Глава 17
Специальный отдел ФБР, подчиняющийся непосредственно Кристиану Кли, вел электронное наблюдение за членами Сократовского клуба и Конгресса. Каждое утро Кли начинал с просмотра этих донесений. Коды доступа к информации, поступающей и хранящейся в его настольном компьютере, знал только он.
В это утро он вызвал на экран файл Дэвида Джетни и Крайдера Коула. Кли доверял своей интуиции, а последняя давно уже подсказала ему, что за Джетни надо приглядывать, иначе жди беды. Насчет Коула он мог не волноваться. Этот молодой человек увлекся мотоциклами и расшиб себе голову о какой-то булыжник в Прово, штат Юта. Кли долго смотрел на нервное лицо, появившееся на дисплее, черные, непроницаемые глаза. Симпатичное вроде бы лицо, но как быстро оно становилось отвратительным, если у его обладателя вдруг возникали отрицательные эмоции. Неужели только эмоции могли до такой степени изменять черты лица? На всякий случай — причина — интуиция Кли, ничего больше, — ФБР приглядывало за Джетни, но теперь, читая рапорты агентов, Кли испытывал чувство глубокого удовлетворения. Жуткая тварь, сидевшая в яйце, именуемом Дэвид Джетни, вылезала из скорлупы.
Стрелять в Луи Инча Дэвида Джетни побудила молодая женщина, которую звали Ирен Флетчер. Ирен расцеловала бы любого, кто попытался бы убить Инча, но она не знала, что стрелял в него ее любовник. Несмотря на то, что едва ли не каждый день она просила его делиться с ней самыми сокровенными мыслями.
Встретились они на Монтана-авеню, где Ирен работала продавщицей в «Булочной Фиомы», которая торговала лучшим в Америке хлебом. Дэвид заходил в булочную за печеньем и рогаликами и болтал с Ирен, когда она стояла за прилавком. Как-то раз она спросила его: «А ты не хочешь встретиться со мной вечером? Мы могли бы куда-нибудь сходить».
Дэвид улыбнулся. Внешне Ирен не напоминала типичную калифорнийскую блондинку. Симпатичное круглое личико с решительными глазами, полноватая фигура, да и выглядела она постарше, чем он. Но ее серые глаза сияли, и она умела поддержать разговор, поэтому он согласился. Однако главная причина его согласия заключалась, конечно же, в одиночестве.
Все начиналось как легкий роман. У Ирен Флетчер не было времени на что-то серьезное. Да и желания тоже. Ее сыну недавно исполнилось пять лет, жила она в доме матери. Активно участвовала в местной политике и увлекалась восточными религиями, как и многие молодые люди в Южной Калифорнии. Для Джетни все это было в диковинку. Ирен часто приводила своего сынишку, Кэмбелла, и если встреча затягивалась, закутывала в пончо и укладывала спать на полу, продолжая расхваливать достоинства очередного кандидата на выборную должность или рассказывать последние новости с далекого Востока. Иногда, слушая ее, Дэвид засыпал на полу рядом с мальчиком.
Для Джетни она стала идеальной партнершей — у них не было ничего общего. Он ненавидел религию и презирал политику. Ирен ненавидела кино и интересовалась только книгами по экзотическим религиям и пропагандирующими левые взгляды. Но они продолжали роман, каждый заполнял брешь в жизни другого. Секс не являлся основой их отношений, они занимались любовью как бы походя. Иногда во время любовных утех Ирен позволяла себе проявить нежность, но потом сводила эти проявления к минимуму.
Их сближению способствовал и такой момент: Ирен любила говорить, Дэвид — слушать. Они могли лежать в постели часами. Ирен болтала без умолку, Дэвид ее не прерывал. Иногда она рассказывала что-то интересное, случалось, что нет. Под интересным Дэвид понимал непрекращающуюся борьбу между крупными владельцами недвижимости и хозяевами маленьких домов и арендаторами квартир Санта-Моники. В этой борьбе Джетни симпатизировал последним. Ему нравилась Санта-Моника. Нравились двухэтажные дома и одноэтажные магазины, виллы, построенные в испанском стиле, ощущение простора, полное отсутствие давящих религиозных сооружений вроде мормонских храмов в Юте. И ему нравился безбрежный Тихий океан, любоваться которым не мешали сталь и бетон небоскребов. В Ирен он видел героиню, сражающуюся с монстрами капитализма за сохранение всей этой благодати.
Она рассказывала ему о своих индийских гуру, проигрывала пленки с их проповедями. Гуру показались ему куда приятнее и веселее суровых старейшин мормонской церкви, которых он слушал в молодости, их вера была более поэтической, чудеса — более чистыми, более неземными в сравнении со знаменитыми золотыми скрижалями мормонов и ангелом Мормони. Но, к сожалению, гуру призывали к тому же: отказу от радостей этого мира и плодов достигнутого успеха, тогда как Дэвид страстно желал насладиться и первым, и вторым.
А Ирен никогда не могла остановиться, говорила и говорила, приходя в экстаз от рассказа о самом простом. В отличие от Джетни она находила в своей достаточно ординарной жизни все необходимое для счастья.
Иной раз, когда она напрочь забывала о времени и с час анализировала свои эмоции, Дэвиду начинало казаться, что Ирен — звезда на небесах, которая становится больше и ярче, а он сам проваливается в бездонную черную дыру, проваливается все глубже и глубже, но она ничего не замечает.
