– Да больше и не предлагают. Но дело в том, что меня не устраивает ни то, ни другое. Разве я с моей энергией выдержу долго на секретарской работе? Посуди сама. А в Москву я не хочу. То есть я очень хочу, и сказать тебе не могу, как я была бы рада Москву снова увидеть, папу… Мне и учиться хочется. Столько времени книги в руках не держала. И вообще одно слово «Москва», сама знаешь, что2 для меня значит. Но я не могу отсюда уехать.
И Гуля, шагая по дежурке из угла в угол, стала с жаром втолковывать Люде, что она просто не в силах расстаться с людьми, с которыми прошла огонь и воду в самом буквальном смысле этого слова, и что она не может уехать в тыл именно тогда, когда их полк и вся дивизия готовятся к самым горячим боям.
Люда ничего не сказала, но невольно подумала:
«Значит, третья дорога…»
И сама испугалась этих слов.
«Ох, и зачем только она вспомнила своего Илью Муромца!»
Люда с досадой тряхнула головой и, чтобы заглушить непрошеную тревогу, сказала веселым голосом:
– Значит, так и решила оставаться с нами? Ну ладно, будем считать, что ты уже вернулась из Москвы. Вечером, если будет тихо, отпразднуем твое возвращение. Откроем консервы. Позовем товарища Плотникова, Топлина, песни петь будем, ладно?
– Ладно, – сказала Гуля, и глаза у нее сделались веселые, почти озорные. – Знаешь, Людушка, самое трудное на свете – это выбирать. А уж если выбрала, дальше все легко. Ася
Греясь у печки, Гуля перечитывала только что полученные письма. Одно было фронтовое – от Эрика, другое – домашнее, заботливое, полное всяких милых, мирных новостей: Ежик запрятал чайные ложки в чьи-то валенки, утопил в ведре с водой башмак, подрался с соседским мальчиком, который старше его на целых два месяца.
Гуля долго держала на ладони маленькую фотографическую карточку.
– Вот как он вырос, мой Ежик! Уже не младенец, а настоящий мальчишка!
И она представила себе уфимский двор, весь засыпанный снегом, и своего Ежика в мохнатой шубке, подталкивающего одной ногой маленькие санки.
Эрик написал ей всего несколько строк. Видно, ему было некогда. Посылал номер своей полевой почты, обещал скоро написать еще, если только доведется снова держать в руках карандаш и бумагу.
Гуля понимала в этом письме каждое слово, каждую черточку. Она бы и сама написала точно такое же письмо, если бы узнала адрес Эрика прежде, чем он разыскал на фронте ее.
На столике дежурки лежал еще один конверт. Не то детским, не то старческим почерком на нем было написано Асино имя.
Вот оно, долгожданное письмо из уфимского колхоза! Поскорее бы пришла Ася…
Наконец дверь открылась. Ася вошла, вся осыпанная хлопьями снега. Синими от холода пальцами она едва-едва расстегнула ворот полушубка.
– Садись скорее к печке, – сказала Гуля. – Грейся… Ну что, хорошо тебе?
– Хорошо!
– А сейчас будет еще лучше!
И Гуля положила ей на колени маленький конвертик.
– От наших! – шепотом сказала Ася.
Долго, шевеля губами и покачивая головой, читала она это письмо.
– Ну что? – спросила Гуля.
– Пишут, что теперь у них все хорошо, – переводя дух, ответила Ася. – Устроились, живут ничего… Сестренку счетоводом взяли, мама шьет. И от брата открыточку получили – жив.
Ася прижала письмо к щеке и засмеялась:
– Ух, как я рада!
– Вот видишь, я тебе говорила…
– А мне, девушки, ничего сегодня не было? – спросила Люда, входя в дежурку и с одного взгляда заметив письма в руках подруг.
– Тебе завтра будет, – ответила Гуля. – У меня такое предчувствие.
– Ну, смотри же, чтоб было письмо! А то мне на вас глядеть завидно. Вон вы какие сегодня веселые! Ну, хоть расскажите мне ваши новости, если уж у меня своих нет.
И все три девушки, усевшись у огня, принялись опять и опять перечитывать домашние письма.
Уже время клонилось к вечеру, и казалось, что день так и пройдет спокойно, без боя, как вдруг неожиданно где-то затрещала пулеметная очередь, застрочили автоматы. Началась перестрелка. По боевой тревоге Гуля и Ася встали, оделись, перекинули через плечо свои санитарные сумки и вышли из землянки.
К ночи бой утих.
По степи, белой от инея, пробиралась, объезжая окопы и траншеи, санитарная машина. Санитары вытащили из машины носилки. Люда в халате поверх шинели выбежала встречать раненых. Еще издали она услышала голос Гули:
– Осторожней, осторожней, не трясите!
Носилки, слегка покачиваясь, двинулись по направлению к крыльцу. Люда привычно наклонилась и заглянула в бледное лицо раненого.
– Ася!
Гуля молча кивнула ей головой.
– Думаешь, серьезно?
– Мгм… – не разжимая губ, ответила Гуля.
Больше они между собой не говорили. Нужно было делать обычную работу – принимать, перевязывать раненых. А в это время хирург медсанбата делал Асе операцию. Медлить нельзя было – положение оказалось очень серьезным.
И вот операция кончена. Ася неподвижно лежит на койке. Гуля и Люда не отрываясь смотрят на ее похудевшее сразу лицо, на большие блестящие глаза.
