— Вот что, Николай Афанасьевич, — сказал он, — по-моему, вы устали и неважно себя чувствуете. Мой вам совет: как только справите свои дела в участке, тут же возвращайтесь назад и ложитесь-ка отдыхать. Вам надобно прийти в себя. День был тяжелый, да еще с приключениями.
Я начал было отнекиваться, но Владимир моих возражений не принял.
— И вот еще что, — добавил он. — Мы с Аннушкой сейчас отлучимся. Есть тут у нас некоторые дела. Вы, наверное, догадываетесь, что мы из Алакаевки не просто так приехали. Подробности вам знать не надо, не ваш это круг интересов. Существуют вопросы, которые требуют безотлагательных решений, вот мы этим и займемся. Попутно я наведаюсь в отделение пароходного общества Зевеке, попробую разузнать кое-что о Всеволоде Сахарове — ведь мы с вами в любом случае хотели навести справки о человеке, убитом во дворе магазина Ильина. А вы отдыхайте!..
И опять я стал возражать, настаивая на том, что в общество Зевеке нам следует идти вместе, и снова Ульянов решительно отмел мои предложения. Через несколько минут мы расстались. Я направился в участок, а Владимир с Анной — по своим загадочным делам.
На прописку паспорта у меня не ушло много времени. Правда, пришлось провести несколько неприятных минут, выслушивая нотацию участкового пристава о недопустимости нарушения паспортного режима, но этим дело и ограничилось.
Вернувшись в квартиру Ульяновых — ключ от нее мне заблаговременно передал Владимир, — я действительно прилег отдохнуть в отведенной мне комнате. Дрожь не стихла, а несколько даже усилилась. Я пытался заснуть, но в ушах по-прежнему звенел крик Прасковьи: «Ленка моего Юрочку убила!», перед глазами всплывали ее белые вурдалачьи глаза и разверстый красный рот, физиономию Параси сменяло восковое лицо мертвого Василия Неустроева, и еще, откуда ни возьмись, возникал портрет Чернышевского…
Портрет Чернышевского! Страничка опечаток, в нем спрятанная! Как же получилось, что за весь сегодняшний день я так и не вспомнил об этой загадке? Я прошел в кабинет Владимира и окинул глазами его стол. Так и есть — страничка лежала именно там, поверх других бумаг. Я взял этот листок в руки и вернулся в свою комнату. Лег на диван, уставился на опечатки и… вот тут по-настоящему заснул. Нет, скорее не заснул — обеспамятел.
К действительности меня вернул голос Владимира за дверью:
— Николай Афанасьевич, к вам можно?
Я вскочил, не вполне понимая, где нахожусь и какое сейчас время дня.
— Да-да, Володя, конечно!
Где же мне еще находиться, как не на квартире Ульяновых? А вот время дня…
Владимир вошел и внимательно, цепко посмотрел на меня.
— Как вы себя чувствуете?
— Вполне прилично, Володя, спасибо за участие. Кажется, мне даже удалось отдохнуть, — немного присочинил я. — А который теперь час?
— Да уж десятый, Николай Афанасьевич. Скоро впору ложиться почивать по-настоящему.
Я сел на диван, Владимир напротив меня — на стул.
— Приношу вам свои извинения, мой дорогой друг, — сказал я. — Пока вас не было, я вторгся в ваш кабинет и взял листок с опечатками. Мне все кажется, что разгадка очень близко.
— Помилуйте, Николай Афанасьевич! Какие извинения? Вы — гость, вся квартира ваша. Удалось до чего-нибудь догадаться?
— Увы… — Я смущенно потупился. — Как раз с этим листком в руках я и заснул. А вам, Володя, удалось что-нибудь выяснить?
— Немного, но все же удалось. Я успел в контору общества Зевеке до ее закрытия, однако там мне ничего особенно дельного не сообщили. А еще я побывал в квартире Юрия Валуцкого и переговорил с хозяйкой…
— Но каким же образом? — изумился я. — Ведь мы не знали его адреса.
— Добрые люди подсказали, — хитро улыбнулся Владимир, немного прищурившись.
— И что вам поведала хозяйка? — спросил я, понимая, что интересоваться «добрыми людьми» было бы неуместно.
— Существенного к тому, что мы знаем, она добавила мало, — уклончиво ответил Ульянов. — Однако вот вам главный вывод из того, что мне удалось услышать и от нее, и от конторщиков Зевеке, и еще от кое-кого. Юрий Митрофанович Валуцкий, Всеволод Никитич Сахаров и Давид Абрамович Зунделевич были знакомы друг с другом.
— Что? — вырвалось у меня. Я ожидал многого — каких-нибудь сведений об интересах Юрия Валуцкого, его поведении, его книжных пристрастиях наконец, — но никак не сообщения о том, что два человека, убитых возле книжных магазинов, при жизни водили меж собой знакомство, да еще в компании третьего, которого мы видели только сегодня и который, если глаза нас не обманывали, был жив и здоров.
— Именно то, что я и сказал: Валуцкий, Сахаров и Зунделевич знали друг друга.
— Неужели это те самые друзья, которых упомянула Прасковья Анисимова? — воскликнул я. — Те самые друзья с теми самыми книжками?
— Те или не те, мы пока не знаем, — пожал плечами Владимир. — А о книжках нам вообще ничего не известно. Но определенная версия у меня складывается.
