Когда он нажал на звонок квартиры этажом ниже, то через неплотно закрытую дверь расслышал отголосок детского плача. Долго никто не отворял, но вот поток настойчивых жалоб внезапно прервался, наступила пауза. Щелкнул замок, двери приоткрылись на ширину локтя, и из грязно-серого сумрака на Марушкина воззрились неприветливые горящие глаза.
— Простите, это ваш ребенок…
— Девочка больна! — резко сказала женщина. Она была бледна, растрепанна, высветленные перекисью волосы странно отливали розовым.
— Но ведь она так вас зовет!..
— Я не мать ей, — сухо ответила женщина и обернулась к кому-то позади себя.
На пороге показался крепкий бородатый парень в майке и вытертых джинсах и сразу заслонил собой дверной проем. Узкие глаза его были налиты кровью — верно, от усталости, а может, просто заспанные, — но уже с первого взгляда было ясно, что он с трудом сдерживает себя.
— Что, беспокоит? — обратил он к Марушкину сладковатую усмешку, которая выглядела, скорее, ядовитой. — Знаете ли, дети обычно плачут. По ночам. Плачут, и все тут… Вот взгляните… — Он протянул руку с какой-то толстой книгой, пальцем, пожелтевшим от никотина, похлопал по потрепанной обложке: — Это нужно, скажем, проштудировать до утра. Сегодня. Политэкономия. Пустячное дело… Часок-другой тишины — и все было бы в норме. Но дети плачут, ничего не попишешь… А мать нарочно к ней не подходит, ведь так?
При последних словах он намеренно повысил голос, повернулся боком, чтобы лучше слышали там, внутри.
— Почему бы ей не подумать о покое других… А? Ну а как поступим с малышкой? — снова обратился он к Марушкину. Узкие глаза его резали, как бритвы. — Может, вы возьмете ее к себе? Так как, возьмете?
За спиной рассерженного парня мелькнула еще какая-то женщина, выше и стройнее первой, что касается остального, то у Марушкина осталось лишь мимолетное впечатление — край цветастой ночной рубашки, высовывающейся из-под махрового халата, тонкая рука с ободранным лаком на ногтях, высокий надрывный голос. Двери перед ним захлопнулись, пахнуло легким ароматом духов.
Около часа девчушка снова затянула свою раздирающую душу песенку, прямо с того места, где час назад остановилась:
— Мама-а-а! Ой! Ма-ма!
Марушкин героически терпел где-то с полчаса, потом, затаив дыхание, впотьмах крадучись выбрался на лестницу, мысленно представляя, как позвонит сейчас в дверь и потребует к себе эту мать-кукушку, которая бог весть почему прячется где-то и позволяет своей дочурке плакать назло тем двум.
Но не успел он сойти вниз, как воцарилась вдруг удивительная и странная тишина, и в этой тишине самый большой шум производил именно он. Марушкин остановился в нерешительности, напряженно прислушался, а потом, чуть ли не испугавшись, разглядел узкую полосу света, протянувшуюся от входа в квартиру почти вплотную к его ногам. Дверь была прикрыта, но не захлопнута. Кто-то вошел или вышел, в любом из этих случаев что-то было неладно… Он приблизился, легонько стукнул раз, затем другой. Двери поддались, щель стала шире… Словно бы подталкиваемый сзади, как робкий актер-любитель, которого отправили на сцену сыграть затверженную роль, Марушкин шагнул внутрь и пошел тем путем, который в их квартире вел в спальню. Квартира была типовая. Она могла быть такой же, как у него, впрочем, как у любого другого жильца на этой стороне дома. Никакой иной мебели, ни перестроек, сделанных по инициативе жильцов, неопровержимо свидетельствовавших, что речь идет о другом помещении, нежели то, к которому Марушкин привык у себя дома, он не заметил. Подсознательное ощущение чего-то нереального, как бывает в некоторых снах, подводящих спящего к границе пробуждения, подтвердило его догадку, что он миновал порог комнаты, за которым как очевидность ожидал увидеть деревянную кроватку и залитое слезами детское личико, едва различимое во тьме. То, что Марушкин увидел, просто не могло быть на самом деле, реальностью же было то, что он никуда не выходил, а лежал в собственной постели и все это пригрезилось ему во сне, похожем на бдение. Иначе как могли поместиться в такой маленькой спаленке все эти люди и что привело их к деревянной кроватке, из которой выглядывала пухленькая темноволосая девчушка. Широко раскрыв глаза, она всматривалась в лица, проступающие перед ней в неверном сумраке. Было их много, очень много, большинство Марушкин вообще не узнал, одно он понял: все они из этого дома, почти с каждого этажа.
— Где бывает день? — обратилась и к нему девочка с упрямой настойчивостью. — Где бывает день, когда сюда приходит ночь?
Марушкин стоял молча, как вкопанный, с затекшей шеей, опершись на правую ногу. Он ничего не понимал. Рядом засмеялись, словно уловив его смущение и желая ему помочь.
— Со мной такое уже бывало, — сказал мужчина с ранней сединой на висках и выразительно помолчал. Так это Томчак, инженер-химик с шестого, мало-помалу припомнил Марушкин. Как-то с помощью шариковой ручки он открыл лифт, в котором они вместе застряли.
