Попалась она нелепо. Стремясь как можно быстрее сбить своих преследователей со следа, добралась до первой же деревушки, сунулась в дом, что стоял с краю. Там наткнулась на молодую крестьянку. Еле-еле, через пень-колоду, объяснилась с ней, уговорила дать какую-нибудь одежду в обмен на «королевское» платье. Последнее было слишком приметным и вдобавок попорченным – олух-дикарь в карете отодрал от подола целый шмат материи.
Крестьянка согласилась не сразу, упиралась, что-то опасливо переспрашивала – чуяла, что незнакомая барышня не забавы ради забрела в одиночку в порванном наряде в затерянную посреди скал деревню. Но потом все же сдалась – позарилась на жемчуг, которым было украшено платье, и на прочие безделки. Взамен Анита получила белую блузу с длинным рукавом и без воротничка, красную юбку, фартук в мелкую полоску, кружевной чепец, белые хлопковые чулки и кожаные ботинки с большими пряжками. Носительница всего этого не отличалась бы по внешнему виду от прочих местных жительниц.
Однако покрасоваться в швейцарском национальном костюме Аните не привелось. Едва она схватила все это добро в охапку, чтобы пойти в чуланчик и там без помех переодеться, как в одном из окон мелькнула ненавистная рожа форейтора. Мелькнула на ничтожную долю мгновения, и тут же, не дав Аните опомниться, на дверь снаружи обрушились удары пудовых кулачищ.
Крестьянка позеленела, залепетала тоненьким срывающимся голоском и стала толкать Аниту к черному ходу – криво сколоченной и изъеденной древоточцами дверце, которая вела на задний двор. Анита, чертыхаясь, бросила на пол тряпье, отодвинула засов, вышмыгнула из дома и – попала ровнехонько в объятия дикаря, которому давеча неудачно проткнула руку иглой. «Обложили!» – дзенькнуло в голове, как будто со звоном разбился хрустальный фужер. Дикарь с животным ревом облапил ее и стиснул с такой силой, что у несчастной захрустели ребра. Анита, подстегнутая болью, саданула его коленом в пах, но он, хоть и взревел пуще прежнего, рук не разжал.
– Hadd menjen! – прозвучал властный голос форейтора.
Засим последовала короткая и злая перебранка. Дикарь ослушаться не посмел – пусть с нежеланием, но отпустил. Анита сделала вывод, что форейтор в этой шайке – фигура авторитетная, остальные пляшут под его дудку. И еще ей стало ясно, что к узнице велено относиться бережно, без грубостей и насилия. От сердца немного отлегло, однако оно тотчас заныло оттого, что побег – такой дерзкий, такой восхитительный! – сорвался.
Форейтор вытолкнул из дома причитавшую крестьянку, сунул ей под нос одежду, предназначавшуюся Аните. Крестьянка повалилась ему в ноги, заголосила. Форейтор, тревожно озираясь, потянул из кармана кастет. Анита на смеси французского с английским, подкрепляя слова выразительными жестами, втолковала ему, что крестьянка ни в чем не замешана. А что польстилась на жемчуг, так разве ж за это убивают?
Навряд ли ее доводы подействовали бы на двух беспощадных дуболомов, но у форейтора были другие причины отменить расправу. Не хотел он здесь задерживаться и лишний раз пачкать руки. Оставив крестьянку глотать пыль во дворе, он схватил Аниту за руку и потащил к стоявшей за изгородью карете, из которой высовывался уже очухавшийся второй дикарь.
Аниту вновь препроводили в затхлую конуру с зашторенными оконцами. Форейтор отрядил на свое место одного из напарников, сам сел рядом с невольницей. Путешествие продолжилось, и длилось оно не то четыре, не то пять дней – Анита, совсем упавшая духом, потеряла счет времени. Ее не били и даже не связали рук, но присмотр стал строжайшим и неусыпным. На ночь останавливались на безлюдных хуторах, а то и в стоявших наособицу посреди леса охотничьих лачугах. И все время кто-то из троицы не спал, стерег. Аниту совсем измучил этот бесстыдный контроль, дорога казалась ей нескончаемой, и когда карета опять остановилась, на ум даже не пришло, что это может быть конец пути.
Тем не менее форейтор повел себя не как обычно: достал из кармана видавший виды черный платок и завязал Аните глаза. Она снесла новое издевательство безропотно. Направленными тычками и хриплыми выкриками ей приказали выйти из кареты, долго куда-то вели, поддерживая под руки. Под ногами потрескивали ветки, шуршала трава, до слуха доносилось пение разноголосых пташек, и Анита решила, что ведут ее через лес.
Сколько прошло – четверть часа? час? – Бог весть. Но вот платок с лица сдернули, и ей открылась просторная поляна, на которой стоял табор не табор… нечто наподобие походного лагеря: десятки кривобоких палаток и еще более комичных шалашей, сложенных из чего попало и как попало. Шалаши и палатки стояли и за пределами поляны – под раскидистыми дубами, преобладавшими в этом лесу, а также под ясенями, яворами, березами… Меж этих временных жилищ сновали люди – в подавляющем большинстве мужчины, одетые в суконные плащи с большими воротниками. Воротники свисали на спины и больше походили на капюшоны, украшенные замысловатыми вышивками. И еще одно обстоятельство, которое невозможно было не отметить: каждый здесь был при оружии. Ружья, пистолеты, сабли, пики – лесные обитатели смотрелись весьма воинственно, и это вселило в Аниту еще бо́льшую тревогу.
