В этом месте моих размышлений я сам себя одернул: а что, собственно говоря, посмел или не посмел мой зять? Я ведь не знаю толком, из-за чего у них в семье сыр-бор происходил. Хотелось мне думать — да и верил я искренне в то, что виноватою стороною выступал Евгений Александрович, а никак не дочь моя, драгоценная моя Аленушка. Но ведь жизнь, она по всякому может в иной момент повернуть — не уследишь. И кто там недоступил, а кто переступил — о том фантазировать ох как рискованно! Вдруг да не повинен в семейных ссорах Пересветов? Вдруг да сердце Аленушки склонилось к кому иному? Вот хоть к тому же Григорию! Это ведь я, мужчина опытный, увидел в нем фантазера да фата. А что может увидеть молодая женщина — разве поймешь? Нет, кругом я виноват, кругом.
— Эх, — пробормотал я с досадою, — ну что стоило мне сказать после свадьбы: ин ладно, так и быть, поживу я с вами, дети мои, потешу себя бездельем под вашей крышей…
Налил я в серебряную походную рюмку настойки, выпил. Долго сидел в кресле, глядя в распахнутое окно на залитые нанковым светом крыши домов, выстроившихся по противоположной стороне улицы. Странным образом почувствовал я при этом удивительное одиночество, словно никого в этом мире не было, а вот только я. И дома эти казались мне пустыми, навсегда оставленными своими обитателями.
Вдруг, вопреки возникшему ощущению, увидел я, как по улице резво пронеслось ландо, запряженное парою. Звонко простучала дробь копыт. И даже услыхал негромкий, но вполне явственный окрик кучера.
Ощущение одиночества тут же пропало. Я словно бы явственно услыхал, как всхрапывают, сонно говорят, откашливаются обыватели в домах напротив.
— Нет, — подумал я вслух, — не одинок я, и дома эти не брошены никем…
Запозднившееся ландо, пролетев по ночной улице, обратило мою память к недавней нашей встрече с Глебом Кржижановским, от нее же — ко всем новостям, узнанным мною в последние два дня. И теперь уж не корил я себя за невнимательность к бедам дочери. Теперь я испытывал истинный страх от того, что происходило в благополучном и славном городе.
Вспомнилась мне смерть несчастного Василия Неустроева, похороны которого еще днем погрузили меня в меланхолию. Чопорный доктор Крейцер счел безусловным, что умер Василий от сердечного приступа. Вот просто так: вошел во двор книжного магазина, дошел до двери — тут у совсем еще молодого человека сердце и остановилось. Ничего другого эскулап из Плешановской больницы не усмотрел. Сердечный припадок.
— Аффекцио кордис… — произнес я вполголоса накрепко засевшее в памяти латинское название.
Ах ты ж, Господи, да разве не бывает такого? Бывает. Я ведь и сам иной раз люблю побурчать — мол, хлипкой стала нынешняя молодежь, куда там. Богатыри — не вы, милые юноши, не вы. И если бы не прочие новости, посочувствовал бы я неутешной матери да и забыл бы о том. Навсегда бы забыл.
Вновь потянулся я к рюмке, пригубил. Да так и замер, с рюмкою на весу.
Да, забыл бы, выкинул бы из мемории… — когда б не оказалась эта странная и страшная смерть последним звеном в пугающей цепочке, где другим колечком была накрепко прикована ненаглядная моя Аленушка. А сейчас уразумел я, с нарастающей тряской во всех членах — как бы эта дрожь не стала привычной! — что не одним таким колечком прикована моя дочь к этой путаной и ужасной истории. Ведь первая смерть — из тех, о которых нам стало ведомо в последние дни, смерть Всеволода Сахарова — тоже как-то странно и страшно связана с Аленушкой. Мертвое тело его найдено было в магазине Ильина в то время, когда дочь моя служила именно там.
Петр Тихонович, приказчик ильинского магазина, повторяя слова вызванного врача, поведал о сердечном приступе. Ах, что же это за эпидемия сердечных болезней среди молодых людей поразила Самару? И не только, впрочем, молодых. Вот и о смерти судебного пристава на «Фельдмаршале Суворове», смерти, случайным свидетелем которой я стал, тоже говорили — сердечный разрыв. А ведь отставной полицейский-то, Иконников, говорил, что батраковцы, будь они неладны, именно так и убивают свои жертвы. Но любой врач, ежели только он специально не знает о приемах этих душегубов, скажет: сердце у покойника не выдержало.
Только для нас с Владимиром теперь очевидно было: столь удивительных совпадений не случается. И ежели возле лавки Сперанского был убит Юрий Валуцкий, то, похоже, и во дворе магазина Ильина Всеволод Сахаров не просто умер, а был убит. И похороненный нынче Василий Неустроев — тоже. Причем, возможно, одним и тем же негодяем были умерщвлены эти несчастные. Владимир именно об этом и говорил.
Однако же видеть страшную связь всех трех смертей — одно, а вот понять, что она означает, — совсем другое. И тем более явить эту связь полицейским да судейским, объяснить им суть, так сказать, внутреннее взаимосцепление вещей…
Я одним глотком осушил рюмку и обреченно махнул рукою. Вот ведь задача: как доказать очевидное?
