становясь добродушным лешим. – Лаборатория закрывается навсегда. Вместе с вами.
Вслед за тем он произвел неуловимую манипуляцию с краником бака, стоявшего слева от двери, и слуха Аниты коснулся тонкий свист – как будто выходил газ.
– Что вы делаете?!
Она метнулась к старику, но он выхватил из кармана… нет, не револьвер, а маленькую запаянную ампулу.
– Назад! У меня в руке – холерный вибрион. Тот самый… Сделаете еще шаг, и я брошу его в вас. Стекло хрупкое, разлетится вдребезги… Желаете умереть мучительной смертью?
Пусть бы он пригрозил ей любым холодным или огнестрельным оружием – Анита рискнула бы, бросилась вперед. Но эта малюсенькая ампула… Перед ней, точнее, перед тем, что она в себе вмещала, всякий здравомыслящий человек испытал бы животный ужас. Испытала его и Анита. Как загипнотизированная, следила за рукой старика, не трогаясь с места.
– Вы поступаете умно, madame, – одобрил он, дергая рычаг возле двери. – Смерть от этого газа… он синтезирован мною на основе хлора… куда менее болезненна. Вы просто лишитесь чувств и уже не очнетесь. Всего хорошего!
Дверь открылась, и старик вышел. Он, понятно, не намеревался разделять судьбу своей пленницы и спешил покинуть подземелье прежде, чем оно наполнится ядовитыми парами. Анита, опомнившись, качнулась к нему, но проем тотчас закрылся.
– Diablo! Diablo!
Она рванула рычаг, но он не поддался. Старый хитрец, конечно же, все предвидел и, выйдя, заблокировал запирающее устройство с наружной стороны.
Гортань защекотало, во рту появился противный привкус. Анита принялась дергать краник на баке, но закрыть не смогла. Треклятый старик и тут ее переиграл! Знал, что она явится сюда, подготовил все заранее.
Дышать становилось все труднее, в голову проникал ядовитый дурман. Кричать – бесполезно, ее не услышат. И найти не найдут, поскольку никто, кроме старика, не знает, как проникнуть в подземелье. Сама загнала себя в капкан, и вот – расплата.
Обессиленная, она опустилась на пол подле стола и приготовилась умереть.
После неудачного для повстанцев сражения под Дебреценом в Гросвардейне, где стояла теперь армия Гёргея и присоединившиеся к ней части разгромленных отрядов Надя, состоялся военный совет. В нем приняли участие лидеры самопровозглашенной республики и виднейшие ее военачальники, за исключением Юзефа Бема, который сдерживал натиск генерала Лидерса в Трансильвании. С ним был и его адъютант Шандор. Окажись они на совете, возможно, все обернулось бы иначе, ибо их голоса имели вес. Без них же начавшийся с первых минут раздрай завершился тем, что президент Кошут сложил с себя полномочия и передал их генералу Гёргею, который и де-юре, и де-факто стал первым лицом республики.
Нервничали, говорили о скором крахе. Гёргей всех ободрял и предлагал единственно верное с военной точки зрения решение: двигаться всей армией на юг, где позиции восставших были прочнее, чем в центральных и северных районах. Там соединиться с корпусами Бема и держать оборону. В успех этого прожекта мало кто верил, но возражений не последовало.
Обо всем это Максимов узнал от капитана Горелова. Тот, хоть и не принимал участия в совете (не вышел рангом), знал все подробности от знакомых высших офицеров.
– Чую, Алексей Петрович, в Трансильвании будет нам крышка, – доверительно сообщил Горелов пленнику. – Еще недельку-другую побарахтаемся, и конец.
– Так отчего бы вам не бросить все к чертовой матери? – спросил Максимов. – Вы – русский. Сдалась вам эта Венгрия… Что вы тут забыли, право слово?
– Дело принципа, Алексей Петрович, дело принципа… Я по натуре – демократ, всю жизнь выступал за права и свободы. Оттого и сбежал сюда и к смутьянам примкнул, что мне их убеждения по нутру. И потом… куда я денусь? В Россию мне возвращаться нельзя – я в свое время с петрашевцами знался, на меня в Третьем Отделении знаете какое пухлое дело лежит… Коли вернусь, сразу шлепнут.
Уговоры не действовали: Горелов принял решение идти своим погибельным путем до конца. Максимов и сердился на него – как это русский офицер переметнулся к закордонным бунтовщикам и воюет против своих же! – и, с другой стороны, жаль было хвата, ставшего жертвою своих заблуждений. Образумить бы его, вправить мозги… но нет – не вправишь. Поздно.
Едва Максимова доставили в расположение войск Гёргея, как он стал задумываться об освобождении. Поначалу попробовал втолковать непонятливым, что не может являться военнопленным, поскольку в армии Паскевича официально не состоит. Его заставили рассказать, кто он таков и откуда взялся. Максимов рассказал, не находя в своих злоключениях ничего постыдного. Мадьяры переговорили между собой (о чем именно, он не понял) и вынесли приговор: сидеть ему у них, покуда не выпадет возможность обменять на кого-нибудь из захваченных русскими мятежников. Обычная военная практика. А что сам он от армии отставлен, так это ничего. В поле и жук мясо. Авось не бросят русские соплеменника, хоть он нынче и гражданский.
