Евгений ощутил прилив гордости, почему-то смешанной с тревогой. Перед ним мелькали годы, прошедшие с тех страшных минут, когда он, в грязи и крови, стоял у горящего особняка фон дер Гольца со старым деревянным пеналом в руках. С тех пор некая сила неуклонно влекла его к неведомой цели.
Он был ди-пи, «перемещенное лицо», а значит, его ждал фильтрационный лагерь. И, как он понял потом, тяжелая жизнь в СССР, где даже юный возраст угнанных в Германию не спасал их от подозрений в измене Родине. Однако с Женькой судьба поступила милостиво — из лагеря его забрали родители, приехавшие из Ленинграда, как только им сообщили, что сын нашелся.
Женькин отец больше не был «врагом народа». В мае 1939-го, после ареста Ежова, отца отпустили, сняв обвинения. Женька помнил, каким он пришел домой — изможденный, небритый, с изуродованной пытками рукой... Что более значимо — его не арестовали повторно, когда пошла следующая волна репрессий. В воздухе уже сильно пахло большой войной, так что многоопытный и заслуженный инженер-путеец был в цене. Это подтвердилось и в первые месяцы войны, когда отец занимался эвакуацией предприятий за Урал, и позже, когда он восстанавливал разрушенные железнодорожные пути и мосты для наступающей Красной Армии.
Мать Женьки и его братья были эвакуированы из Питера в Челябинск, отец был на фронте и к концу войны приобрел немалый вес и множество связей. После снятия блокады семья вернулась в Ленинград. В общем, отец имел возможность дернуть за некоторые ниточки, чтобы бдительные органы выпустили из поля зрения мальчишку, в двенадцать лет случайно попавшего под оккупацию, а потом в Германию. У Женькиных ровесников с такой же судьбой дела складывались куда хуже.
Дома Женька сразу категорически заявил, что намерен идти учиться на истфак. Поскольку он собирался туда уже давно, удивления домашних это не вызвало. А сам он чувствовал лишь беспредельную уверенность, что судьба его лежит именно в той стороне. Он будет изучать цивилизацию майя. Что бы это ни значило.
Правда, перед ним возникло небольшое препятствие — несколько пропущенных лет обучения в школе. Но Женьку это волновало мало. Год позанимавшись самостоятельно, он сдал экзамены на аттестат зрелости и пришел на исторический факультет Ленинградского университета, который еще не назывался Ждановским. А вот там возникли проблемы более серьезные.
Вступительные он сдал блестяще, но на собеседовании почувствовал тревогу. Разговаривал с ним Николай Алексеевич Столяров, уже тогда считавшийся корифеем, главный научный атеист СССР, досконально изучивший религиозные заблуждения всех времен и народов. Вообще-то, он действительно был значительным авторитетом в сравнительном религиоведении, а основной его специализацией был шаманизм.
Сначала Женьке показалось, что тот разговаривает с ним несколько осторожно. Более того, в тоне профессора он даже уловил некоторую жалость. Это его встревожило. Может быть, годы в неволе, а может, и скрытые способности обострили в Евгении способность ощущать настроение людей. В данном случае настроение профессора не предвещало абитуриенту ничего хорошего.
— Молодой человек, вы отлично сдали вступительные, — говорил Столяров, не глядя на Женьку. — Кстати, немецкий вы знаете блестяще. Это потому что жили в Германии?
— Да... Но я его учил еще в Пит... Ленинграде, в школе... Я еще знаю английский и французский. А недавно начал учить испанский.
— Похвально, — Столяров покачал головой. — И русский вы отлично сдали. Может быть, вам стоило пойти на филологию?
— Я хочу учиться на историческом, — твердо ответил Женька, посмотрев профессору в глаза. Тот отвел взгляд.
— Вы еще очень молоды. Еще же и семнадцать не исполнилось? Есть время подумать, определиться...
— Я хочу изучать древних майя, — ровно ответил Евгений.
Профессор вздрогнул и несколько секунд молчал, пристально глядя на юношу.
— Майя? А почему именно их?
— Я хочу прочитать их письмена, — последовал спокойный ответ.
Столяров откровенно усмехнулся.
— Это вряд ли выполнимая задача, — мягко сказал он. — Проблема дешифровки майяской письменности неразрешима.
Кромлех поднял голову.
— Так называется статья немца Пауля Шелльхаса. Я читал ее, — ответил он. — Думаю, Шелльхас ошибся.
— Думаете... он... ошибся? — делая иронические паузы, переспросил профессор.
Женька кивнул.
— То, что создано одним человеческим умом, не может не быть разгадано другим, — тихо произнес он.
В глазах Столярова что-то блеснуло.
— А вы не по годам мудры, — глядя на абитуриента с некоторым удивлением, заметил он. — И, знаете... пожалуй, мы закончили собеседование.
На следующий день Женька нашел себя в списке поступивших на истфак. Вместе с соседским Колькой он купил две бутылки водки и напился. Не в первый и не в последний раз.
Все это проходило перед Евгением Кромлехом сейчас, когда он со стопкой водки в руках, но совершенно трезвый, обозревал кутеж, заказанный им в ресторане для диссертационной комиссии. Банкет был обязательной частью защиты — для нищих аспирантов часто неподъемной. Ему помог деньгами Столяров.