Допустим, придем мы с Владимиром в окружной суд, к тому же следователю Марченко. И расскажем ему обо всем, что знаем и что видели, что поняли и что домыслили. «Ну, добро, — скажет нам тучный судебный следователь, недоверчиво покачивая крупной своей головой, — добро, господа хорошие, Николай Афанасьевич и Владимир Ильич. Готов признать: не от внезапной болезни скончались достойные молодые люди, господа Сахаров и Неустроев. И вполне я убежден вашими словами, что были они убиты — так же и тем же способом, как и водонасосный техник Валуцкий. Но зачем и как, — спросит он, судебный следователь Иван Иванович Марченко, — зачем и как оказалась тут замешана госпожа Пересветова? Ведь неспроста же улики на нее указали! А значит, убийца, призрачный, фантомный злодей, о коем изволите вы толковать, каким-то боком соприкасается, какой-то стороною связан с дочерью вашей, Николай Афанасьевич, и вашей знакомой, господин Ульянов».
— И ведь правда, — пробормотал я, вновь наполняя рюмку, — спросит он, следователь, непременно спросит. А что тут скажешь? Разумен вопрос, разумен. И неответен… Какое отношение имели все эти страсти к несчастной моей Аленушке? Ах, если б знать, Господи, если б знать…
Искал я и не находил объяснений. В самом деле, неужто какой-то батраковец, делинквент какой-то зверообразный, так возненавидел за что-то мою Аленушку, что счел необходимым запутать ее в страшное, кровавое дело? Да нет! Зачем тогда ему пускать в ход свое изощренное искусство, маскируя эти убийства под сердечные приступы? Может быть, он, таинственный и ужасный злодей, стремился напугать ее? А может быть, и ей была уготована точная такая же судьба? И не от полиции бежала она, а от неведомого убийцы?
Но куда, куда она спряталась от всех наветов, несчастий и бед? Где и как собирается искать ее мой гостеприимный молодой друг?
Ни к чему не привели меня долгие мои рассуждения, сдобренные домашним эликсиром — рябиновою настойкою. В состоянии, близком к настоящему отчаянию, сидел я у окна, безотчетно глядя на темные окна дома напротив.
Вдруг показалось мне, что там, в окне второго этажа, аккурат напротив моего окна, мигнул огонек. Мигнул очень слабо — словно бы кто чиркнул спичкой, да не зажглась она. Я даже не был уверен в том, что видел этот огонек наяву, что он мне не померещился.
Едва я успокоился, не заметив более никакого движения в окне напротив, как огонек мигнул вновь.
Неприятная волна слабости прошла по моему телу — такое порой чувствовал я когда-то, давным-давно, в траншее севастопольского бастиона. Теперь я почти не сомневался, что за мною следят. Стараясь двигаться так, чтобы соглядатай, сколь бы зорким он ни оказался, не мог этого заметить, я переместился к краю окна. Вряд ли незнакомец собирался лишить меня жизни. Да и как бы он мог это сделать? Выстрелить из карабина? Но что мешало ему выстрелить, пока голова моя торчала в окне без малого час? Нет, скорее он только следил за мною.
Или за моим молодым другом — хозяином жилища.
Мне тут же вспомнилось нападение, которому мы подверглись в трактире. И еще я подумал о негласном полицейском надзоре, учиненном над Ульяновым. Но последнюю мысль я тотчас отмел: в самом деле, вряд ли надзор, тем более негласный, предполагается и ночью тоже. Нет, я склонялся к тому, что за нами следит неведомый злодей, делинквент, убийца!
Словом, взыграл во мне старый боевой дух. И кроме того — что греха таить! — закралась в голову одна мыслишка. Вот сейчас я сам, собственными руками схвачу неведомого злоумышленника — и тем спасу дочь. Тогда ничья помощь мне более не понадобится! Родительское тщеславие? Да, тщеславие. Уязвленная родительская гордость? Пусть так! Не самые героические чувства, но именно они заставили меня, как написал бы Эмиль Габорио, выйти на тропу ночной авантюры.
Прислушавшись и убедившись, что Владимир мой спит — во всяком случае не слышно было в его комнате шагов или какого другого движения, — я быстро сменил бархатную куртку на пиджак, а домашние атласные штаны на драповые брюки, натянул на ноги сапоги, в руку взял свой старый Кольт. В таком вот виде, двигаясь на цыпочках, чтобы не разбудить хозяев, я в несколько шагов преодолел прихожую, беззвучно открыл замок — и был таков.
Признаюсь честно: не будь я изрядно раззадорен рябиновкой, пары которой смешались с вполне понятным возбуждением, вряд ли я предпринял бы столь безумный поступок — ночную охоту на охотника. Но тут меня переполнял азарт именно что охотничий.
Сбежав по лестнице, я осторожно выглянул на улицу. Отсюда, из подъезда, то самое окно в доме на углу Сокольничьей было видно даже лучше, а главное — луна скрывалась за коньком крыши, и теперь я совершенно четко различал в темноте окна то разгорающийся, то гаснущий крохотный огонек — по всей видимости, соглядатай курил папиросу.
Я опустил руку с револьвером в наружный карман пиджака и вышел на Сокольничью, стараясь на сей раз производить при ходьбе изрядный шум. Я не сомневался, что соглядатай меня заметит. Дойдя до забора, огораживающего палисадник углового дома, я толкнул калитку — странно, что она не была заперта на ночь; ах, ну да, ведь соглядатай тоже ею воспользовался! — вбежал во двор, тотчас завернул вправо и прижался к решетке, выбрав место, совершенно лишенное лунного света.