Я едва кивнул, хотя не очень-то понимал такое сравнение: улица есть улица, а лес — никаких тебе дел, кипяти чай, сиди да блаженствуй. Клим Сергеевич улыбнулся на мое согласие и сказал:
— А вот так делать и не следует: кивнули, хотя в душе подумали другое. Я ведь что хотел выразить? Что для всяких там дел и делишек мы время находим, а для разговора — не всегда. Это для главного-то, без чего и жизнь наша немыслима...
— Но и дела требуют времени, — возразил я, почувствовав, как учительский тон царапнул меня. — Никуда от них не денешься. И говорить надо, и думать, но...
— А никаких но и нет, — перебил Клим Сергеевич и взглянул на меня с явным сожалением, будто сочувствуя, что я не понимаю таких простых вещей. — Когда-нибудь люди все же придут к другой жизни, и дела останется все меньше. Вот и спрашиваю вас, чем же они занимать себя будут? Я так мыслю: будут думать, говорить, встречаться. И знаете, о чем пойдут у них разговоры? О том, чтобы не забыть ничего из старого, жизненного — нового-то ничего не предвидится.
— Ничего нового?
— В определенном смысле — да! — Клим Сергеевич уверенно помолчал и повторил: — Да!
Он явно ждал вопросов, чтобы доказать мне очевидное, но я молчал. Говорить об этом не хотелось, а поскольку чай мы допили, рассказывать Клим Сергеевич не собирался, то это молчание и становилось концом нашей встречи. Была в ней и неожиданность, и непонимание, и что-то такое, что вызывало раздражение. Думая об этом, я собрал посуду, ополоснул ее в ручье, уложил рюкзак и вытащил из кармана сигареты. Протянул Климу Сергеевичу, но он, казалось, нахмурился, и это ясно сказало, что здесь, в лесу, лучше бы и не курить. Я отодвинулся подальше и выкатил уголек из пепла.
— Гришка не поладил с новенькой, — сказал вдруг Клим Сергеевич так, будто он и не прерывал рассказ. — В точности не известно, что там у них вышло, но вроде бы она условие поставила... Не знаю, люди говорили, но... Я думаю, совесть его заломала: если бы Любовь Дмитриевна скандалила, угрожала, то он гулял бы себе да посмеивался, а она-то молчала и жила, выходит, как укор. Опять же, дите носила, вот это его и точило. Мешать она ему стала, и здорово мешать. Он как-то вечером укараулил ее и постращал: «Уезжала бы ты куда-нибудь, с глаз моих подальше!» А куда же ей ехать? Некуда, а он говорит, не моя забота. Мне хозяйка передала, и все жалеет Любовь Дмитриевну — отчего, дескать, если хороший человек, то непременно несчастный. И на меня поглядывает, охает да ахает, нашелся бы добрый человек да спас женщину. Заметила, значит, что мне Любовь Дмитриевна приглянулась. Так-то оно так, да не подступишься! Женщина, если любит кого, других не замечает, а если еще и брошена, то лучше к ней не подходить. Захочешь глаза ей открыть, станешь говорить, что топчут ее, унижают, — не увидит и не услышит. Разве что возненавидит. Понимал я это, а потому сидел тихо и со своими разговорами не совался...
Клим Сергеевич продолжал рассказывать, как они с Любовью Дмитриевной оказались случайно в одном автобусе, поговорили, пока ехали из райцентра, а я думал, что все-таки он странный человек: сидел, сидел да и заговорил. И рассказывает так, будто совершенно уверен, что меня заинтересует его любовная история. Странно, как ни взгляни: сидел я у костра, вдруг приходит... Оборвал я свои мысли и продолжал слушать.
— Поняла она или не поняла, — говорил Клим Сергеевич неторопливо, — этого я не знаю. Наверное, и слепой бы увидел, но мы ведь только говорим о счастье, а сами другой раз бежим от него, как от скаженной собаки. Но не в этом дело, и подошел я к тому, чего не изжить мне до скончания века. Да! Так вот дня через два подходит ко мне на работе паренек из Гришкиной компании и отзывает в сторону потолковать. Ну что ж, думаю, понятно. Отошли мы за горбыли, закурили, я жду, что он скажет. Хорошее — вряд ли, потому что парнишка он хотя и не плохой, но от Гришки успел нахвататься всякого. Пьянка, карты, а то бродят по поселку и ревут, как шатуны. Здоровья у всех через край, а в ум еще не вошли. Вот парнишка этот и открыл мне, что Гришка решил утопить свою бывшую, скажем, возлюбленную, и придумал хитро, стервец, чтобы и виноватым не быть. Я не поверил, гляжу на него, а он рассказывает и оглядывается, боится.