– Девушки, – с трудом говорит Ася и облизывает сухие губы, – что они говорят? Я выживу?
– Ну конечно! – отвечает Гуля уверенно и спокойно.
Ася переводит на нее лихорадочный взгляд.
– Да, да, Асенька, самое страшное уже позади. Какой ты молодец у нас! Доктор говорит – ты героиня!
Ася чуть улыбается одними губами.
– Нет, я не героиня… Я только терпеливая…
– Это и есть настоящий героизм!
Гуля наклоняется к Асе, уловив какое-то легкое движение ее ресниц.
– Что, Асенька, что?
– Мне очень хочется жить, быть с вами! Я ведь все время была с вами! – тихо, почти беззвучно говорит Ася. – Но если я умру…
– Не надо так думать, милая, – прерывает ее Гуля. – Лежи тихонько, не шевелись.
– А где Люда? – спрашивает Ася.
Но Люды возле койки нет. Она не выдержала и выбежала за дверь – плакать.
– За лекарством пошла, – не теряясь, говорит Гуля.
– Пускай вернется скорее, – шепчет Ася.
Люда и в самом деле скоро возвращается, но Ася уже не видит ее.
Она говорит что-то невнятное, просит помешать угли в печке, называет имена каких-то незнакомых людей, зовет маму. Потом она совсем затихает. До рассвета Гуля и Люда по очереди дежурят у ее койки. А ранним утром, накрыв простыней умершую Асю, они тихонько выходят в морозную синеву.
Где-то тяжело ухают орудия. Начинается новый день войны.
– Вот и нет нашей Аськи… – говорит Люда и вытирает рукавицей мокрые щеки.
– Как это нет? – строго и даже гневно перебивает ее Гуля. – Надо уметь помнить! Помнить все – каждое слово, каждое движение, каждый стон… Она отдала жизнь вот этой земле, нам, жизни… А ты говоришь – ее нет!
Люда с удивлением посмотрела на Гулю.
– Это правда, – сказала она робко. – А все-таки…
– Я сама знаю, что все-таки!..
И, закрыв глаза ладонями, Гуля бегом побежала к землянке по хрусткому снегу.
Двойной праздник
Выпавший в конце октября снег быстро растаял, и наступившая было зима снова сменилась темной осенью.
Настал канун двадцать пятой годовщины Октября…
Ночью разыгралась буря. Ветер, казалось, совсем сошел с ума. Он сшибал с ног, пронизывал до костей. Пробираясь в густом мраке по черной, ухабистой, взъерошенной земле, Гуля возвращалась к себе в роту вместе с Кадыром Хабибулиным, уже оправившимся от своей раны, и другим бойцом того же подразделения, Митей Грещенко.
Все трое шли молча, ощупью, стараясь ступать как можно тише. А сверху лило, и вода хлюпала под сапогами и в сапогах.
Гуле казалось, что они никогда не выберутся из этого мрака и холода, и ей хотелось крепче сжать руку товарища, чтобы снова ощутить живое тепло, почувствовать, что еще есть на земле жизнь.
Точно в ответ на ее мысли, большая рука Кадыра нащупала ее руку в темноте и уверенно потянула куда-то вправо.
– Айда2 за мной, – сказал Кадыр. – Пришли.
Гуля ощутила под ногами ступеньку, вырытую в земле, и стала спускаться вслед за Кадыром. Сзади шел Грещенко.
Кадыр открыл дверь, и веселый огонек коптилки, как крошечный маячок, блеснул перед глазами. Пахнуло жилым теплом.
Все трое, нагнув головы, один за другим вошли в землянку. Там уже спали – кто на нарах, кто на полу на сене, накрывшись полушубками и шинелями. Не спал только один паренек. Он возился у печки.
– Ну как? – спросил он, снимая с огня закипевший чайник. – Живы?
– Сам видишь, – ответил Кадыр.
– Удалось?
– Еще как!
Гуля выжала на себе юбку и, присев на край скамьи, стала стягивать с ног отяжелевшие от воды сапоги.
– Еще как удалось! – повторила она и негромко засмеялась: – Вот рассветет – полюбуетесь!
– Под самым носом у немца пристроили, – сказал Грещенко. – В аккурат перед самыми окопами.
– Ну, завтра обстреливать, подлец, начнет, – сказал паренек и налил всем по кружке чаю. – Грейтесь, ребята!.. И что это за девчата нынче пошли бесстрашные! – добавил он, выбирая из горсти сухарей один побелее и пододвигая его к Гуле.
Гуля долго сушилась у печки, обогревалась горячим чаем. Потом она укрылась шинелью и прикорнула в уголку. Но спать ей не хотелось. Чуть только рассвело, она пошла посмотреть на свою работу.
В нескольких метрах от немецких окопов на подбитом танке развевался, хлопая от ветра, советский флаг. Широкое полотнище играло и переливалось мягкими складками. Оно как будто бросало вызов врагу, и немцы, видно, это почувствовали. Из окопа вылез сначала один немец, потом еще двое.
Этого только и нужно было нашим снайперам. Щелкнул выстрел, другой. Две серые фигуры остались лежать на мокрой земле. Третий немец припал к земле и, чуть заметно пятясь, уполз к своему окопу.
– Нынче нашим снайперам дела хватит! – сказал Грещенко, незаметно появившейся возле Гули. – А ты, Королёва, иди-ка в землянку. Из штаба вызывают.
Гуля сбежала вниз по ступенькам. Еще за дверью она услышала длинный телефонный звонок.