хорошо!
Гуля чувствовала, что все понимают ее, согласны с ней, невольно повторяют про себя те строчки стихов, которые она бросает со сцены. И голос ее от этого становился все шире, сильней, богаче:
Лет до ста
расти
нам
без старости.
Год от года
расти
нашей бодрости.
Славьте,
молот
и стих,
землю молодости!
Гуля кончила.
– Вот это аплодисменты! – сказала ей Мирра, встречая ее за кулисами. – Ты только послушай, как тебе хлопают.
– Это не мне, это Маяковскому, – сказала Гуля. – А вот когда хлопали тебе, так уж это было тебе!
– А может быть, Мендельсону?
– Ну, и Мендельсону отчасти! – засмеялась Гуля.
И обе они с легкой душой побежали в зал смотреть, как другие участники концерта будут переживать тревоги, которые только что пережили они сами.
Кем быть?
Снова лето, щедрое, гостеприимное, ласковое. Гуля уже сдала последние экзамены, и выпускники в складчину отпраздновали окончание школы.
Теперь для всех вчерашних школьников всерьез, вплотную встал вопрос: кем быть?
Гуля привыкла во всем советоваться с Миррой. И, не дожидаясь возвращения ее с дачи, Гуля сама поехала к ней, чтобы подумать вместе и потолковать.
В сосновом лесу пахло нагретой за день смолистой хвоей. Гуля приехала с шестичасовым поездом. Уже низкое солнце широкими полосами ложилось на устланную иглами землю и красноватые стволы сосен.
Мирра увидела Гулю из окна кухни, где шли приготовления к ужину. С радостным криком: «Гулька приехала!» – она высунулась из окна, размахивая кухонным ножом.
– Ты, кажется, хочешь меня зарезать? – сказала Гуля, смеясь.
Она вбежала в кухню и сразу приняла участие в стряпне.
– Дай мне передник, Мирка, – сказала она.
И, засучив рукава, надев передник, Гуля взялась за работу – начистила целую миску картошки, а потом принялась крошить на доске свеклу и морковку.
Миррина мать ласково поглядывала на Гулю, любуясь веселой домовитостью, с которой та хозяйничала у них на кухне.
– Твоя Гуля – прелесть, – сказала она дочери, когда Гуля, схватив ведро, побежала за водой.
– А что я тебе говорила? – с гордостью ответила Мирра.
– Куда же мы положим нашу гостью? – спросила мать Мирры, когда Гуля вернулась.
– Обо мне не беспокойтесь, – сказала она. – Я уже выбрала себе место: у вас тут есть замечательный чердачок.
– Но там же не на чем спать.
– Мы с Миррой сена притащим. Встанем чуть свет – и купаться. Да, Миррочка? Что человеку еще нужно?
Мирра согласилась с Гулей, что больше человеку ничего не нужно.
Ночью на чердаке, на охапках свежего сена, от которого пахло полынью и мятой, девушки вели большой и серьезный разговор.
– Знаешь, что мне пришло в голову? – говорила Гуля. – Я хочу поступить в Гидромелиоративный институт. Кончу его – и куда-нибудь в пустыню: прокладывать каналы, бороться с песками…
– В пустыню?! Вот еще нашлась пустынница! Да ведь ты без людей жить не можешь. Нет, это тебе совсем не подходит.
– Подходит! – упрямо сказала Гуля. – О пустынях неправильно думают, Мирра. Мне рассказывал хлопец один, который недавно вернулся из экспедиции, что там идет удивительная работа. Он очень уговаривает меня идти в этот институт.
– Ну и пусть уговаривает! Не слушай его. Пустыня – это такая мертвечина. И потом, ты так любишь воду, плаванье, греблю, а в пустыне только и воды, что в какой-нибудь походной бутылке или манерке!
– В том-то и дело, что пустыне надо дать воду, – перебила ее Гуля. – И тогда она вся зазеленеет, превратится в сад. И это может сделаться на твоих глазах, под твоими руками. Нет, я хочу в пустыню!
– А театр, кино? Я всегда думала, что ты поступишь в театральную школу. А тут вдруг – нате, какой-то гидро… мидро… даже выговорить невозможно.
– Я и сама сначала хотела идти в театральную школу. Но знаешь, если бы я была настоящая, прирожденная артистка, я бы и думать не могла ни о чем другом, кроме сцены. А у меня тысяча желаний. И больше всего мне хочется участвовать в каком-то трудном, серьезном деле, хочется бороться, встречаться с разными людьми, ездить и ходить по нашей стране.
– Ты, Гуля, ужасно любишь жизнь. Вот в чем дело!
– Да, правда, люблю. Мне бы, кажется, три жизни дали – и все бы мало было: четвертую подавай. А уж если всего одна в запасе, так неизвестно, с чего и начинать… И того хочу, и другого – и всего по полной тарелке!
– Жадина, – сказала Мирра.
– Ага!
Гуля негромко засмеялась в темноте.
– Верно, Миррочка, верно, голубушка, я жадная. Но ты не думай, я и щедрая. Мне много нужно – и ничего не жалко. Мне кажется, ради какого-нибудь большого дела я бы и жизнь отдала. И даже не призадумалась бы. Ты мне веришь? Я не хвастаюсь.
– Верю, – вполголоса сказала Мирра. – Я это в тебе и люблю. Только мне всегда за тебя как-то страшно.
