— Вы ошибаетесь, — ответил Кеннеди.
И вновь Кристиан испытал безмерное облегчение, потому что больше Кеннеди ничего говорить не стал. И вообще не воспринял это обвинение всерьез. Сразу переключился на другое:
— Скажите мне, как вы можете оправдаться перед собой за содеянное, за предательство тех, кто доверял вам? Я ознакомился с вашим досье. Как может человек сказать самому себе: «Я создам лучший мир, убивая ни в чем не повинных мужчин, женщин, детей, я выведу человечество из бездны отчаяния, предав моего лучшего друга». И проделывать все это без права на власть, дарованную богом или людьми. О сострадании речь не идет, как вы осмелились присвоить себе такое право?
Джабрил выдержал паузу, словно ожидал еще одного вопроса. Потом ответил:
— Что бы ни заявляли пресса и моралисты, в моих действиях нет ничего необычного. Возьмем, к примеру, пилотов ваших бомбардировщиков, которые сеют смерть, словно под ними не люди, а муравьи. А ведь у этих парней добрые сердца, и вообще они хорошие люди. Но их научили выполнять свой долг. Думаю, я ничем не отличаюсь от них. Однако у меня нет возможности убивать с высоты многих тысяч футов. И нет кораблей с орудиями, стреляющими на двадцать миль. Я вынужден пачкать руки в крови. И я это делаю, потому что верю в идеи, которым служу. А ваш аргумент такой древний, что опираться на него просто неприлично. Однако вы спросили меня, как я осмелился присвоить себе право решать судьбы людей, не получив одобрения высших сил. Но только ли высшие силы дают человеку такое право? Я вот считаю, что это право дали мне страдания людей в моем мире, свидетелем которых я стал. Это право, эту смелость дали мне книги, которые я прочитал, музыка, которую я слышал, пример людей, куда как более великих, чем я. Вот откуда у меня взялось право действовать согласно моим принципам. И мне гораздо труднее, чем вам, потому что вы опираетесь на поддержку сотен миллионов и политику террора обставляете как выполнение своих обязанностей, своего долга перед ними.
Джабрил прервался, чтобы отпить кофе.
— Я посвятил жизнь борьбе против установившегося порядка, против власти, которую я презираю. Я умру в полной уверенности, что все делал правильно. Как вам известно, нет моральных законов, которые существуют вечно.
И Джабрил, выговорившись, откинулся на спинку стула. Кеннеди слушал, ни разу не выразив одобрения или неодобрения, не попытавшись возразить. А потом прервал затянувшуюся паузу:
— О морали спорить не буду, в принципе, я действовал точно так же, как и вы. Согласен я и с тем, что принимать решения проще, если не надо пачкать руки в крови. Но при этом, как вы сами и заметили, я действовал от лица государства, исходя из его блага, а не руководствовался личными мотивами.
— Это не так, — покачал головой Джабрил. — Конгресс не одобрил ваших действий. Как и ваши министры. Получается, что решение принимали только вы. Вы такой же террорист, как и я.
— Но народ моей страны, избиратели, его одобрили.
— Толпа. Она всегда одобряет такие решения. Потому что не желает задуматься об опасности последствий. Вы поступили неправильно как политически, так и морально. Вы действовали из личной мести. — Джабрил улыбнулся. — А я-то думал, что вы выше этого. Что вы не сможете перешагнуть через свои моральные принципы.
Кеннеди долго молчал, словно тщательно обдумывал ответ:
— Я думаю, вы ошибаетесь, время это покажет. Мне известно, что на предыдущих допросах вы предпочитали молчать, и я хочу поблагодарить вас за столь откровенный разговор. Вы, разумеется, знаете, что султан Шерхабена нанял лучшую адвокатскую фирму Соединенных Штатов, которая будет представлять ваши интересы на судебном процессе, и вскоре их допустят к вам, чтобы обсудить стратегию вашей защиты.
Кеннеди улыбнулся и встал, чтобы выйти из комнаты. И уже направился к двери, когда услышал голос Джабрила. С невероятным трудом тому удалось подняться, и, уже стоя, он обратился к Кеннеди:
— Мистер президент.
Кеннеди обернулся.
— Мистер президент, — повторил Джабрил, — вы меня не обманете. Я знаю, что я никогда не увижу своих адвокатов, а уж тем более не буду с ними что-либо обсуждать.
Кристиан мгновенно оказался между ними, Джефферсон уже возник рядом с Кеннеди.
Президент холодно улыбнулся Джабрилу:
— Я гарантирую вам, что вы увидитесь со своими адвокатами и обсудите с ними стратегию вашей защиты.
В этот самый момент у Кристиана Кли перехватило дыхание. Ему всегда казалось, что он знает Френсиса Кеннеди, как свои пять пальцев, но тут он понял, что заблуждался. Потому что ярость, на мгновение сверкнувшая в глазах Кеннеди, никак не укладывалась в характер президента.
Книга пятаяСудьба
Глава 21
Еще маленьким сицилийским мальчиком Франко Себедиччо взял сторону закона и порядка. И не потому, что на этой стороне была сила. Нравилось ему жить под сенью закона. Мафия отпугивала его своей иррациональностью, коммерция — непредсказуемостью. Он стал полицейским и теперь, тридцать лет спустя, возглавлял антитеррористическое управление полиции Италии.
