– Чем же ваша игрушка лучше?
– У нее есть рулевое управление. – Грин снова поймал модельку и показал Максимову лопасти из тонких дощечек позади удлиненного баллона. – Я могу выставить их, как мне вздумается, и таким образом задать этой игрушке определенный маршрут и высоту полета. Я сожалею лишь об одном: человечество еще не изобрело двигателя, который можно было бы поставить на настоящий аэростат, способный поднимать людей. Часовая пружинка для такой махины слабовата.
– В таком случае вашей безделушке красная цена – грош в базарный день, – отрезал Максимов, испытывая раздражение.
– Грош? – спокойно отреагировал американец. – Я бы дал за нее побольше. Как это у вас?.. Червонный?
– Червонец, – поправил Максимов, и в голове что-то закрутилось, точно заработал дотоле стоявший часовой механизм. – Джимми, постойте… Как вы сказали?
– Что это вы так напряглись, Макси? – воззрился на него Грин. – Я чем-то оскорбил ваш слух?
– Нет… Наоборот, вы натолкнули меня на мысль… гениальную! Бросьте развлекаться, идем со мной!
Максимов потащил огорошенного американца к майору Капнистову, где и поделился своими соображениями. Они были приняты, хоть майор для виду и похмыкивал – это он так завидовал, что гениальная идея посетила не его, а какого-то полуштатского.
– Как бы то ни было, надо проверить! – решил он, и все трое направились к полевой кухне.
Там, возле пятиведерного котла с варившимся борщом, возился разжалованный из адъютантов поручик Червонный, подкладывал в огонь поленья.
– Что, свыклись уже со своей участью? – осведомился жандармский майор с ехидцей. – Всегда при еде, в атаки не бросают – чем не блаженство?
– Что вам угодно? – тускло отозвался Червонный.
Капнистов выдержал паузу и гаркнул:
– Господин поручик, извольте сознаться!
– В чем? – изумленно округлил рот бывший адъютант его сиятельства.
– В том, что вы – агент мятежников!
– Что-о?
– Не отпирайтесь! Нам ведомо, что в расположении армии действует диверсант, именуемый Красным. Это вы и есть. Червонный – Красный. Так?
– Ну, знаете… – остолбенел поручик и в следующую секунду дал петуха: – Это уже переходит… Я буду жаловаться его сиятельству! Меня и так оскорбили… безвинно… Перестаньте надо мной измываться, в конце концов!
Он шагнул в сторону, намереваясь куда-то уйти, но попал в объятия Джеймса Грина. Затрепыхался, как пойманный щегол. Американец толкнул его к майору, а тот уже доставал свой тульский пистолет, блестевший латунной фурнитурой.
– Выверните карманы! – приказал Капнистов. – Живо!
– Вот еще! – с вызовом ответил поручик. – Я вам не мужик, я дворянин! Требую цивилизованного обращения!
– Подержите-ка этого оратора, господа, – попросил майор.
Максимов и Грин схватили поручика за руки. Он заблажил, стал дергаться, но Капнистов уже обыскивал его мундир.
– А это что? – Из кармана на свет была извлечена склянка с прозрачной жидкостью. – На известковый раствор не похоже. Может, уксус, которым вы, согласно предписанию, ручки свои холеные протираете, чтобы холеру не подцепить, а?
Капнистов со всеми предосторожностями отвинтил крышечку, нос в склянку совать не стал, махнул ладонью, как делают химики, чтобы ощутить запах и при этом не отравиться.
– Нет, уксусом не пахнет. – Капнистов завинтил крышечку, обернул склянку платком, бережно опустил себе в карман. Перчатки с рук снял и бросил в огонь, пылавший под котлом. – Отдадим эскулапам, пусть разберутся. А этого я допрошу со всем пристрастием. Он у меня все скажет…
– Нет! Нет! – Поручик совершил невероятный рывок и освободился из удерживавших его рук. – Это выше моих сил! Я не могу!
Он схватил полено и метнулся к майору, но тот шевельнул рукой, пистолет чихнул, и поручика отшвырнуло к котлу. Он выронил полено, закачался. На его плече расплывалась бурая клякса.
– Сами виноваты. Я вас научу быть покладистым, – наставительно обронил майор. – Ну-ну, не бледнейте, рана чепуховая…
Но и от чепуховой раны, а может, от испуга, поручик сомлел, сделал два-три неверных шажка, не удержал равновесия и навалился грудью на край котла. В глаза ему шибануло обжигающим паром, от крика, застрявшего в горле, он поперхнулся.
– Дурак! Куда?? – в один голос возопили Максимов и Капнистов.
Грин тоже выкрикнул что-то по-английски, все трое рванулись к поручику, но тот – вот уж дурак так дурак! – голося от боли, шатнул котел и опрокинул на себя все пять ведер кипящей жижи.
Сделал он это не нарочно – просто ополоумел. Трудно поверить, что человек в здравом и трезвом рассудке стал бы учинять над собою такое… Нечеловеческий вой разнесся над лагерем. Максимов, Капнистов и Грин, замерев, не могли оторвать взглядов от корчившегося на земле тела, облепленного лепестками капусты и звездочками свеклы. Ослепший и красный – воистину красный, как томат, – поручик бился в судорогах, хрипел, захлебывался…
Прибежали санитары из лазарета, стали сдирать с ошпаренного одежду. Максимов отворотился от этого невыносимого зрелища и пошел прочь. За ним плелся Грин. Капнистов остался с санитарами, талдычил, как заведенный:
– Вот дурак… ну и дурак! – И прибавлял скороговоркой: – Что хотите делайте – он мне нужен живой!