— Однажды мальчишкой, оказавшись впервые в городе, я играл с ребятами на улице, посреди поселка. Вбежав потом в дом, я вместо своих близких увидел незнакомых людей и совершенно незнакомые мне вещи. Я никак не мог понять, почему так изменилась квартира, которая отныне должна была стать моим домом, и тотчас расплакался. Когда же меня отвели в квартиру этажом выше, все посмеялись надо мной, но… представьте себе… так ничего и не объяснили.
— Один раз трое мужчин трижды водили меня не той дорогой, к другому дому и не на ту улицу, — с серьезным видом произнесла молодая женщина, одетая в длинное лиловое платье с золотистой вышивкой, которая расползалась у нее по груди, как огромный замысловатый паук. Марушкин знал о ней только то, что она работала воспитательницей в детском саду, время от времени ее привозили домой на машинах с иностранными номерами, и это всегда служило поводом для грязных сплетен.
— Всюду должно быть одно такое место, — проговорил некто у окна, его почти не было видно, только ослепительно поблескивали зубы, из чего можно было заключить, что на зубах золотые коронки.
— Как? Что это значит? — фыркнул кто-то неприязненно.
— Всюду должно быть одно такое место! — повторили золотые коронки, и их отражение неожиданно появилось на оконном стекле. — Раз как-то катил я перед собой камешек, потом его потерял. А нашелся он на одном острове, на Ядране. По крайней мере мне кажется, что это был тот самый…
— Так где бывает день? — нетерпеливо повторила девочка и сделала гримасу, словно приготовилась опять заплакать. Лица и силуэты в комнате охватило беспокойство, все заволновались, как если бы в аквариум с рыбками проскользнул опасный хищник.
— Что это значит? — проворчал неприветливый голос. — Почему именно день?
— Разве вам никогда не хотелось бы, чтоб поскорее рассвело? — тихо заметила старушка, которая ростом своим напоминала лилипутку. Марушкин обычно встречал ее по утрам, и не иначе как с повозкой, груженной цветами, — она направлялась на рынок. Груда цветов спозаранку всякий раз вызывала в нем удивление, как если бы к рабочему комбинезону прицепили праздничный галстук.
— Иногда мне кажется, что я уже не доживу до утра. Но с восходом все дурное проходит, утихает и боль.
— А он умер утром, — сказал незнакомый парень лет двадцати, который выглядел так, будто только вчера начал бриться. — Тот официант с инфарктом, что лежал рядом со мной. Я как сейчас вижу его пятки. Совершенно желтые. У покойников пятки всегда желтые, как у завзятых курильщиков пальцы. Я точно представил себе, какая у него кожа, словно сам когда-то ее надрезал…
— Да перестаньте вы! — раздался вдруг сильный мужской голос, и Марушкин увидел, как сквозь толпу пробирается дворник, которого все жильцы дома потихоньку поругивали за то, что он плохо заботится о порядке и не очень-то печется об исполнении служебных обязанностей. Дворник наклонился к девочке, а в руках держал что-то желтое. — Вот, смотри! Представь себе, что это наша Земля… Земля такая же круглая. А где-то тут находится Солнце…
— Апельсин это, — ткнула девчушка пальчиком перед собой.
— Верно, апельсин, но ты представь себе, что это наша Земля…
— Ну вы даете! — злобно сказал парень. — Апельсин — Земля, черное все равно что белое. Ложь — то же, что и правда! А если без дураков, то это — грейпфрут!
— Так где бывает день, когда сюда приходит ночь? — почти с отчаянием в голосе спросила девочка. На миг показалось, что все собравшиеся здесь страшно растерялись.
А Марушкину припомнился т о т участок трассы, и было это по пути т у д а, было там о д н о т а к о е м е с т о. И как на обратной дороге темнело между Пуховом и Новым Местом, там всегда начинался день.
— Растут там три старых дерева, — проговорил он среди напряженной тишины и почувствовал, как на него с надеждой воззрились воспаленные детские глаза, — то ли буки, то ли грабы… Один во какой высокий… А чуть поодаль скала, похожая на перевернутый сапог, с одной стороны абсолютно голая. Потом начинаются луга, промелькнет деревушка, но где-то далеко, совсем укрытая в траве… Знаешь, день там длинный-предлинный, и если весь его объять…
— И там всегда так?
— Всегда! — ответил он уверенно.
Девчушка радостно всплеснула ручками и аж подскочила на попке.
— Возьмешь меня с собой?
— Возьму! — ответил Марушкин, и в голове у него стало удивительно ясно, открылся горизонт, у которого лежали-полеживали две девицы — стальные рельсы, железнодорожная колея.
— Ура! Ты мой! — воскликнула девочка и протянула прямо к его лицу посеребренные матовым светом ручки.
— Почему я твой?
— Потому что я твоя Марушка! — ликующе завопила девчушка.
Он почувствовал вдруг, как к горлу подступило что-то горячее, как задрожала нижняя губа и глаза наполнила мягкая, прозрачная и какая-то ватная влага… И это было тем более странно, что Марушкин добрых тридцать лет не плакал и эти слезы — как теперь уже знал наверняка — приберегал для иного, черного дня своей будущей жизни. Оборотившись к стене, он боролся с неодолимым желанием свернуться у деревянной кровати и остаться там, как верный пес, который нашел наконец своего хозяина, или как некто, кто нашел удивительный смысл в том бессмысленном имени, которое, нимало не задумываясь, носил все прожитые годы.