель решил закрыть бюро. Мне нужен отдых.
Он поднялся.
— Можете говорить, что хотите, — продолжал он, располагаясь между ней и окном, — но я не могу поступить иначе. Мне необходимо забыть всю эту гнусность, освежиться и очиститься.
Вера повернулась, чтобы посмотреть на него. Глаза ее странно блестели.
— Я понимаю, — сказала она, пытаясь улыбнуться. — В таком случае, я уезжаю в горы. Думаю, что на меня благотворно повлияет перемена климата.
Ее робкая улыбка стала серьезнее.
— Уже давно я мечтаю побывать в своем «заснеженном домике», как называла его в детстве.
Это был почти шепот, столько страсти вложила она в это воспоминание. Взгляд Клида помрачнел.
— Мне не довелось узнать, что такое заснеженный дом или дом весь в цветах, — сказал он с тайной раной в душе. — Мне даже кажется, что я не был ребенком. В шестилетнем возрасте меня поместили в мрачный провинциальный пансион, ибо мои родители погибли в железнодорожной катастрофе, а дядя не испытывал желания мной заниматься. Это такая тоска — торчать в пансионе, особенно на каникулах, когда мы оставались вдвоем с неким Рибаром, таким же сиротой, и расхаживали по двору подобно тиграм в клетке, под холодным взглядом директора, никогда не покидавшего стен заведения из боязни, что за время его отсутствия кто-то займет его место.
Вечером, в гардеробной, мы выдумывали истории о сбежавших узниках, бродящих по дорогам и непроходимым чащобам, или о белоснежных парусниках, устремляющихся к неизвестным землям с командой, восстающей против тиранов. Я томился в этой каменной клетке до пятнадцати лет и мало что там познал, кроме слова «несправедливость». С таким вот багажом я тем не менее был переплавлен в парижский лицей, куда пожелал отдать меня мой дядя.
Я пытался показать себя. Это было не просто, но используя всю свою волю и массу бессонных ночей, до девятнадцати лет я оставался в заведении. Затем пошел на заработки. Я был подсобным у каменщика, разносчиком в. Халле, угольщиком, водителем грузовика — всем понемногу.
Но свобода, Вера, свобода! Боже, как она хороша! Поверьте, так оно и есть.
Через два года новое злоключение: военная служба. Война застигла меня в казарме, сентябрьским вечером. На следующее утро я увидел первого погибшего. Бедняга, не умевший ни писать, ни читать… Настигнутый осколком снаряда, он упал в двух шагах от священной таблички: «Здесь начинается свободная страна». Его взгляд, казалось, пытался расшифровать эту гордую надпись…
Клид, вздохнув, помолчал.
— Это меня озлобило, — продолжил он, говоря как бы сам с собой.
Взгляд Веры затуманился. Клид был потрясен. Он приблизился и обнял ее за плечи. Ему вдруг стало безумно весело. Он рассмеялся, спрятав губы в золотых волосах.
— Идите, Вера, все решено. Мы оставим ключ под дверью. К черту клиентов! Для начала отключите этого болтуна, — велел он, указав на телефон.
Вера покорно улыбнулась. Она чувствовала, что ее ожидает нечто пугающее и неотвратимо притягивающее. Ей хотелось больше ни о чем не думать. Для этого был Клид. Только он мог успокоить ее сердце.
— Надевайте манто, Вера, — попросил он. — Я увожу вас.
Вера поднялась. Ее грусть рассеялась.
— Куда? — спросила она.
— Посмотрим, — чуть охрипшим голосом ответил он. — Я еще не решил. Все зависит от вас.
Клид ласково развернул ее и привлек к себе. Она не сопротивлялась, лишь ресницы счастливо моргали.
— Что вы думаете, Вера, о маленьком ресторанчике… для влюбленных, вне Парижа?
Склонившись к ней, он нежно повторил вопрос. Она ласково улыбнулась, их лица соприкоснулись.
— Дорогая, — прошептал Клид, — вы думаете, я смогу быть сносным мужем?
Вера почувствовала, что краснеет. Сердце бешено застучало в груди.
— Я уверена, Роберт, — ей казалось, что она кричит, а это был всего лишь шепот.
В дверь постучали. Клид торопливо отстранился от Веры.
Вошел Клер с бумагой в руке. Он тут же понял по разгневанному взгляду патрона, что пришел не вовремя, но не подал виду, хотя состроил огорченную мину.
— Сожалею, патрон. Получил это только что по телефону. Крайне важно.