К кому она попала? К лихому сброду, который промышляет грабежами и разбоем? Или к повстанцам, затеявшим бунт наподобие того, что учиняли в России Стенька Разин и Емелька Пугачев? Хорошо бы еще получить представление, в какой стране она сейчас. Везли долго, так что могли завезти и в Польшу, и на Балканы, и к черту на рога. Язык, на котором перекликались йомены в плащах, был Аните совершенно неизвестен, она не понимала ни слова.
Сопровождавшие ее подошли к дубу, что рос на краю поляны, обратились к сидевшему там человеку. Тот поднялся, вразвалочку подошел к Аните. Она узнала его – это был цыганистый малый, который вместе со своими компаньонами спас их от бандитов на подъезде к Шпрайтенбаху. Он и одет был как тогда – пальто поверх жилетки. Анита немного взбодрилась: не убил в прошлый раз, авось пощадит и теперь.
Цыган оскалился, что, очевидно, должно было обозначать улыбку, и проговорил на паршивом французском:
– Добрый день, ваше величество… Не укачало ли вас?
Анита проигнорировала сарказм, молвила удивленно:
– Я не величество. И никогда им не была.
– Ах, ну да… – Оскал цыгана стал еще шире. – До величества вы еще не дозрели. Не по чину вам… Но император – человек страстный. Глядишь, своего добьется.
Он говорил загадками, и Аниту это взбесило.
– Послушайте! Меня зовут Анита, ни к каким императорам я отношения не имею. Куда меня притащили и что означает весь этот балаган?
Харю цыгана перекосило, он обменялся двумя-тремя неразборчивыми репликами с конвоирами Аниты. Их челюсти отвисли, они что-то бормотнули в ответ.
– Вы врете! – Цыган подступил вплотную, дохнул чесноком и еще какой-то дрянью. – Откуда у вас это платье? – Он хапнул ее за рукав и оторвал манжету.
Платье и так было в жалком состоянии, поэтому Аниту возмутил не нанесенный ущерб, а само поведение неизвестного.
– Уберите руки! Если все дело в платье, я его отдам. Оно мне досталось случайно… – И она кратко поведала историю с покупкой «королевского» наряда.
Цыган был на грани припадка. Он схватил за шиворот форейтора и шваркнул его лбом о ствол дуба. Форейтор взвыл так пронзительно, что лесной народец побросал все свои дела и стал стягиваться к поляне, чтобы посмотреть, что тут творится. Анита подумала, не задать ли под шумок стрекача, но двое других конвоиров, точивших на нее зуб всю поездку, не сводили с пленницы налитых кровью зенок.
Цыган от души еще несколько раз шмякнул форейтора о дерево, оставил его в траве, неподвижного и мятого, как куль, после чего снова обратился к Аните:
– Значит, ты – не Жозефина?
– Я даже не знаю, кто это, – честно ответила она.
– Ты француженка?
– Нет.
– Кто же?
Аните вспомнилось, какой эффект произвело на Франца-Иосифа слово «Россия». Эти аборигены упоминали какого-то императора… Вдруг и с ними пройдет тот же фокус?
– Я – подданная Российской империи. У меня в ридикюле есть документы, можете убедиться.
– Российской империи? – Зрачки цыгана сузились, а мутная желтизна, в которой они плавали, полыхнула огнем. – Ты умрешь! – И прогавкал что-то на своем спотыкающемся диалекте.
Сборище зашумело, заволновалось. Обмершая Анита увидела вокруг себя десятки… не десятки – сотни! – разъяренных лиц. Ее подхватили и, как чурку, понесли к дубу, под которым минуту назад сидел скалозубый цыган.
– Э… Что вы делаете? – сдавленно прошипела она, потому что голос куда-то пропал. – Это незаконно!
Меньше всего в этой вольнице думали о законах. Откуда-то возникла прочная пеньковая веревка, ее перекинули через горизонтально расположенный дубовый сук, под который подкатили высокий чурбак. На чурбак поставили Аниту – жалкую беспомощную куклу. Она трепыхалась, но множество рук удерживало ее со всех сторон. Все, что она могла, – это вертеть головой и надрывать голосовые связки. Проку от этого не было ни на унцию.
На шею накинули шершавую петлю. Было уже не до гордыни, не до аристократической доблести. Июньским днем, посреди знойного клейкого марева, смерть обдала Аниту своим морозным дыханием – таким студеным, что сердце враз обледенело и перестало биться, хотя петля еще не затянулась. Все то бабье, слякотное, постыдное, что Аните всегда удавалось успешно прятать в себе, само вырвалось наружу вместе с истошным предгибельным воем.
– Помоги-и-ите!
Но кто бы ей помог средь стаи полузверей, затерянной в никому не ведомой дубраве? Она услыхала в ответ ликующий рык перекипавшей от исступления орды. Еще ухитрилась заметить, как цыган сделал знак своей волосатой рукой. Чурбак вышибли из-под ног, веревка перехватила горло, врезалась в кожу под подбородком, в глазах померкло, в голове взорвалось, и крохотный бестелесный комочек, называемый душой, устремился в темную, без единого блика, воронку.