В Гросвардейне пленника поместили в офицерскую казарму – длинное здание, в котором ранее размещались торговые склады. Из окошек, узких, словно бойницы, открывался вид на главную достопримечательность города – католический собор Успения, похожий на человека с воздетыми кверху руками. Столовался Максимов вместе с Гореловым и его сослуживцами, спал, как и они, на постеленном на полу соломенном тюфяке. Это было лучше, чем торчать связанным по горло в грязной воде в погребе у Черного Вепря, но все равно – арестант есть арестант. Внутри здания ходить дозволялось, а вот на улицу – ни-ни. У дверей стояли часовые со штуцерами. Завидев Максимова, направлявшегося к выходу, сразу скрещивали стволы с примкнутыми штыками. Куда идешь? Нельзя! Приказ!
От попытки бегства через окно тоже пришлось отказаться – голова пролезала, а плечи нет, уж очень было тесное. Оно и понятно – зачем на складе широкие окна? Это были по большому счету отдушины для вентиляции, чтобы в складских помещениях не скапливалась сырость.
Максимов в первый же день заточения обошел весь дом, обнаружил два черных хода, но оба были намертво заколочены толстенными гвоздями. Без инструментов не вскроешь, а откуда взяться инструментам?
Вот и томился, снедаемый досадой и нетерпением. Очень, очень надо на свободу! И не ради спасения собственной жизни (казнить вроде не собираются, относятся по-людски), а для того, чтобы передать своим важные сведения, от которых напрямую зависит скорейшее окончание войны. Если позволить Гёргею соединиться с Бемом и окопаться в Трансильвании, где полно укрепленных точек навроде Арада, то противостояние затянется еще на месяцы. Настанет осень с ее распутицей, да и холера продолжит свою губительную работу. Все это сыграет мятежникам на руку, и их фиаско уже не будет казаться предрешенным…
Да, говорил себе Максимов, это не моя война, но я обязан сделать все от меня зависящее, чтобы она поскорее прекратилась. Может, потому и обязан, что не могу уяснить себе ее смысла, она вызывает у меня острое неприятие. Пусть она завершится и забудется, как нечто неприглядное.
Горелов и прочие офицеры ушли готовить своих солдат к завтрашнему марш-броску. Максимов остался в комнате один, сидел и смотрел в оконце. На душе было тягостно. До Дебрецена, где стоят русские, каких-нибудь полсотни верст, но как их преодолеть? Найти бы гонца, послать с донесением…
Где найти? По улице напротив окна сновали одни местные: горожане и крестьяне из соседних сел, приехавшие на рынок. Попытаться подкупить кого-нибудь? Максимов нашарил за пазухой кошелек с деньгами – то немногое, что ему оставили из личных вещей. «Мы не грабители, – сказал Горелов с достоинством, – нам чужого не надо». Максимов время от времени выуживал из кошелька монеты и просил капитана купить в городе вкуснейших сдобных кюртешкалачей (их выпекали над углями, прямо на уличных жаровнях, наматывая тонко раскатанное тесто на металлические вертелы и посыпая сверху сахаром, корицей и молотыми орехами).
Вон идет баба, одета бедно. Залатанная безрукавка, напоминающая мужской жилет. Поверх нижней юбки обернут кусок цветной ткани, укрепленный на талии шерстяным поясом. С первого взгляда ясно, что не из зажиточных – значит, деньги ей не помешают. Окликнуть? Конечно, может оказаться убежденная, наябедничает часовым, ну да хуже не будет…
Максимов просунул голову в окошко и негромко свистнул. Баба повернулась, и у него подкосились ноги. Что за наваждение!
– Вероника! – крикнул он, позабыв про осторожность.
Какой же быстроногой ланью метнулась она к нему! Встала на приступку, взялась за наружный край оконного проема.
– Лексей Петрович… вы??
Круглое личико Вероники появилось в оконце. Максимов готов был ее расцеловать.
– Откуда ты? Как здесь оказалась?!
– Сейчас обскажу… сейчас… Ох, дыханье сперло… Радость-то какая – Лексей Петрович нашелся!
Прохожие глазели на них, но не вмешивались. Никто не ведал, что в казарме для офицеров содержится русский узник. Решили, верно, что сладострастный служивый щебечет со своей кралей.
– Я сплю или нет? – вопрошал Максимов, протирая кулаками глаза. – Я же тебя в Цюрихе оставил, в гостинице… велел ждать…
– Сейчас обскажу… – твердила Вероника. – Лексей Петрович! Радость какая!
Когда восторги немного улеглись, Вероника обсказала. Оставленная в чужом городе с барскими пожитками, она умирала от страха и неизвестности. Довеском ко всему стала смерть герра Мейера – сразу после отъезда Максимова он пропал, а два дня спустя его тело, все истерзанное, обнаружили в сточной канаве. Вероника от греха переехала в другие апартаменты, но спокойнее не стало. Когда пошел второй месяц ее одиночного бдения, она уже оплакивала хозяев, будучи в твердой уверенности, что их нет в живых. Решила выждать еще неделю и возвращаться в Базель, а оттуда ехать в Париж, где у Максимовых остались знакомые, которые могли подсказать, что делать дальше.
Но вдруг – счастье! – пришло письмо от Аниты. Оно было послано из Токая. Анита не была уверена, что Вероника еще в Цюрихе, поэтому адресовала его главному почтмейстеру, просила сделать запрос в дом герра Мейера. К счастью, Вероника догадалась оставить там свои новые координаты. Наконец письмо передали ей, и это, по ее словам, был лучший день в ее жизни.