Ему нравилось, что Ирен постоянно пребывала в веселом расположении духа. Она никогда не горевала, похоже, даже не знала, что отрицательные эмоции могут взять верх над положительными. Ее звезда продолжала расширяться, не теряя яркости. За это он ей был только благодарен. Он не хотел, чтобы она составила ему компанию в черной дыре.
Как-то вечером они прогуливались по пляжу неподалеку от Малибу. Дэвида не переставало удивлять, что по одну его руку — океанская гладь, а по другую — узкая полоска домов, переходящая в горы. Ему казалось странным, что они так близко подступали к океану. Ирен взяла с собой одеяла, подушку и ребенка.
Маленький мальчик, закутанный в пончо, давно заснул. Взрослые же сидели на одеяле и любовались красотой ночи. В этот короткий момент они любили друг друга. Смотрели на океан, иссиня-черный в лунном свете, на маленьких птичек, прыгающих по песку перед прибоем.
— Дэвид, — Ирен повернулась к нему, — ты никогда не рассказывал мне о себе. Я хочу тебя любить. Но ты не позволяешь мне узнать себя.
Дэвида тронули ее слова. Он рассмеялся, скорее нервно, чем весело.
— Прежде всего, я — десятимильный мормон.
— Я и не знала, что ты мормон, — удивилась Ирен.
— Если тебя воспитывают мормоном, ты с малых лет знаешь, что нельзя пить, курить и прелюбодействовать, — продолжил Дэвид. — Поэтому, если уж ты и совершаешь один из этих грехов, нужно прежде всего позаботиться о том, чтобы находиться в десяти милях от любого твоего знакомого. — И он рассказал ей о своем детстве. О том, как он ненавидел мормонскую церковь.
— Они учат, что ложь — это благо, если она помогает церкви. И эти лицемеры вдалбливают тебе в голову всю эту чушь об ангеле Мормони и какой-то золотой библии. А еще они носят ангельские штаны. Я должен признать, мои отец и мать не жаловали этот бред, но эти ангельские штаны у многих сушились на веревке. Более нелепой вещи мне видеть не доводилось.
— А что такое ангельские штаны? — Ирен держала его за руку, побуждая рассказывать, рассказывать и рассказывать.
— Эта такое нижнее белье, которое надевают, чтобы не получать удовольствия от трахания, — ответил Дэвид. — Они такие невежественные, не знают, что католики еще в шестнадцатом веке придумали что-то похожее. Рубашку, которая закрывала все тело, с одной-единственной дыркой. Так что трахаться вроде бы можно, а насчет ласк и наслаждения — ни-ни. Ребенком я видел ангельские штаны, сохнущие на веревках для белья. Про родителей я могу сказать, что они этим не пользовались, но мой отец был старейшиной, так что на веревки их обязательно вывешивали. — Дэвид рассмеялся. — Господи, что за религия!
— Вроде бы завораживает, но уж очень примитивно, — прокомментировала Ирен.
«А почему ты считаешь, что эти гребаные гуру стоят на более высокой степени развития, — подумал Дэвид. — Те самые, которые талдычат тебе, что коровы священны, что тебя ждет реинкарнация, что эта жизнь ничего не значит, что главное — карма». Ирен чувствовала, что Дэвида не покидало напряжение, и хотела, чтобы он выговорился до конца. Сунула руки под рубашку, услышала, как колотится сердце.
— Ты их ненавидел? — спросила она.
— К родителям я никогда не испытывал ненависти, — ответил он. — Я видел от них только добро.
— Я про мормонскую церковь.
— Я ненавидел церковь, насколько себя помню. Ненавидел даже маленьким мальчиком. Я ненавидел лица старейшин, ненавидел то, что моим отцу и матери приходилось лизать им задницы. Я ненавидел их лицемерие. Если ты не соглашался с решениями церкви, тебя могли даже убить. Эта религия основана на бизнесе, поэтому они все держатся вместе. Поэтому и мой отец разбогател. Но я могу сказать, что я ненавидел больше всего. У них был особый обряд помазания, главных старейшин тайком помазывали, чтобы они могли попасть в рай раньше остальных. Все равно, что кто-то влезает вперед в очередь в ресторан или на такси.
— Большинство религий в этом одинаковы, за исключением индийских. Там нужно лишь следить за кармой. — Ирен помолчала. — Вот почему я стараюсь очиститься от жажды денег, вот почему я не могу бороться с себе подобными за земные блага. Я должна держать душу чистой. Мы проводим специальные совещания, Санта-Моника стоит на грани кризиса. Если мы не проявим бдительности, крупные домовладельцы уничтожат все, за что мы боролись, и застроят город небоскребами. Они поднимут арендную плату и заставят и тебя, и меня съехать с квартиры.
Она говорила и говорила, а Дэвид Джетни умиротворенно слушал. Он мог бы лежать на этом берегу вечность, забыв о беге времени, растворившись в красоте ночи, в чистоте души этой женщины, которая совершенно не боялась того, что может случиться с ней в этом мире. Она говорила о каком-то человеке, его звали Луи Инч, который намеревался подкупить городской совет, чтобы он изменил законы, регулирующие строительство и аренду жилья. Она вроде бы многое знала об этом Инче, наводила о нем справки. Этот Инч тянул на старейшину в мормонской церкви. Наконец у Ирен вырвалось: