Воздух. Мне не хватало воздуха. Легкие силились вздохнуть.
— Уверен? — спросила Имоджен.
Каждый шаг Ксейдена отдавался новой волной агонии, разбегавшейся от бока по всему телу.
— Хватит, блин, спрашивать! — сорвался Гаррик. — Он принял решение. Или помогай, или вали на хрен, Имоджен.
— И это плохое решение, — возразил кто-то.
— Когда у тебя будет сто семь шрамов на спине, Киаран, тогда и примешь получше, — огрызнулся Боди.
Вдруг прогремел рев Тэйрна, напугав меня, и я вздрогнула, только усилив и так неописуемую пытку.
— Что это он? — спросил откуда-то слева Гаррик.
— Если вкратце, он сказал, что зажарит меня, если ничего не получится, — ответил Ксейден, прижав меня крепче.
Видимо, эта часть нашей связи еще действовала. Я припала щекой к его плечу — и клянусь, почувствовала поцелуй на своем лбу, хотя этого не могло быть.
Нельзя хранить секреты от того, кто для тебя важен, тем более секреты, что в любую секунду могут стоить мне жизни, если судить по заикающемуся биению сердца.
Оно с трудом качало жидкий огонь, прижигающий вены.
Боги, лучше бы он просто дал мне умереть.
Я это заслужила. Из-за меня погиб Лиам. Я такая слабохарактерная, что даже не догадалась, что Даин использовал мои же воспоминания против меня — и против Лиама.
— Ты должна бороться, Ви, — шептал Ксейден у моего лба. — Можешь ненавидеть меня сколько хочешь, но только когда очнешься. Можешь кричать, бить, бросаться в меня своими долбаными ножами — плевать, только живи. Ты не можешь просто так заставить меня влюбиться, а потом умереть. Ничего из этого неважно без тебя. — Он говорил так искренне, что я почти поверила.
Ровно из-за этого я здесь и оказалась.
— Ксейден? — окликнул знакомый голос, но я не могла его узнать.
Может, Боди? Кто-то из второкурсников? Столько незнакомцев. И ни одного друга.
Лиам мертв.
— Ты должен ее спасти.
Глава 39
Все вы трусы.
Последние слова Фена Риорсона (отредактировано)
Ксейден
«С ней все будет хорошо», — голос Сгаэль звучал нежнее, чем во все те разы, когда она снисходила до разговоров со мной. Но ведь она и выбрала меня не потому, что меня нужно утешать. Она выбрала меня за шрамы на спине и за тот простой факт, что я — внук ее второго всадника, того, кто не пережил квадрант.
«Ты не знаешь, будет или не будет. Никто не знает».
Прошло три дня, а Вайолет так и не очнулась.
Три бесконечных дня в этом кресле, на грани между разумом и безумием, не спуская глаз с ее поднимающейся и опускающейся груди, чтобы знать, что она еще дышит.
Мои легкие наполнялись только вместе с ее, а время между ударами моего сердца занимал острый всепоглощающий страх.
Она никогда не казалась хрупкой, но теперь, на моей кровати, с бледными, растрескавшимися губами, была именно такой, и кончики ее волос выглядели тусклее, чем обычно, лишившись металлического блеска. Три дня казалось, что жизнь истекает из тела, лишь тень ее души задержалась под кожей.
Но сегодня утренний свет показал, что ее щеки под темной линией от летных очков румяней, чем вчера.
Какой же я идиот. Надо было оставить ее в Басгиате. Или послать с Аэтосом, пусть и ослабив связь с Тэйрном. Ей не должно было достаться наказание полковника Аэтоса. За мое преступление, о котором она даже не знала. Даже не подозревала.
Я провел рукой по волосам. Пострадала не только она.
Лиам был бы жив.
Лиам. Чувство вины объединилось с сокрушительной скорбью, и я с трудом вдохнул из-за боли в груди. Я приказал брату сберечь ее, и этот приказ его убил. Его смерть — на моих руках.
Надо было догадаться, что ждет нас в Альдибаине…
«Надо было рассказать ей о вэйнителях. Я ждал, когда ты скажешь, а теперь она страдает», — прорычал Тэйрн.
Дракон — живое огнедышащее воплощение моего позора. Но хотя бы объединяющая нас четверых связь еще на месте, пусть он пока и не мог достучаться до нее, — а значит, Вайолет еще жива.
Пусть проклинает меня сколько хочет, главное, чтобы ее сердце билось.
«Много чего надо было сделать по-другому».
А чего делать было не надо, так это бороться с чувствами к ней. Надо было держаться за нее с того первого поцелуя, как мне и хотелось, и не отпускать от себя, нужно было раскрыться целиком.
Каждый раз, как я моргал, веки казались наждаком, но я боролся со сном всеми силами. Сон — это где я слышал ее душераздирающий крик, слышал, что Лиам погиб, слышал снова и снова, как она называет меня гребаным предателем.