Который в сильном подпитии, с бутылкой в одной руке и стопкой в другой, подошел сейчас к Евгению.
— Ну что, доктор, давай чокнемся!
Лицо научного руководителя Кромлеха сияло. Он залихватски опрокинул стопку и с гоготом приобнял Евгения.
— Гений ты! Ты знаешь, что ты гений?! — причитал он, хлопая ученика по спине.
Евгений продолжал оставаться трезвым — что удивительно, поскольку тосты не пропускал.
— Садитесь, Николай Алексеевич, — пригласил он научрука.
Банкет достиг апогея, и на них никто не обращал внимания.
Столяров плюхнулся на стул рядом и сразу опять наполнил их стопки.
— Женька, Женька, — едва ли не пропел он, — а я ведь до конца не верил, что тебе это удастся.
— Да я сам до сих пор не верю, — пожал плечами Евгений. — А больше всего не верю, что вот только что стал доктором.
— А-а... — махнул рукой Столяров, пренебрежительно окинув взглядом пьяную толпу ученых мужей и дам. — Думаешь, хоть кто-то из них понимает, что ты сделал? Да я и сам плохо понимаю. В мире специалистов по майяской письменности... трое... ну, четверо. А в Союзе ты вообще такой один. И как бы они тебе оппонировали?.. Им велели, они тебе доктора и дали.
— Велели? — поднял брови Кромлех. И тут же понял, что совсем не удивлен.
— Э-э-хм, — пробурчал Столяров. Похоже, он пожалел о только что сказанном. Однако сожаление длилось недолго.
— Эх, что там, — махнул он рукой. — Ты должен знать...
Он опять наполнил стопки, опрокинул свою и продолжал говорить. Кажется, это доставляло ему удовольствие.
— Ты ведь вообще не должен был поступить на истфак. Ди-пи, работал на немцев, хоть и мальчишкой, но все же...
Евгений кивнул.
— Я почувствовал на собеседовании, что вы не хотите меня принимать.
— Я-то хотел, — мотнул головой Столяров. — Шутка ли: пацан историю знает получше, чем некоторые аспиранты. И главное — умеет думать и хочет что-то делать в науке... Я ведь тогда еще понял, что ты гений.
Он вновь потряс Женьку за плечо. Но тут же погрустнел.
— Но знаешь ли... своя рубашка... она к телу-то поближе будет. Время такое было — чуть в сторону дернулся, и загремел по полной.
— И как же тогда?.. — Евгению действительно было любопытно.
— А ты про майя сказал, — брякнул Столяров и опрокинул очередную стопку.
— И что же? — опустошив свою, спросил Евгений.
— А то...
Кажется, профессор опять пребывал в некотором сомнении.
— В общем... — начал он. — Дело такое. Хозяин... Ну, ты понимаешь... Который покойный, с культом личности. В общем, он собирался прикрыть марксизм.
— Это как? — Кромлех вытаращил глаза. Он не ожидал ни такого признания, ни того, что его сделает именно идеологически безупречный на вид профессор Столяров, всегда производивший впечатление твердокаменного марксиста-ленинца.
Но тот лишь утвердительно кивнул.
— Еще в конце двадцатых. Тогда положения марксизма посыпались — буржуазный мир развивался не так, как классики предрекали.
Евгений ошеломленно смотрел на учителя. А тот продолжал.
— Началось с завода-автомата Ллойда Смита в Милуоки — ну, не вписывался он в марксизм никоим образом, пролетариата там не было, гегемона. А ведь это основа основ. Дальше — больше...
Николай Алексеевич дернул еще стопку.
— В общем, Хозяин все это просчитал — умен был, этого не отнимешь. Ну и пришел к единственно правильному с его точки зрения решению — СССР должен жить, принципы марксизма должны быть сохранены. Но только их видимость — для народа. А вот образованные партийцы, классиков чуть ли не наизусть знавшие, в эту схему не вписывались, могли игру разоблачить. Дальше — сам понимаешь...
— Нет человека — нет проблемы, — с потемневшим лицом кивнул Евгений, вспоминая изуродованную руку отца.
— Ну, чтобы это дело замаскировать, — продолжал Столяров, не заметивший гнева Евгения, — под замес и многие другие попали. А потом и исполнителей — к ногтю. И концы в воду.
— А майя-то тут причем? — передернул плечами Женька.
— Ты слушай, слушай. Когда всю ленинскую гвардию выбили, Хозяин, видимо, собирался постепенно открывать народу, что социалистический эксперимент закончился, а дальше будет обычная империя. С ним во главе, конечно. Но тут война, не до того стало. Потом страну надо было восстанавливать, и социалистические лозунги опять очень пригодились. А потом он умер.
— А майя? — гнул свою линию Женька.
— Майя... — Столяров помолчал. — Майя в марксизм ведь тоже не вписываются, сам знаешь.
— Да, — кивнул Евгений, — Энгельс писал, что у них не было классового общества...
— А если не было, — подхватил Столяров, — значит, не могло быть ни государства, ни армии, ни, тем более, письменности. А ты эту письменность взял и прочитал.
— Но вы же сказали, что проблем не будет, когда я за эту работу брался...