Утренняя артиллерийская стрельба подымала не только нас с земляных и сырых постелей окопов. Как только затихали орудия врага, мы слышали гортанную, протяжную молитву марокканцев. Они заунывно и долго взывали к небу с этой непонятной и чужой им земли. Молились они, выходя из-за прикрытий. Должно быть, марокканцы верили, что нет силы, которая может поразить их, когда они разговаривают со своим богом.
Однажды фашистская артиллерия открыла ураганный огонь. Три дня нам пришлось провести в траншеях. Невозможно было даже приподняться, и мы на коленях простаивали в окопах, не решаясь высунуть головы.
— Не получили ли они в наследство заводы Круппа? — острил в эти дни Панчовидио.
Хулиан Палатиос, наш знаменитый легкоатлет, прозванный за умение подражать голосу известной испанской актрисы «Маргаритой Сиргу», даже на фронте умудрялся выкроить несколько минут для маленькою кросса. Эти три дня ему пришлось лежать на дне траншей. Он клялся, что впервые за свою спортивную жизнь у него такой длительный перерыв в тренировке.
— Ведь я забыл, когда последний раз вставал во весь рост, — сокрушался Хулиан.
В дни окопной жизни мы часто слышали, как надрывно и продолжительно кашлял наш Луканди. Батальонный врач заботливо предлагал ему какой-то порошок, но Фелисе отказывался от всякой помощи. Наконец, когда врач заявил, что не уйдет, пока Луканди не примет лекарства, капитан добродушно пробормотал:
— Вы чрезмерно доверяете этому далеко не чудотворному порошку. — И, строго напомнив врачу о всей ответственности, которую тот несет за разглашение военной тайны, Луканди отозвал его в сторону и сообщил о своей давнишней и страшной болезни, обострившейся в окопах, — туберкулезе.
— Не беспокойтесь, — весело бормотал капитан, прочитав в глазах врача, что нет средств для его спасения, — обещаю вам не умереть от туберкулеза. Но никто не должен знать о моей болезни. Вы понимаете, что каждый боец хочет видеть своего командира здоровым, — уже строго предупредил Луканди и заключил: — Вот почему мой туберкулез — почти военная тайна.
У нас эта тайна не могла оставаться долговечной. В батальоне было слишком много бойцов, ушедших с последних курсов медицинских факультетов, и они без труда распознали происхождение глухого и непрерывного кашля командира. Вскоре все знали о болезни Луканди, но никто из нас и вида не подавал, что тайна разгадана. Но сам Луканди, когда мы начинали вдруг вспоминать Лас-Навас, где так прозрачен и чист воздух, поглядывал на нас подозрительно. Отныне мы все считали, что беречь командира — обязанность каждого из нас.
…Две недели мы провели в траншеях. За все это время были только две атаки противника, отбитые нами. Потери наши были незначительны: несколько раненых и один убитый — студент Куартеро, очень храбрый боец, погибший из-за своей беспечности. Мы горестно переживали эту смерть. Куартеро всегда казалось, что храбрость и беспечность неразделимы. Он погиб, когда под огнем врага поднялся во весь рост, кичась своим «бесстрашием».
— Он, вероятно, не любил ни нас, ни себя, ни наше будущее, если мог так относиться к жизни, — сказал Луканди.
Мы знали причину длительного пребывания на место. Наша артиллерия еще очень слаба и не может помочь пехоте в продвижении вперед. Но вскоре Салинас разбогател — в Лас-Навас прибыли новые орудия, и после сильной артиллерийской подготовки мы впервые покинули траншеи. Задача — занять высоту 1780.
В это утро, как доносила разведка, больше половины фашистских солдат ушло из траншеи на разгрузку грузовиков с боеприпасами. Салинас прекрасно пристрелялся по грузовикам и открыл по ним уничтожающий огонь.
Это и был долгожданный сигнал к атаке. Полторы тысячи метров, отделявшие нас от первых фашистских окопов, мы пробежали одним духом, звеня подошвами, подбитыми большими гвоздями. Этот металлический звон нас как-то бодрил, от громкого топота казалось, что нас очень много — больше; чем на самом деле. Все время слышался веселый голос Луканди. Короткими призывами: «Друзья, вперед!», «Скоро мы их добьем!» — он хотел внушить, что для нас нет преград. У траншей первой линии, заставив меня на секунду чуть ли не врасти в землю, неожиданно поднялся из-за камней огромный марокканец. Он испугался меня еще больше, чем я его. Коверкая испанский язык и делая его похожим на понятный ему жаргон, я кричу:
— Бросай оружие!
Он послушно бросает винтовку и поднимает руки. Тогда я замечаю, что на поясе у него висит марокканский нож, которым обычно награждают храбрых воинов. Это смертоносное оружие сделано из чистого серебра. Я знал о существовании таких ножей.
— Отстегни. — спокойно приказываю я мавру, — отстегни одной рукой и брось на землю.
Он медленно отстегивает от пряжки свое оружие и нехотя бросает к моим ногам. Я нагибаюсь, не спуская винтовки, направленной на мавра, и поднимаю мой трофей.
Понятно, все это происходит в какое-то короткое мгновение. Кругом слышатся адские орудийные раскаты, повторяемые вершинами гор.
Я и до этой неожиданной встречи видал пленных противников. Но никогда я не встречался с ними так, как сейчас — лицом к лицу. До сих пор все мои враги или стреляли в меня, или бездыханно лежали на земле. Сейчас враг — мой пленный и стоит передо мной. Я его заставляю итти к прикрытиям, где группа наших бойцов будет охранять пленных фашистов.
