Как и многие молодые, он уже «наелся» общения с родителями. Да, хорошие, да, трудолюбивые, наслаждающиеся обществом друзей, пекущиеся о развитии бизнеса, регулярно посещающие церковь. Других таких зануд Дэвиду встречать не доводилось.
Раздражало Дэвида и их, по его разумению, чересчур уж счастливая жизнь. Маленьким родители любили его, но со временем он начал доставлять им столько хлопот, что они в шутку задавались вопросом: а не подменили ли им в больнице ребенка? Они постоянно фотографировали сына: Дэвид, ползающий по полу, Дэвид, делающий первые шаги, идущий в первый класс, заканчивающий начальную школу, получающий приз за лучшее сочинение, на рыбалке с отцом, на охоте с дядей.
В пятнадцать лет он напрочь отказался фотографироваться. Его ужасали банальности, запечатленные на пленке. Он чувствовал себя насекомым, запрограммированным до самой смерти жить, как все. Он твердо решил, что никогда не будет таким, как родители, не осознавая, что это тоже банальность.
Внешностью он ничем не напоминал родителей, высоких, светловолосых, с возрастом заметно прибавивших в весе. Дэвид же был смуглым, гибким, худым. Родители шутили и по этому поводу, но предрекали, что с годами фамильные черты проявятся в большей степени, чем только злили Дэвида. И к окончанию школы они уже не могли не замечать холодности, которую видели с его стороны. Они любили сына по-прежнему, но вздохнули с облегчением, когда он уехал в университет Бригхэма Янга.
Вырос он симпатичным парнем. Черные волосы, прямой нос без «картофелины» на конце, сильный рот, решительный подбородок. При первом знакомстве он мог даже показаться весельчаком. Когда он говорил, руки его пребывали в постоянном движении. Но временами надолго замолкал и замыкался в себе.
В колледже веселость и ум привлекали к нему других студентов. Но дружеские отношения не завязывались. В репликах Дэвида постоянно сквозило пренебрежение, а иной раз он мог грубо оскорбить.
Причина заключалась в том, что Дэвиду не терпелось стать знаменитостью, героем, заставить мир признать, что он не такой, как все.
С женщинами на начальном этапе у него тоже все ладилось. Они находили его интересным, им нравилось присущее ему сочетание застенчивости и самоуверенности, поэтому любовные романы у него завязывались. Но обрывались достаточно быстро. Он держал дистанцию, никого не подпускал к себе. И после первых недель веселость и добродушие сменялись замкнутостью. Даже в сексе он сдерживался, словно не хотел расставаться с контролем над своим телом. А главный его недостаток состоял в том, что он не желал смотреть на свою избранницу, как на божество, даже когда только добивался ее благосклонности. Так что в любви он больше походил на слугу, отрабатывающего щедрые чаевые.
Его всегда интересовали политика и социальное устройство общества. Как и большинство молодых, он презирал любую форму власти. Изучение истории открыло ему, что с самого зарождения цивилизации и до наших дней в обществе идет непрерывная борьба между власть имущей элитой и бесправным большинством. Он жаждал славы, чтобы присоединиться к власть имущим.
Так что вполне естественно, что в игре, которая ежегодно проводилась в университете Бригхэма Янга, его выбрали главным охотником. Разработанный им план привел к победе, и его стараниями чучело Кеннеди очень напоминало оригинал.
После удачной охоты на чучело и праздничного банкета Дэвид Джетни вдруг ощутил острое отвращение к студенческой жизни. Решил, что пора заняться карьерой. Он давно уже писал стихи, вел дневник, в который вкладывал душу, считая, что каждая запись должна напоминать отшлифованный алмаз. Он же собирался стать знаменитостью и писал дневник с прицелом на вечность. Вот и теперь он аккуратно напечатал на бумаге следующие строчки: «Я покидаю колледж, потому что уже получил все, что он мог мне дать. Еду в Калифорнию. Хочу посмотреть, сумею ли утвердиться в киномире».
В Лос-Анджелесе Дэвид Джетни не знал ни единой души. Его это вполне устраивало, более того, нравилось. Никакой ответственности, никаких обязанностей, прекрасная возможность сконцентрироваться на собственных мыслях, оценить что к чему. Первую ночь он провел в номере маленького мотеля, а потом нашел себе однокомнатную квартиру в Санта-Монике, аренда которой стоила гораздо меньше, чем он ожидал. Квартиру он нашел благодаря доброте официантки кафетерия, куда зашел позавтракать. По утрам Дэвид всегда ел мало — апельсиновый сок, гренки, кофе, и официантка заметила, что он изучает раздел «Лос-Анджелес таймс», отведенный объявлениям о сдаче квартир. Она спросила, не ищет ли он жилье, он кивнул. Тогда она записала на листке телефонный номер, добавила, что квартира однокомнатная, зато цена разумная, потому что жители Санта-Моники долго боролись с риелтерами, которые оставляли себе слишком уж большую долю арендной платы, и потому в городе действует строгий контроль за их доходами. Санта-Моника, указала официантка, прекрасный город, и он будет жить всего в пяти минутах езды от пляжа Венеция и тамошней набережной, где всегда царит веселье.