Именно его ведомству американские правоохранительные органы передали убийцу папы, молодого итальянца, выходца из хорошей семьи, Армандо Джинджи, более известного как Ромео. Это кодовое имя ужасно раздражало Себедиччо. А потому он приказал поместить Ромео в самую темную и грязную камеру римской тюрьмы.
Под его наблюдением находилась и Рита Фолличиа, она же Энни. На эту девицу в управлении имелось объемистое досье. Она еще в юности доставляла властям немало хлопот. Баламутила студентов, организовывала демонстрации протеста, имела отношение к похищению известного миланского банкира.
И досье Энни продолжало пополняться в ходе расследования убийства папы. Террористы постарались замести следы, но они не знали, какой техникой располагают полицейские лаборатории. В частности, на одной из конспиративных квартир было обнаружено полотенце со следами спермы Ромео. Один из арестованных террористов дал подробные показания в ходе допроса с пристрастием. Но Себедиччо не арестовывал Энни, считал необходимым оставить ее на свободе.
Франко Себедиччо тревожился из-за того, что суд над убийцами папы мог их только прославить, превратить в героев. В Италии не было смертной казни, поэтому грозило им только пожизненное заключение. Такое наказание Себедиччо воспринимал как насмешку. В тюрьме они получили бы достаточно сносные условия (как-никак знаменитости), а примерное поведение и различные амнистии наверняка привели бы к тому, что они вышли бы на свободу сравнительно молодыми людьми.
Все было бы по-другому, если бы Себедиччо получил разрешение провести настоящий допрос Ромео. Но поскольку этот мерзавец убил папу, западный мир озаботился соблюдением его прав. В Скандинавии и Англии возникли влиятельные комитеты правозащитников, письма приходили даже из Америки. И все требовали, чтобы к убийцам относились по-человечески, на допросах не применяли пыток и вообще создали им санаторные условия. В итоге Себедиччо получил приказ с самого верха: не позорить итальянские органы охраны правопорядка, убийц гладить по шерстке.
Естественно, Франко Себедиччо такое положение не устраивало. И он принял решение: этот Ромео, этот Армандо Джинджи не доживет до суда, потому что покончит с собой.
В тюрьме Ромео не оставляли романтические грезы. Сидя в одиночной камере, он позволил себе влюбиться в эту американскую девушку, Дороти. Он помнил, как первый раз увидел ее в аэропорту, помнил маленький шрам на ее подбородке. В его грезах она превращалась в нежную, добрую красавицу. Он пытался вспомнить их разговор в последнюю ночь, которую они провели вместе в доме на берегу океана. Теперь ему казалось, что она сразу влюбилась в него. Каждым своим жестом, каждым движением она приглашала его дать ей знак, показать, что он готов принять ее любовь. Он помнил, как она сидела, как смотрела на него огромными синими глазами, как на ее белоснежных щечках вспыхивал румянец. И теперь ругал себя за свою скромность. Он даже не прикоснулся к ее бархатистой коже. Он помнил ее длинные стройные ноги и представлял себе, как они обвивают его шею. Он представлял себе поцелуи, которыми осыпал ее волосы, глаза, гибкое тело.
А потом она возникла перед мысленным взглядом Ромео уже в кандалах, освещенная утренним солнцем, и в ее глазах читались упрек и отчаяние. Грезы его устремлялись в будущее. В тюрьме ей придется сидеть недолго. И она будет его ждать. Его тоже освободят. По амнистии, в обмен на каких-нибудь заложников, а то и просто из христианского милосердия. И тогда он ее найдет.
Но случались ночи, когда его охватывало отчаяние и он думал о предательстве Джабрила. Убийство Терезы Кеннеди не входило в намеченные планы, и в глубине сердца он верил, что никогда не согласился бы на такое. Он чувствовал отвращение к Джабрилу, к собственным идеалам, к своей жизни. Иногда он даже плакал во тьме камеры. Но потом успокаивался и с головой погружался в фантазии, где оставались только он и Дороти. Он знал, что это самообман, он знал, что это слабость, но ничего не мог с собой поделать.
Франко Себедиччо, спустившегося в тюремную камеру Ромео, тот встретил сардонической улыбкой. Он видел ненависть в глазах похожего на крестьянина пожилого человека, чувствовал его возмущение тем, что выходец из богатой семьи, который мог жить в роскоши, ни в чем себе не отказывая, подался в революционеры. Не укрылось от него и раздражение Себедиччо, вызванное тем, что пристальное внимание к заключенному со стороны международных общественных организаций не позволяло ему держать Ромео в ежовых рукавицах.
Себедиччо заперся в камере с Ромео. Два его телохранителя и представитель начальника тюрьмы могли наблюдать за ними, но не слышали ни единого слова. Старик вроде бы проявлял неслыханную смелость. Но Ромео понимал, что дело в другом: Себедиччо пребывал в полной уверенности, что куда лучше телохранителей его защитит высокий ранг, аура власти. Ромео безмерно презирал таких людей, верящих в торжество закона, скованных буржуазной моралью. Поэтому он безмерно удивился, услышав тихие, небрежно брошенные слова Себедиччо: «Джинджи, ты всем облегчишь жизнь, если покончишь с собой».