В отличие от Владимира, у меня не складывалось никакой версии. Напротив, все обстоятельства, все приметы людей и событий, которые мы уже узнали, представлялись моему воображению ворошком бирюлек, в котором не было ни порядка, ни логики. Ухватись за одну, и все остальные приходят в движение только с тем, чтобы опять замереть в хаосе. Странные знакомства, книги, цветы сирени, книжные магазины, сердечные припадки, которые вовсе не припадки, горчишники в трактире, происшествие на пароходе и вдобавок ко всему — список опечаток!
Об этих фатальных бирюльках я и пытался рассуждать за ужином — мы ели опять-таки рыбный пирог, а еще жаркое из ранних грибов с постным маслом, после чего пили чай с пряниками, хороший чай, надо думать, цейлонский, не иначе как у Петра Боткина купленный, — но Владимир как-то странно отмалчивался, что же до Анны Ильиничны, так она вовсе не стала разделять с нами трапезу и ушла к себе, сославшись на головную боль. Мне показалось, что молодой Ульянов пришел к каким-то неутешительным умозаключениям в отношении Аленушки и, то ли щадя мои чувства, то ли полагая свои аттестации преждевременными, решил воздержаться от изложения своих догадок. Я же ни на секунду не допускал не то чтобы виновности моей дочери, но даже ее причастности к трагическим событиям, и главным козырем мне представлялась та самая страничка с опечатками — ведь спрятала ее Аленушка, не кто-нибудь! Вернее, козырем представлялась не сама страничка, а тот секрет, который в ней заключался.
Во время чая я напомнил Владимиру о книге «Цари биржи», из которой была вырезана таинственная страничка и которую, по его же словам, он купил весной в магазине Ильина из рук моей Аленушки.
Когда мы закончили ужин, Ульянов нашел «Царей биржи» в книжном шкафу, и я забрал сочинение Василия Немировича-Данченко в свою комнату. Наверное, Владимир был несколько удивлен тем, что я решил уединиться с этой книгой, вместо того чтобы пригласить его к совместным размышлениям. Я же не то чтобы не доверял уму моего молодого спутника — ни Боже мой, как любит выражаться кокушкинский урядник. Нет, я преклонялся пред остротою и проворством ульяновского разума, но вместе с тем страстно желал, чтобы главное в спасении моей дочери сделано было мною, отцом, а вовсе не чужим, хотя и доброжелательным молодым человеком.
Словом, уйдя к себе, оставшуюся часть вечера провел я за изучением списка опечаток. И, должен сказать, не без результатов. Довольно быстро я обнаружил, что книга издана очень неряшливо, в ней нарушена нумерация страниц, то есть сам текст не пропадает, а вот многие нумера страниц отсутствуют: после 129-й страницы сразу идет 132-я, после 215-й — 220-я, после 305-й — 310-я, а после 361-й — 370-я. Таким образом, некоторых опечаток, указанных в списке, в самом романе… просто нет! Нет слова «уканавших», вместо которого должно быть «усыпавших», нет неправильного «Soyez bienvenue», зато есть правильное «Soyez la bienvenue», но только не на 368-й странице, а на 361-й.
Неужели столь странными знаками Аленушка хотела что-то сказать? Если это и есть тайнопись, то она настолько мудреная, что моему разумению совершенно не подвластна. Я сдался и поделился своими открытиями с Владимиром. Он живо заинтересовался ими, взял книжку, перелистал ее, подтвердил мои суждения, но никаких выводов также не сумел сделать. С тем мы и расстались на ночь — как я думал, окончательно.
Я не ожидал, что быстро усну. Все же в преддверии вечера я провел часа три в забытьи, хотя назвать то тяжелое беспамятство сном было бы лжесловьем. Дрожание в членах моих не замерло, лишь стало слабее. Да и голова была тяжела после всех наших приключений, словно ее на чугунном заводе отлили. Нет, не несла мне покоя эта ночь. Лежа в постели, я вновь и вновь обращался мыслями к случившемуся. Надо ведь, уже три дня провел я в Самаре, а ни на волос не приблизился к устройству главного дела, ради которого и приехал! По-прежнему ни малейших намеков на местонахождение несчастной моей дочери мы не обнаружили. Зато набрали целый ворох замысловатых бирюлек, которые вроде бы и сцеплены друг с другом, а каким манером — не разберешь.
Я приподнялся на кровати и сел. Луна заглядывала в окно, желтая, будто выкроенная из нанки.[36] Я вспомнил, что в чемодане моем, на самом дне, уложена фляга с рябиновкой. Света я зажигать не стал, лунного было вполне достаточно. Спустив ноги с кровати, я встал, подошел к чемодану, раскрыл его, вытащил заветную флягу и поставил ее на подоконник. Сам сел у окна, пододвинув кресло, и глубоко задумался.
Что у дочери моей не все ладно было в семейной жизни, меня не столько удивило, сколько устыдило. Более всего потому, что чувствовал я это, подозревал, едва ли не видел внутренним взором. Но вот взять да спросить открыто: «Как живешь, Аленушка, нет ли какого расстройства в доме?» — так и не удосужился. А ведь должен был — и не в письме. Что письмо? Надобно было мне приехать да поговорить, не то и пожить в доме молодоженов. Глядишь, никакого несчастья вовсе бы и не произошло. Человек битый да умудренный жизнью сразу заметил бы непорядок. А как заметил — так, глядишь, и выправил бы. Право же, семейный разлад, как любая болезнь, начинается с сущего пустяка. Одним глотком целебной настойки можно вылечить хворь, ежели вовремя ее заметить. И одним лишь точным, кстати сказанным словом можно вылечить семейный разлад, если он не проник далеко. Опять же: коли есть в доме мужчина старшего поколения, одно его присутствие вразумляет иных, остужает горячие головы. Не посмел бы Пересветов…