Пожалел Дэвид и о том, что не вышел ростом: на Хокена с его шестью футами и двумя дюймами ему приходилось смотреть снизу вверх. Удивила его и моложавость продюсера, хотя он, судя по всему, был ровесником пятидесятипятилетнего отца Дэвида. Отметил он и белоснежную рубашку, и костюм из белого льняного полотна. А лицо Хокена без единой морщинки щедро покрывала бронза, разлитая солнцем.
Принял он Дэвида очень радушно. Помянул тоску по горам Юты, жизни мормонов, тишине и спокойствию деревень и городков. Упомянул также, что ухаживал за матерью Дэвида.
— Твоя мать была моей девушкой. Твой отец увел ее от меня. Оно и к лучшему, они двое действительно полюбили друг друга, принесли друг другу счастье.
Это правда, согласился Дэвид, его отец и мать действительно любили друг друга и отгораживались от него своей любовью. И долгие вечера проводили в супружеской постели, оставляя его коротать время у телевизора. Но было это давным-давно.
Он пристально вглядывался в Дина Хокена и видел, что тот тщательно скрывает свой возраст под броней из бронзовой кожи. Ни тебе бородавок, ни обвислой кожи под подбородком. При этом его занимал вопрос, а почему этот человек так расположен к нему.
— После отъезда из Юты я женился четыре раза, — говорил Хокен, — но, думаю, с твоей матерью я был бы куда счастливее. — Дэвид искал обычные признаки эгоизма, намек на то, что и его мать была бы куда счастливее, если бы связала свою жизнь с более удачливым Дином Хокеном. Но не находил. Калифорнийский лоск скрывал простого деревенского парня.
Джетни вежливо слушал, смеялся шуткам, называл Дина Хокена «сэр», пока тот не попросил звать его «Хок», и вынудил обходиться и без первого, и без второго. Хокен говорил час, потом взглянул на часы и резко подвел черту:
— Хорошо, конечно, встретить человека из родных мест, но, полагаю, ты приехал не для того, чтобы слушать мои рассказы о Юте. Чем ты занимаешься?
— Я — писатель, — ответил Дэвид. — Написал роман, который выбросил, три сценария, я только учусь. — Роман он еще не написал.
Хокен одобрительно кивнул: скромность Дэвида ему понравилась.
— Чтобы завоевать признание, надо как следует попотеть. Прямо сейчас я могу сделать для тебя только одно: определить в штат отдела рецензирования. Будешь читать сценарии, писать резюме и собственное мнение. Полстранички на каждый сценарий. Я сам так начинал. Будешь встречаться с людьми, учиться. Откровенно говоря, на резюме особого внимания не обращают, но стараться надо. Я обо всем договорюсь, и одна из моих секретарей свяжется с тобой через несколько дней. А потом мы вместе пообедаем. Передай мои наилучшие пожелания матери и отцу. — Этим Хокен проводил Дэвида до дверей.
Ленча не будет, подумал тот, а приглашения на обед придется ждать долго. Но, по крайней мере, теперь у него есть работа. Дверь уже приоткрылась, а когда он сам начнет писать сценарии, все пойдет по-другому.
Отказ вице-президента Элен Дюпрей подписать декларацию шокировал и конгрессмена Джинца, и сенатора Ламбертино. Только женщина могла проявить такое коварство, закрыть глаза на политическую необходимость, отказаться от плывущего к ней в руки шанса стать президентом Соединенных Штатов. Что ж, решили они, придется обходиться без нее. Отступать от намеченного они не желали. Сол Тройка с самого начала указал им правильный ход: обойтись без помощи министров. Конгресс имел полное право разобраться с президентом. Просто Ламбертино и Джинц хотели, чтобы Конгресс выступил в роли третейского судьи, а не одной из сторон конфликта. Они не заметили, что в тот самый момент, когда обсуждалось столь судьбоносное решение, Сол Тройка влюбился в Элизабет Стоун.
Сол Тройка всегда следовал принципу: «Не трахать женщину старше тридцати». Но впервые подумал, что для помощника сенатора Ламбертино надо бы сделать исключение. Такая она высокая, стройная, миловидная, с большими серыми глазами. Очень умная и при этом знающая, когда лучше промолчать. А влюбился он из-за улыбки, которой Элизабет одарила его в тот самый момент, когда они узнали, что вице-президент Элен Дюпрей отказывается подписывать декларацию. Улыбка эта признавала его пророком: только он сумел правильно предугадать развитие событий.
Принцип, исповедуемый Тройкой, базировался на прочном основании. Во-первых, в желании потрахаться женщины уступали мужчинам. Для них это занятие сопровождалось куда большим риском. Но до тридцати в своих действиях они руководствовались в основном эмоциями, а не рассудком. А вот после тридцати становились слишком расчетливыми, начинали понимать, что мужчинам достаются все сливки, и задумываться о собственной выгоде. Поэтому, снимая такую телку, приходилось гадать, удастся ли обойтись одной ночью или тебя захомутают надолго. Но в Элизабет при всей ее внешней сдержанности чувствовалась сексуальная неудовлетворенность, а кроме того, она обладала куда большим политическим весом, чем он. То есть он мог не опасаться, что она попытается использовать его в своих целях. А то, что она ближе к сорока, чем к тридцати, значения не имело.