Дэвид отнесся к предложению подозрительно. С чего это совершенно незнакомому человеку печься о его благополучии? Официантка, конечно, более всего напоминала заботливую мамашу, но в ней чувствовалась и сексуальность. Разумеется, она была старовата, лет сорок, не меньше. Но с другой стороны, не так уж она к нему и клеилась. А на прощание помахала рукой. И лишь потом он понял, что подобные добрые дела для калифорнийцев — привычка. Постоянное яркое солнце, казалось, растопило их сердца. Так что она оказывала ему услугу, ничего не требуя взамен. Тем более что услуга эта ей ничего не стоила.
Из Юты Дэвид приехал на автомобиле, который ему подарили родители после поступления в колледж. В нем лежали все его пожитки, за исключением гитары, на которой он когда-то учился играть. Гитара осталась в Юте. Зато он взял с собой портативную пишущую машинку, на которой печатал дневник, стихи, рассказы, романы. И теперь, добравшись до Калифорнии, собирался напечатать свой первый сценарий.
Все образовалось как нельзя лучше. Он снял квартиру, маленькую, с душем вместо ванны. С занавесками в оборочках на единственном окне и репродукциями знаменитых картин на стенах она напоминала кукольный домик. Квартира находилась в двухэтажном доме за Монтана-авеню, и он даже мог ставить рядом с домом свой автомобиль. Ему очень повезло.
Следующие четырнадцать дней он провел на пляже и на набережной, ездил в Малибу, чтобы посмотреть, как живут богатые и знаменитые. Приникнув к сетчатому забору, отделявшему общественный пляж от колонии Малибу, смотрел, что делается за ним. Длинный ряд пляжных коттеджей тянулся к северу. Каждый стоил не меньше трех с половиной миллионов долларов, но, на взгляд Дэвида, ничего из себя не представлял. В Юте такие стоили бы не больше двадцати тысяч. Однако к этим прилагались песок, безбрежный океан, синее небо и горы, возвышающиеся по другую сторону тихоокеанской береговой автострады. Дэвид твердо решил, что наступит день, когда он будет сидеть на балконе одного из этих домов и любоваться Тихим океаном.
Вечером в своем кукольном домике он погружался в грезы, представляя себя богатым и знаменитым. И чуть ли не до рассвета лежал без сна. Одиночество его нисколько не угнетало. Наоборот, радовало.
Он позвонил родителям, чтобы сообщить им свой новый адрес, и его отец дал ему номер телефона продюсера одной из киностудий, своего друга детства. Звали его Дин Хокен. Дэвид выждал неделю, а потом позвонил. Его соединили с секретарем Хокена. Она попросила его подождать, а через несколько мгновений сообщила, что мистера Хокена нет. Он знал, что это выдумка, что с ним просто не хотят говорить, и ужасно рассердился на отца, который почему-то решил, что продюсеры помнят друзей детства. Но в ответ на просьбу секретаря он продиктовал ей свой телефонный номер. Час спустя, когда он все еще лежал на кровати, злясь на весь мир, раздался звонок. Секретарь Дина Хокена позвонила, чтобы спросить, сможет ли он подъехать на следующий день в одиннадцать утра. Он ответил, что сможет, и она сказала, что оставит пропуск на вахте, чтобы его пропустили на автостоянку студии.
Положив трубку, Дэвид удивился распиравшей его радости. Человек, которого он в глаза не видел, оказывается, помнил и ценил школьную дружбу. А потом отругал себя за то, что раскатал губы. Да, этот парень — большая шишка, да, время у него на вес золота, но одиннадцать утра? Сие означало, что на ленч его не пригласят. Наверное, все ограничится несколькими словами, чтобы парня не мучила совесть. И его родственники в Юте не подумали, что он загордился. С ним вежливо пообщаются, а потом укажут на дверь.
Но утренняя встреча прошла совсем не так, как он ожидал. Кабинет Дина Хокена располагался в длинном низком здании, примыкающем к одной из съемочных площадок. Дэвид вошел в большую приемную, оклеенную рекламными плакатами различных, в том числе и очень известных, фильмов. Девушка-регистратор, сидевшая в приемной, направила его в одну из дверей. Он миновал еще две комнаты, в которых сидели секретари, и наконец попал в кабинет. Большой, роскошно обставленный, с удобными креслами, диванами, коврами. На стенах висели картины, безусловно, подлинники. Одну стену занимал бар с большим холодильником. В углу стоял обтянутый кожей стол. Стену за столом украшала огромная фотография: Дин Хокен пожимал руку президенту Френсису Завьеру Кеннеди. На кофейном столике лежали журналы и папки со сценариями. Хозяин кабинета отсутствовал.
— Мистер Хокен подойдет через десять минут. — Секретарь, которая привела Дэвида в кабинет, предложила ему сесть. — Хотите что-нибудь выпить? Или кофе?
Дэвид вежливо отказался. Он видел, что молодая секретарша оценивающе смотрит на него, а потому постарался произвести впечатление. Делать это он умел. На первых порах он всегда нравился женщинам. Только потом, узнав его получше, они меняли свое мнение на противоположное.
Дин Хокен вошел через боковую дверь не через десять, а через пятнадцать минут. И впервые в жизни Дэвид встретился с человеком, который произвел на него впечатление. Пожимая руку Дэвида, Дин Хокен излучал дружелюбие и уверенность, основанные на преуспевании и могуществе.