Через несколько минут, сдав марокканца, я возвращаюсь обратно. На плече у меня висит трофейная винтовка, а на поясе серебряный нож. Мне очень весело, и я мчусь, догоняя ушедших вперед товарищей. Пробежав еще полтора километра после первых окопов противника, достигаю высоты 1780. Нахожу Луиса Дельбаля, моего лейтенанта. Он рядом с Луканди в цепи, которая пробирается от прикрытия к прикрытию, используя каждый камень и дерево. Невидимый пулемет, умело скрытый, косит наши ряды. Луканди указывает куда-то вперед и предлагает:
— Нужно обнаружить и уничтожить.
У меня бинокль. Я стараюсь отыскать скрытого врага. Нет, одно зрение не поможет. Я опускаю бинокль и пытаюсь на слух определить, откуда льется огненная струя. Мне кажется, я угадываю направление, откуда ведется огонь. Но сумею ли я одной гранатой уничтожить пулемет врага? Мне не хочется возвращаться обратно, и я продолжаю продвигаться ползком. Пули свистят над самой головой. Но вот они падают вблизи.
Неужели меня заметили? Нет, это мне кажется. Но почему неожиданно тяжелеет винтовка в руке? Я стараюсь приподнять ее и не могу. Тогда я бережно кладу оружие возле себя и ощупываю правую руку. Как я не заметил раньше, что рукав комбинезона, как губка, пропитан кровью? Я ползу обратно и, оборачиваясь, стараюсь не потерять направления на пулемет. Лес неожиданно делается густым, вместо одного куста в глазах вырастают сразу десять. Я чувствую страшную сонливость. В ушах стоит глухой шум, как будто бы я нырнул в воду. Нужно пересилить потухающую волю. Я кричу, но не слышу своего голоса. И тут я чувствую, как на меня обрушивается огромная гора.
…Кто-то поднимает мою голову. Я вижу большие серые глаза Луканди с рыжими огоньками.
— Шестьсот метров… вот за тем камнем, — шепчу я. Луканди кивает головой.
Как хорошо в окопах! Раньше я никогда не замечал, что на дне траншей так тепло и уютно. Мне рассказывают, что высота 1780 взята. Я спал три долгих часа. Рука забинтована и уже не болит, как раньше. Только голова кружится, но это от потери крови.
Вскоре приходит машина и увозит нас — нескольких раненых — в Мадрид. Мне очень хочется повидать брата, но он далеко, на высоте 1780. Когда мы отъезжаем, я кричу друзьям:
— Передайте Альберто, пусть дерется за двоих. Я скоро вернусь.
В госпитале
Наша маленькая туристская машина, превращенная в санитарную, мчится по шумным улицам Мадрида. Вот бульвар Кастельяно с пышными дворцами. Я стараюсь не пропустить дом № 56.
— Не так быстро. — прошу я шофера.
Сколько бы ни прошло времени, какие бы события ни стряслись, никогда не забыть нескольких минут, приведенных в этом доме, откуда я вышел настоящим бойцом — с винтовкой на плече и удостоверением народной милиции в кармане.
Я сижу с шофером и киваю на дом, где впервые увидел Луканди. Серое здание вызывает неожиданный интерес и у водителя «санитарки».
— Скоро «Офтальмико». Тебя вылечат там в один день, — обещает он мне.
Вот, оказывается, куда меня хотят отвезти — к окулистам.
— Что ты путаешь. Зачем мне «Офтальмико»? — И я показываю шоферу на перевязанную руку.
Но мой провожатый поясняет, что все больницы Мадрида заняты только одним — лечением раненых — и что глазная клиника «Офтальмико» тоже превращена в военный госпиталь.
— Я тебя везу в лучшую, — успокоительно говорит знаток больниц.
Мы проезжаем по улице, параллельной той где я живу, — отсюда совсем близко до моего дома. Я думаю о том, что неплохо было бы забежать туда на минуту и оставить сестрам марокканский нож.
— Отберут, как ты думаешь? — И я протягиваю на осмотр мой трофей.
Шофер дает мне десятки разнообразных советов, как уберечь нож, и рассказывает какую-то фантастическую историю о раненом солдате, умудрившемся спрятать под матрац ручной пулемет.
Но вот и строгий пятиэтажный госпиталь «Офтальмико». Я никогда не думал, что через несколько месяцев снова попаду сюда, с тяжелой раной. Санитары ждут нас у входа. Среди юношей и девушек в белых халатах — немало знакомых. Правда, я не знаю их имена, но все это студенты Мадридского университета, и недавно мы встречались довольно часто.
— Спасибо, — говорю я, когда предлагают носилки, — мне нетрудно дойти и самому.
Я всматриваюсь в лица женщин в белых халатах.
Не найду ли я среди них мать Франциске Уренья? Она работает в каком-то госпитале Мадрида, и Попэй, острил, что четвертый батальон может быть спокоен: у него есть теперь свой посредник между жизнью и смертью.
Большая, с высоким потолком и белыми стенами палата уставлена кроватями. Моя постель у самого окна. Чтобы добраться до нее, нужно пройти всю комнату. Но это не так легко. Раненые засыпают меня вопросами. Я останавливаюсь, не зная, кому ответить раньше. Они спрашивают о судьбе своих друзей, называют имена, которые я никогда не слышал, и немало удивлены, когда я отвечаю, что никого из их приятелей не встречал. Тогда начинается допрос: откуда я, где дрался, в какой партии состою, хорош ли мой командир, опасна ли рана и есть ли у меня мать?