а с ней в качестве провожающей, но осталась, а Ди вышла и помахала вслед отходящему составу. Во Владимире «Цесаревич» стоял всего три минуты, так что проводникам было не до контроля личности пассажиров – все прошло гладко.
…Отвернувшись наконец от зимней степи, Илона продолжала размышлять над дальнейшими шагами. Она не была на малой родине уже лет десять, но в том, что Галя, сестра, все поймет правильно и укроет, не сомневалась. Другой вопрос – насколько это укрытие будет надежным: все-таки ею, похоже, интересовались спецслужбы двух сверхдержав. Не говоря уже об этих жутких видящих… Так что, хотя Илона еще в Москве отключила свой личный терминал и старалась избегать камер слежения, полной уверенности в том, что она запутала следы, у нее быть не могло. Конечно, они уже знают, что в Мексику она не полетела. Но, может быть, еще ищут в Москве, так что какой-то люфт до того момента, когда на ее след снова нападут, у нее имелся.
В Красноярске она, по крайней мере, немного передохнет и подумает, как быть дальше. Пока же это «дальше» было для нее темным тоннелем.
Илона равнодушно взглянула на попутчиков по купе, с которыми едва перекинулась парой слов, и собиралась опять отвернуться окну, когда заметила что-то краем глаза. По неизвестной причине екнуло сердце. Резко повернув голову, она увидела в проеме дверей девушку.
Сначала ей показалось, что та открыла двери купе. Но потом Илона поняла, что за ее спиной что угодно, но только не проход вагона. Там было темно, но пространство явно было обширным.
Илона перевела взгляд на ее лицо и застыла. Она знала это лицо! Это же…
«Это же я!» - вспыхнула безумная мысль.
Да, это лицо она совсем недавно видела во сне – лицо студентки Илоны Линьковой. Но… не совсем ее – какой-то иной Илоны.
«Кто это? - ворвалась другая мысль. – Это не могу быть я!»
- Кто ты? – спросила девушка, глядя на Илону безумными глазами.
Она была одета в грязный измятый сарафан, волосы ее были растрепаны, лицо слегка запачкано.
- Кто ты? – растерянно повторила за ней Илона.
Но девушка дернулась и исчезла. Перед глазами Илоны появилась закрытая дверь купе. Сидящая напротив попутчица смотрела испуганно.
- Простите, - пробормотала Илона и легла, отвернувшись, чтобы скрыть лицо.
Пусть это будет просто галлюцинацией на почве нервного истощения. Галлюцинация – это очень хорошо и удобно. Например, не надо ломать голову над тем, почему ей так знаком голос, который в последний момент прокричал позади девушки что-то на языке, отдаленно напоминающим испанский.
Кукулькан-Кетцалькоатль. Чичен-Ица. 573 – 601 годы
Верховный жрец Ахав Кан Холь… Когда Кукулькан явился в Чичен-Ицу, тот сразу стал его главным почитателем, служителем и советником. Но великий царь-бог объявил приближенным, что его собратьям – богам – больше не нужны человеческие жертвы. Теперь им следует приносить лишь змей и собак, а ему, Кукулькану, поскольку он обитает ныне среди людей, пусть дарят только цветы и бабочек.
Среди придворных воцарилось гнетущее молчание, но все согласно склонили головы. Лишь жрец не выдержал, впервые метнув на своего бога разгневанный взгляд.
…Ночью Кукулькан бежит по темным переходам своего дворца, размахивая железной секирой. Он гонится за врагом, напавшим на него во сне и нанесшим ужасную болезненную рану в живот. Куда-то девалась вся охрана, он один здесь, во вдруг сделавшимися незнакомыми комнатах и коридорах. Он гонится долго, зажимает рану левой рукой, но кровь все равно пятнает его путь. Догоняет смутную, все время расплывающуюся фигуру и заносит оружие. Враг оборачивается. Прямо в лицо Кукулькана с бешеной злобой смотрит Ахав Кан Холь.
Царь наносит страшный удар, но жрец вдруг превращается в койота, куда-то юркает и исчезает. На Кукулькана обрушивается мрак.
Он приходит в себя много дней спустя и узнает, что был отравлен, умирал в страшных муках. Яд из лесной лианы был смертелен, все лекари разводили руками – лечения нет. Люди Чичен-Ицы рыдали в бессилии. Но неведомо откуда во дворце появился деревенский колдун ах-мен. Говорят, он ничем особенным не выделялся, был бедно, но чисто одет, часто вкрадчиво улыбался и кланялся.
Неведомым образом его допустили к умирающему царю и оставили их наедине. До сих пор ни придворные, ни начальник стражи не могут понять, как они могли согласиться на такое. Но... колдун вышел от халач-виника и сказал, что тот здоров. Придворные бросились в спальню. Кукулькан перестал стонать и метаться, его лицо расправилось, дыхание сровнялось. Он крепко и спокойно спал.
А ах-мен исчез, словно и не было. Его долго искали, но не нашли.
И еще Кукулькан узнал, что той же ночью, когда его отравили, умер Ахав Кан Холь – споткнулся в своем доме и раскроил себе череп о каменную плиту.
...Кровь царя – она может все! Она может питать богов, возрождать природу, даровать урожай – продлевать жизнь людей. И с чем сильнее боль царя, когда он отдавал свою кровь, тем большей силой она обладает.