Клид, вырвав бумагу из рук, прочел, что там написал Клер, и с несчастным видом посмотрел на Веру.
— Я был прав, — сказал он, пытаясь улыбнуться, — лучше было бы отключить телефон. Мне придется отложить на несколько дней начало каникул…
— Из-за чего? — встревожилась Вера. — Это серьезно?
Клид заметил, что на глаза ее навернулись слезы.
— Нет, — уверил он, взяв ее за руки. — Следователь требует моего присутствия послезавтра утром, чтобы восстановить последний акт.
Он печально покачал головой.
— Я надеюсь, мы сможем уехать во вторник. А пока суд да дело, пойдем пообедаем.
Клер остановил их у двери.
— Следователь сказал, что официальное уведомление ты получишь утром в понедельник. Его, кажется, весьма впечатлил специальный выпуск «Дерньер-суар».
Клид даже не взглянул на газету.
— Что за специальный выпуск?
— Настоящая экзекуция старика Винсена, — хохотнул Клер.
Клид нахмурился. Итак, Масселон не обратил внимание на его рекомендацию. Он подложил комиссару свинью за сыгранное с ним утром. Действительно, мир безжалостен…
— Остальные газетенки буйствуют, — продолжал Клер. — Их репортеры направляются сюда. Что им сообщить, пусть ждут твоего возвращения?
Клид, не глядя, отстранил его с дороги.
— Глупость — болезнь неизлечимая, — бросил он сквозь зубы.
Пропустив вперед Веру, Клид вслед за ней вышел на лестницу и закрыл дверь.
Озадаченный Клер так и не понял причину вспышки дурного настроения патрона.
Пьер Немур Пусть проигравший плачет
Пролог
Ночь опустила над Гамбургом черный занавес в тяжелых складках. Детали местности можно было различить только тогда, когда узкий и холодный, как лезвие ножа, пучок света маяка, установленного на телебашне, рассекал небо. Тучи, двигавшиеся с северо-востока, были мрачны, как приговор судьбы.
Гнавший их ветер наверняка родился в ледяной пустыне сибирской тундры. В нем было что-то мрачное, безжалостное, смертельное. Он несся над самой землей, проникал в геометрические анфилады широких проспектов, расставлял свои шквальные патрули на перекрестках и тротуарах.
На пустынных набережных порта он шумно выражал свою досаду, так как все капитаны приняли необходимые предосторожности, усилив швартовы своих судов, и ему оставалось только хулиганить с разбросанными тут и там пустыми ящиками и незакрепленными мусорными баками, а огромные корпуса грузовых судов подавляли его своей спокойной силой.
Было одиннадцать вечера. Даже большие центральные улицы, полностью перестроенные после пожаров 1945 года, были пустынны. Отдельные редкие автомашины скользили по мостовой, блестевшей от дождя, не прекращавшегося практически весь день, шурша мокрыми шинами. Еще более редкие прохожие спешили вдоль зданий, зябко подняв воротники и низко опустив головы, чтобы укрыться от пронизывающих порывов ветра. Картина, характерная для больших городов Европы: все в Гамбурге, кто еще не спал, смотрели телевизоры в тщательно запертых квартирах.
Огни светофоров, чьи красные, желтые и зеленые блики отражались в зеркале асфальта, работали впустую и были так же бесполезны, как и полицейские-шупо, которые приплясывали, чтобы согреться, на перекрестках главных артерий города или патрулировали в автомашинах, зажав в зубах сигару и пустым взглядом осматривая улицы.
Казалось, вся жизнь Гамбурга сосредоточилась в квартале Сан-Паули. Но уж там-то праздник был в полном разгаре. На Тальштрассе группы матросов в синих куртках прогуливались мимо «витрин». Среди них время от времени мелькали отдельные фигуры в темных пальто или светлых непромокаемых плащах. Беспокойные крадущиеся силуэты, сверкающие глаза, лихорадочно возбужденный мозг, в котором медленно распускался мрачный цветок желания.
Девушки в коротких трусиках и бюстгальтерах провожали прохожих оценивающими взглядами. Это было лучшее время для взаимного осмотра. По утрам «витрины» были заняты «бабусями», хмурыми проститутками, находившимися на пороге отставки. Смена происходила в два часа дня, когда появлялись «мамаши», которые компенсировали для знатоков своей техникой то, что теряли в свежести, и которые, кроме того, умели хорошо использовать истому, наплывавшую в эти пустые часы. А позднее, для того чтобы противостоять натиску толпы, выстраивались в ряды батальоны самых юных и самых свежих.