Максимов с Грином в гробовом молчании дошли до своей палатки. Каждый переживал увиденное, никто не решался произнести ни слова.
Безмолвие разрушилось, когда с левой стороны прогремели подряд четыре выстрела. Максимов встрепенулся.
– Что там еще такое?
Они с американцем побежали на звуки стрельбы и наткнулись на унтера и двух рядовых, которые с озадаченными физиономиями рассматривали что-то, лежавшее в кустах.
– Что тут у вас? – спросил Максимов.
– Да вот, извольте видеть, вашбродь, – сдвинулся чуть в сторону унтер, – деваха мертвая… по виду из тутошних…
В траве лежала, разметав руки, девушка лет двадцати пяти, с двумя пышными косами, заостренным носиком и пухленькими щечками, на одной из которых запекся небольшой шрам. Грин нагнулся к ней, пощупал пульс, скорбно кивнул Максимову: дескать, ничем уже не помочь.
– Как есть мертвая, – подтвердил унтер. – Хлопцы мои дозор несли. – Он повел коричневым пальцем на рядовых. – Вон там, в ложбинке, стояли… Слышат: ойкнул кто-то… тонехонько так… Бегом сюда, а тут трое, с кинжалами, что твои абреки… И девка лежит. Мои выпалили, да мимо…
– Далече было, – прогудел басом один из рядовых, рослый детина с казацкими усищами. – Одного задели, кажись, но несильно…
– Они – деру! – решил вступить в разговор второй, низенький и тщедушный. – Мы – за ними, они в лесок – и след простыл. Вернулись мы, а девка не дышит уже.
Максимов наскоро перевел американцу услышанное.
– Ножом в грудь, три раза, – констатировал Грин и указал на окровавленные прорехи на платье убитой. – Жаль… красивая была девушка…
– За что они ее? Наверняка же земляки…
– При ней ценное было, – пояснил рослый солдат. – В торбочке несла, в полотняной.
– Откуда знаешь?
– Дык мы с Тимохой видели. Торбочку цы́ган забрал, он у тех троих вроде за главного… А когда на взгорок карабкался, обронил кой-чего… – И солдат показал на заскорузлой ладони искусно сделанную серьгу с рубиновым камешком.
– Дакося, командиру снесу. – Унтер протянул к сережке свою лапищу, но его опередил Максимов – схватил сережку, поднес к самым глазам.
– Что за дьявол! – громко прошептал он по-французски, чтобы понял один американец. – Это серьга Аниты!
– Вы уверены?
– Руку даю на отсечение! Это из тех украшений, что достались ей от матери. Прекрасно их помню, она никогда с ними не расставалась…
– Каким образом украшения вашей супруги оказались у этой Амариллиды? Невозможно допустить, что они были вынуты из ушей так, чтобы миссис ничего не заметила…
– Вы на что намекаете? – вызверился Максимов, и в нем всколыхнулась новая волна ненависти к американцу.
– Макси, не начинайте… Я всего лишь строю предположения.
– Оставьте свои предположения при себе! Это все из-за вас… – Максимов повернулся к унтеру и перешел на русский: – Что-нибудь при ней нашли?
– Да кто ж искал-то? – смутился унтер, косясь на зарезанную ундину. – Приказа не было, я велел ничего не трогать…
Максимов рассмотрел девушку внимательнее. Взял ее еще теплую руку, разжал стиснутый кулак.
– А это что?
Из кулака выпала скомканная лента, перепачканная алым. Максимов поднял ее, аккуратно расправил. Все присутствующие с любопытством воззрились на нее. Унтер поскреб ногтем бритый затылок.
– Никак написано чегой-то…
– Кровью! – охнул худенький рядовой и перекрестился.
Лента плескалась на ветру в дрожащих пальцах Максимова. В глазах рябило. Он напрягся, сфокусировал взгляд. Увидел среди пятен на ленте слово «Алекс», и сердце заколотилось так яро, как никогда в жизни.
Еще одно послание от Аниты! А сережку она передала, чтобы он не сомневался в подлинности написанного. Эти простые истины продрались сквозь заполнивший голову ватный ком. Они были очевидны, и Максимов принял их как аксиому. Теперь уже не имело значения, кто эта девушка, что еще было у нее в торбочке и как бандиты прознали о ее богатстве. Теперь надо было во что бы то ни стало прочесть письмо.
Он сразу подметил, что субстанция, которая была использована вместе чернил (мысленно употребил такой неказистый и раздутый канцеляризм, чтобы не думать о том, что это может быть кровь Аниты), давно высохла и поблекла. Письмо писано не сегодня, а то и не вчера. Кстати, и обувка у девицы-курьера изгваздана, а платье все в дорожной пыли – прошагала немало верст, прежде чем достичь места своей погибели.
Поверх букв, начертанных на ленте чем-то тонким – но не пером, – рдели пятна свежей крови. Без сомнения, то была кровь убитой вестницы. В борьбе с разбойниками девушка зажала ленту в кулак, однако кто-то из нападавших все же успел отхватить ножом некоторую часть – об этом свидетельствовал криво обрезанный конец ленты. Выходит, для бандитов она тоже представляла известную ценность. Может, и охотились в первую голову за ней, а торбочку прихватили заодно. Кабы не вмешавшиеся служивые, унесли бы послание целиком, а труп скинули в текшую рядом речонку – не оставили бы ни малейшего следа…