– Ну, что там!
Гуля нашла в темноте руку Мирры с тонкими, хрупкими и в то же время сильными пальцами и погладила ее.
– Не бойся, Миррушка. Все будет чудно. У нас впереди замечательная жизнь. Недаром мы родились в такое время и в такой стране.
В маленькое чердачное окошко заглянула луна и точно снегом покрыла рыхлые и пушистые охапки сена.
Девушки невольно подняли головы.
– Как хорошо! – сказали они разом.
Обе засмеялись этому совпадению мыслей и слов.
– Пойдем побродим, – сказала Гуля.
– А я только что хотела тебе это предложить!
Они ощупью разыскали в сене свои туфли и, надев их на босу ногу, осторожно спустились с чердака в сад.
Темное небо было битком набито звездами, а луна как будто сидела на верхушке черного тополя.
Мирра долго смотрела вверх, приставив к глазам очки и закинув назад голову.
– Видишь, – сказала она, – это Кассиопея, такое созвездие… Если бы не музыка, я бы непременно стала астрономом. Но мне выбирать не приходится, у меня одна дорога.
– Это тоже счастье! – сказала Гуля.
Мирра кивнула головой.
Невольно притихшие, вслушиваясь в звон каких-то ночных насекомых, они пошли по дорожке, перерезанной лунными полосами и черными тенями деревьев.
– Мирра! – вдруг негромко сказала Гуля. – Ты слышишь меня?
Мирра вздрогнула и повернула к ней побледневшее от луны лицо.
– Что, Гуленька?
– Не знаю, как и сказать тебе… – начала Гуля, нахмурившись. – Это очень, очень серьезно.
Она перевела дыхание и сломала ветку, которую держала в руках.
– Понимаешь, мне кажется, я люблю одного человека… Да нет, не кажется! Я так люблю его, что мне и страшно, и весело, и даже больно как-то… Я знаю, это уж не пройдет. Это навсегда.
Мирра нежным движением своих легких пальцев погладила ее руку.
– Кто же он, Гуленька? – спросила она шепотом.
Гуля помолчала минутку.
– Пока не скажу. Ты не сердись на меня. Мне почему-то трудно назвать его сейчас по имени. Понимаешь? Ведь до сих пор об этом знали только я да он. И мне еще немножко жалко совсем расставаться со своей тайной… Лучше когда-нибудь я приведу его к тебе. Ты, наверно, сразу узнаешь, что это он. Только, пожалуйста, сделай вид, что не узнала. И сейчас не спрашивай меня ни о чем. Хорошо?
– Как хочешь, – сказала Мирра. – Я так рада за тебя, так рада…
Они долго еще ходили по лунным дорожкам, по сверкающей от росы траве, счастливые и благодарные друг другу.
Мирра чувствовала себя гордой оттого, что именно ей первой доверена такая милая, такая драгоценная тайна.
А Гуля думала, поглядывая сбоку на Мирру, что на всем свете нет человека с более умным и чутким сердцем.
На рассвете
День за днем, месяц за месяцем – пробежал еще один год. Настал июнь сорок первого года.
По ночам шли теплые проливные дожди. Днем ярко синело небо. Пахло свежей листвой каштанов и розами. Розы продавались на каждом углу – красные, белые. Цветочные корзины стояли прямо на тротуарах. По всему Киеву были расклеены огромные афиши:
В воскресенье 22 июня
СОСТОИТСЯ ОТКРЫТИЕ СТАДИОНА
Гуля перешла на второй курс Гидромелиоративного института. Она была уже замужем за тем самым хлопцем, который так замечательно рассказывал ей о пустынях. Это его – Сергея, Сереженьку, Серьгу – не хотела она назвать в ту памятную лунную ночь, когда они вдвоем с Миррой бродили по дорожкам сада.
Сергей был такой же заядлый спортсмен, как и она сама. Открытие нового стадиона было для них обоих событием и настоящим праздником.
Но, как назло, с вечера небо покрылось тучами. Выглянув в окно, Гуля сказала Сергею:
– Хоть бы за ночь прояснилась погода! А то весь праздник пропал!
Ночь была тихая, темная, влажная. Акация за окном стояла, не шелестя ни одной веткой. В комнате было душно. Проснувшись среди ночи, Гуля подумала: «Наверно, собирается гроза. Скорей бы уж! Дышать нечем».
И в самом деле, сквозь сон до нее донеслись какие-то гулкие, отдаленные удары, похожие на раскаты грома.
Рано утром Гулю разбудили мама и Сергей. Оба они были уже совсем одеты.
– Который час? – спросила Гуля. – Разве нам пора?
– Пора, Гулюшка, – сказала мама. – Пора. Одевайся скорее.
Гуля посмотрела на них обоих внимательно и по их озабоченным, необычно суровым лицам поняла: что-то случилось.
– Что случилось? – спросила она.
Торопливо, скупыми и беглыми словами ей рассказали все. Едва только стало рассветать, немецкие бомбардировщики сбросили на киевские пригороды свой страшный груз. Горит аэродром на Соломинке, горит пост Волынский.
– Значит, это была не гроза, – сказала Гуля. – Значит, это война!
И только тут, произнеся это слово, Гуля со всей ясностью поняла, что с прежней счастливой и мирной жизнью надолго покончено, что в страну ворвался жестокий враг и он уже здесь – над самым городом.