Ей нельзя умирать — и не только потому, что тогда я сам могу не выжить. Ей нельзя умирать, потому что я знаю, что, даже если выживу, не смогу без нее жить. Где-то между потрясением от нашего влечения на той башне и пониманием, что она рискнула жизнью, отдав в тот первый день на парапете сапог другому, и тем днем, когда она метнула в меня кинжалы под дубом, я дрогнул. Надо было догадаться о том, как нам опасно сближаться, уже когда я положил ее на лопатки и показал, как легко она могла бы убить меня на мате, — этой уязвимости я не показывал никому другому, — но я только отмахнулся от неоспоримого влечения к несравненной женщине. Глядя на ее победу на Полосе, глядя, как потом она защищала Андарну на Молотьбе, я дрогнул, пораженный и ее умом, и ее благородством. Когда я ворвался к ней и увидел предательскую руку Орена на ее горле, тот гнев, из-за которого оказалось так легко прикончить всех шестерых, не поведя и бровью, должен был намекнуть, что я лечу в пропасть. А когда она улыбнулась мне, освоив щит в считаные минуты, когда ее лицо озарилось под падающим снегом, я окончательно пал.
Мы еще даже не целовались, а я уже влюбился.
А может, все началось, когда она метала ножи в Барлоу, или когда меня поглотила ревность при виде ее поцелуя с Аэтосом, о чем я сам мечтал не знаю сколько раз. Оглядываясь назад, я находил тысячи небольших моментов, что толкнули меня за край, влюбили в женщину, сейчас спящую в постели, где я ее всегда и представлял.
И я ей так и не признался. Пока она не впала в бред от яда. Почему? Потому что боялся отдать власть надо мной, когда она и так ее получила? Потому что она дочь Лилит Сорренгейл? Потому что она то и дело давала шанс Аэтосу?
Нет. Потому что не мог этого сказать без полнейшей честности во всем, а после того ее взгляда у озера, после этого предательства…
От шороха простыней я вздрогнул, бросил взгляд на нее и впервые вдохнул полной грудью с тех пор, как она упала со спины Тэйрна. Ее глаза были открыты.
— Проснулась. — Мой голос хрипел, словно его волочили по камням, хотя я думал, что только сердце болит.
Я с трудом вскочил на ноги и сделал два шага, отделяющих меня от кровати. Проснулась. Жива. И… улыбается? Наверное, игра света. Она же хотела меня сжечь заживо.
— Можно проверить рану? — Матрас слегка прогнулся под моим весом.
Она кивнула и потянулась, как кошка, дремавшая на солнце.
Сняв одеяло, я развязал халат поверх короткой ночной сорочки, в которую переодел ее в тот первый вечер, и медленно приподнял подол над шелковой кожей бедра, мысленно готовясь увидеть черные щупальца, изуродовавшие ее вены во время боя, но постепенно погасшие со времени приезда. Там ничего не было. Только тонкая серебристая черточка в дюйме над бедренной костью. Я едва не застонал от облегчения.
— Чудо.
— Что — чудо? — прохрипела она, глядя на свой новый шрам.
Блядь. Из меня получился бы ужасный целитель.
— Воды.
Рука тряслась то ли от усталости, то ли от облегчения, — плевать, от чего именно, — когда я налил ей стакан из кувшина на моей тумбочке.
— Наверное, тебя замучила жажда.
Она села, взяла стакан и осушила до дна.
— Спасибо.
— Ты. — Я поставил стакан обратно и повернулся к ней, глядя в ореховые глаза, не отпускавшие меня со времен парапета. — Это ты — чудо, — договорил я шепотом. — Я был в полнейшем ужасе, Вайолет. Просто словами не передать.
— Все хорошо, Ксейден, — сказала она тихо, положив ладонь на мое заходящееся сердце.
— Я думал, что потерял тебя.
Признание звучало глухо, как будто эти слова меня душили, и может, я рисковал после всего, через что заставил ее пройти, но все же не удержался и наклонился губами к ее лбу, потом — виску. Боги, я бы целовал ее вечно, если бы это удержало нас от новых ссор, удержало в этом девственно-чистом мгновении, когда я мог верить, что между нами все будет хорошо, что я не запорол бесповоротно лучшее, что со мной случалось.
— Ты меня не потеряешь. — Она недоуменно посмотрела на меня с такой улыбкой, словно я сказал какую-то глупость. А потом наклонилась и поцеловала.
Она все еще меня хотела. Сердце от этого откровения так и воспарило. Я сделал поцелуй глубже, провел языком по мягкой нижней губе и легонько всосал этот нежный изгиб. Большего не требовалось, чтобы страсть заполнила меня с ног до головы, жаркая и требовательная. С нами так всегда — малейшая искра разжигала целый пожар, пожирающий любые мысли, кроме тех, как заставить ее стонать. И впереди целая жизнь таких мгновений, когда я смогу раздеть ее догола и наслаждаться каждым изгибом и впадинкой, но сейчас еще не время, — она не провела в сознании и пяти минут. Я отстранился, медленно освобождая ее губы.
— Я все восполню, — пообещал я, взяв ее нежные руки своими грубыми. — Я не говорю, что мы больше ни разу не поссоримся или что тебе больше не захочется бросаться в меня ножами, когда я неизбежно поведу себя как козел, но клянусь: я всегда буду стараться стать лучше.
— Что восполнишь? — она отстранилась с вопросительной улыбкой.
Я заморгал, нахмурился. Она потеряла память?
— Что ты помнишь? Когда мы тебя доставили, яд уже дошел до мозга, и…
Ее глаза вспыхнули, что-то изменилось — что-то, от чего мой желудок рухнул, как камень в болото, — и она отдернула руки.