Ему страшно, но он должен это сделать. Ему надо чем-то заместить те тысячи сердец, которые иначе будут вырваны у жертв.
Перед ним на коленях его царица. Для нее вопросов нет: она тоже знает, что делает должное, и деяние это имеет огромную важность. Ее лицо бледно и сосредоточено. Широко открывает рот и высовывает как можно дальше язык.
Кукулькан, стоящий перед ней во весь рост, обнаженный по пояс, покрытый исполненной глубокого символизма раскраской, разматывает набедренную повязку.
Народ вокруг пирамиды, на вершине которой священнодействует венценосная чета, замер. Тысячи напряженных темных лиц, блестящих, словно драгоценные камни, глаз. Они хотят видеть это.
В одну руку царь берет кокан – шип ската-хвостокола, в другую – свое мужское естество, и, не желая тянуть, резко вкалывает острейший хрящ, пробивая плоть насквозь.
Боль ослепительно-безумна.
Но все только начинается. Он передает шип царице, а сам берет толстый, сплетенный из травяных волокон шнур и старательно продевает его в рану.
Про боль можно уже не говорить – он словно родился с ней, в мире не осталось ничего, кроме великой этой боли.
Царица прокалывает шипом свой язык, откуда тоже начинает сочиться кровь. При этом в лице женщины не дрогнул ни один мускул – она уже в трансе.
Кукулькан протягивает ей набухший кровью конец шнура, который все еще в нем, и она продевает его сквозь язык, тащит дальше, усиливая кровотечение у себя и мужа, вызывая новые вспышки дикой боли.
Так они и стоят, нанизанные друг на друга кровавыми узами. Это не просто напоминает соитие – это оно и есть, но соитие не в этом мире. От физического соития родились их сыновья, но, чтобы они могли обладать надмирной силой кух, царю и царице должно соединить свою кровь в духовных сферах.
- Сыны мои, цветы шипа моего ската, да пребудет с вами кух, - шепчет Кукулькан, погружаясь в экстаз, вызванный болевым шоком и потерей крови.
Тяжелые вишневые капли падают на разложенную между царственной четой бумагу, рисуя на ней странные знаки – кровь словно сама пишет кодекс этого жестокого мира. Жрецы собирают бумагу, складывают на жаровню и поджигают. Так кровь освободит свою кух, накормит богов и унесет царя в их обиталище.
Вдыхая запах горелой крови и дурманящих трав, Кромлех видит, как из жаровни поднимается огромный Змей Видения, почему-то больше похожий на пернатую сороконожку. Или толстую мохнатую живую веревку, словно пуповина, связывающую Кукулькана с миром иным. Змей топорщит зеленые перья, раскрывает алую пасть со страшными клыками, играет тонким языком, похожим на один из языков эгроси.
Из пасти появляется человеческое лицо. Очень знакомое Кромлеху – потому что оно его собственное.
- Посмотри, - говорит ему живущий в Змее двойник, – посмотри на этот мир и людей в этом мире.
Голос его заполняет всю вселенную – как и боль Кукулькана. А может, этот голос и есть его боль...
- Ты сминаешь миры, как бумагу, но ты не Бог.
- Я знаю, - еле слышно отвечает Кукулькан.
- Ты должен слышать! - грохочет из Змея Кромлех. – Ты должен понимать! Ты должен знать!
- Что?! – кричит Кукулькан.
Но видение исчезает.
Кукулькан обнаруживает себя без сил лежащим на земле и глядящим в далекие небеса. Боль притупилась, стала почти приемлемой. Хотя теперь воспоминание о ней уже не оставит его никогда.
- Халач-виник обрел кух! – возглашает жрец. – Халач-виник принес кух в мир!
«Кух?.. - думает Кромлех. – Кто это?..»
Новый верховный жрец в упор глядит на него темными глазами. Кажется ли Кукулькану от боли и дурмана, или действительно где-то в самой глубине их затаились ненависть?..
...Царский танец – не просто танец, а космический акт. Кровь царя – кух – поддерживает жизнь вселенной, а танец – тах – придает ей динамику. Без кух и тах замрет движение звезд и планет, сезоны перестанут сменяться, остановится непрерывная чреда творящих историю событий.
Сегодня халач-виник Кукулькан танцует с посохом шукпи в честь бога Кавиля – покровителя царей, молодого бога, из-под земли поднявшегося.
«И еще ипостаси бога Марса», - думает Кромлех, выделывая в клубах дурманящего дыма курений медлительные, но сложные па танца под тягучую потустороннюю музыку. И эти движения действительно похожи на скованные водой, вкрадчивые движения танцев эгроси.
Кромлех уже не знает, где он – в юкатанской сельве или марсианских гротах. А может, в шаманском чуме в глубине Сибири... Скорее всего, он вне всех этих мест, в нигде и никогда – области богов.
Посох взлетает над его головой, колыхая роскошными перьями. Он символизирует царскую птицу кетцаль. Но Кромлех видит, что это оперенный крест.
И танцует он вокруг установленного на площадке для царского танца креста, увитого растениями, с кетцалем сверху. Это Сердце небес – лестница, по которой царь поднимается в мир богов. Ученый Кромлех понимает, что это – изображение Древа Жизни.
Но это – крест. Евгений знает, что этот символ священен во всей Америке – от Анд, до Великих озер.