Разрабатывая с конгрессменом Джинцем стратегию дальнейших действий, сенатор Ламбертино отметил, что Тройку заинтересовала его помощник. Его это не взволновало. Ламбертино по праву считался одним из самых добропорядочных обитателей Капитолийского холма. За ним не числилось никаких сексуальных скандалов, с женой он прожил уже больше тридцати лет, они вырастили четверых детей. Финансовые скандалы также обходили его стороной, потому что в Палату представителей, а потом и в Сенат он пришел уже богатым человеком. И в политике к нему не могло быть никаких претензий, он искренне заботился о благе народа и страны. Да, он не страдал отсутствием честолюбия, но без этого в политику лучше не соваться. Так что все его добродетели не мешали ему адекватно воспринимать реалии окружающего мира. Вот и отказ вице-президента поставить свою подпись под декларацией удивил сенатора в гораздо меньшей степени, чем конгрессмена Джинца. Он всегда считал, что вице-президент — очень умная женщина. Ламбертино желал ей добра, поскольку не сомневался в том, что ни одна женщина не сможет обеспечить себе достаточную политическую и финансовую поддержку, которые позволили бы ей претендовать на пост президента Соединенных Штатов. И не считал ее достойным конкурентом в борьбе за номинацию на партийном съезде.
— Мы должны действовать быстро, — напомнил Ламбертино. — Конгресс сам должен подготовить декларацию, объявляющую президента неспособным выполнять свои обязанности.
— Как насчет десяти сенаторов из комиссии[15] «с голубой лентой»? — с сухой улыбкой спросил конгрессмен Джинц.
— Как насчет комиссии из пятидесяти конгрессменов, засунувших голову себе в задницу? — раздраженно бросил сенатор Ламбертино.
— У меня есть приятный сюрприз, сенатор, — миролюбиво ответил Джинц. — Я думаю, что смогу уговорить одного из советников президента подписать декларацию.
Это могло решить исход дела, подумал Тройка. Но про кого говорил Джинц? Кли и Дэззи отпадали. Значит, Оддблад Грей или этот СНБ, Уикс. Нет, поправил он себя, Уикс улетел в Шерхабен.
— Сегодня нам предстоит очень ответственное дело. Историческое дело. Так давайте к нему приступим.
Тройка удивился тому, что Ламбертино не спросил фамилию ренегата, понял, что сенатор и не хотел ее знать.
— За дело так за дело. — И Джинц протянул руку, чтобы скрепить союз. Все знали, что его рукопожатие крепче любых подписанных обязательств.
Альфред Джинц и стал спикером Палаты представителей благодаря крепости данного им слова. В газетах частенько об этом писали. Рукопожатие Джинца ценилось, как золото высшей пробы. И пусть выглядел он, как карикатурный алкоголик, специализирующийся на подделке банковских счетов, — маленький, круглый, с лиловым носом и обширной лысиной, обрамленной венчиком седых волос, — в политическом смысле он считался одним из самых честных конгрессменов. Если он обещал кусок свинины из бездонной бочки бюджета, проситель этот кусок обязательно получал. Если коллега-конгрессмен хотел заблокировать какой-то законопроект, а за Джинцем перед этим конгрессменом числился политический должок, законопроект блокировался. Если конгрессмен хотел протолкнуть свой законопроект, обещая поддержку в другом вопросе, интересующем Джинца, законопроект проталкивался. Да, он часто разбалтывал прессе секретную информацию, но ведь и пресса не забывала его, вновь и вновь подчеркивая значимость его рукопожатия.
В этот вечер Джинцу предстояло немало потрудиться, чтобы назавтра обеспечить нужные результаты голосования по импичменту президента Кеннеди. Обеспечить две трети голосов могли сотни звонков и десятки обещаний. Нет, Конгресс не возражал против импичмента, но все имело свою цену. И все неувязки предстояло уладить за менее чем двадцать четыре часа.
Сол Тройка шел по комнатам, занятым сотрудниками конгрессмена, с мыслями о том, что вечер и ночь предстоят не из легких. Телефонные звонки, подготовка документов. Он понимал, что вовлечен в крупнейшее историческое событие, он также знал, что его карьера рухнет, если импичмент провалится. Его изумляло, что Джинцу и Ламбертино, которых он где-то презирал, достало мужества выйти на первую линию огня. Они решились на очень опасный шаг. Основываясь на весьма спорном толковании Конституции, они готовили Конгресс к тому, чтобы законодатели сначала объявили президенту импичмент, а потом проголосовали за собственное решение.
Он шел мимо работающих компьютеров, за которыми сидели работники аппарата. Слава тебе, господи, за то, что у нас есть компьютеры, думал он. И как только раньше обходились без них. Проходя мимо одной из женщин, сидящих за светящимся экраном, он по-дружески, чтобы его жест не истолковали как сексуальное домогательство, коснулся ее плеча и предупредил: «На этот вечер — никаких свиданий. Работаем до утра».