«В чем же твоя задача? — спросил я. — Зачем Гришка посвятил?»
Он мне толково ответил, что будет ждать того на развилке, и они вроде бы вернутся из соседнего поселка. Он и камень, говорит, припас, на берегу лежит, где купальня. Камень-то понятно, но зачем ждать его?
«Он день пробудет у своей продавщицы, — ответил паренек. — Оттуда и будет возвращаться. Я нечаянно встречу его, а продавщица подтвердит... Что же делать?»
Дело серьезное: он Любовь Дмитриевну на бережок пригласит вроде бы полюбовно, а потом веревочку на шею и в воду. Утопилась от тоски — ни правых, ни виноватых. Ловко! Хотя, конечно, не так все и складно.
«Он ее и топить не будет, — добавил парнишка. — Уговорит, она сама... Он так сказал...»
Интересно, как это — уговорит? Не стал я об этом думать, наказал ему никуда не ходить, а затаиться где-нибудь поблизости у реки.
«Ладно, — согласился он. — Пить, гулять — это еще по мне, но лишать человека жизни...»
«Мы это дело перебьем, — успокоил я его, а сам задумался. Идти к ней и рассказать все, да ведь она только посмеется и доверится Гришке. В этом у меня и сомнения не было. Он сейчас не тронет, но придумает еще что-то. Сходил я на бережок, две жердины вырубил, а попутно камень нашел — небольшой такой, веревочкой обвязан. Да. думаю, не напрасно человечество так долго развивалось, хотя бы в этом к простоте пришло: камень завалящий да веревка, вот тебе и цена нашей жизни. Вернулся домой и отправился к Любови Дмитриевне. Удивилась она, поскольку никогда раньше я не заглядывал. Стал говорить, что надумал в техникум поступать, и попросил помощи, дескать, в школе слабовато учился.
«Что это вдруг? — спросила она с улыбкой, будто бы не веря. — Техникум, учеба... Жизнь показалась скучной?»
«Надумал уехать отсюда, — ответил я. — Не нравится мне, но надо пока терпеть. А после, когда выучусь, поищу лучшей жизни».
«Жизнь везде одинакова, — сказала она мне, а сама, вижу, рада, что с человеком разговаривает. — А здесь простор, природа. Вы на охоту ходите, взяли бы меня когда, а?»
Так мы поговорили, посмеялись, она призналась, что ее тоже домой иногда тянет, а тут как раз хозяйка появилась, стала нас чаем поить. И просидели мы, скажем, весь вечер. Любовь Дмитриевна согласилась мне помогать, но сама улыбается и смотрит так, будто сказать хочет: «Знаю я вас, мужчин!» А хозяйка женщина и вовсе простая:
«Поженились бы вы, а там учились или не учились, то было бы видно!»
Посмеялись мы, а Любовь Дмитриевна сказала, что в поселке, о чем бы ни заговорили, все равно придут к женитьбе. Я ответил, что дело это житейское, а хозяйка меня поддержала, говорит:
«А то как же!»
Не нами, мол, началось, не нами и закончится.
Ушел я домой, а самого грызет что-то — вдруг чего не додумал! Это ведь не в подкидного играть, жизнь человеческая поставлена, да и, похоже, не одна. Не знаю, спал я ночью или только маялся, но утром отправился на работу. А тут и парнишка забежал.
«Сегодня вечером, — говорит. — Гришка уже загулял».
Меня даже мороз пробрал. Ну, думаю, гляди в оба. В том, что она пойдет на бережок, я не сомневался: кое-что тогда уж понимал.
После работы пришел домой, перекусил и глаз с ее дома не спускаю. Так до вечера и досидел, а вечер, надо сказать, теплый, тихий, почти летний. Комарье звенит, тучами носится. Стало смеркаться, вижу: отправилась Любовь Дмитриевна. Выскочил я тогда, через огороды подался, кругаля до речки и в кустах притаился. И берег видно, и место, где камень лежит. Долго я там сидел. Словом, если кто проходить будет, не пропущу. Сердце стучит, с охотой не сравнишь. Да и то: какое сравнение. Долго я там сидел. Уже стемнело, только на заходе полоска светится, а они не показываются. Мысль у меня спасительная — может, у Гришки совесть проснулась, или не пришел он, или разругались они... Чего только я не передумал...
— Э, брат, — вздохнул Клим Сергеевич, прерывая рассказ. — Напрасны твои надежды! Слышу, подходят, и слышу, Гришка басит. Ближе, ближе, и метрах в пяти от меня остановились.
«Все я тебе обсказал, — слышу его голос. — Жизнь мне опостылела, так что лучше решись сама, и меня терзать не будут. Ежели нет, сам в воду сведу, но двоим нам не жить. Хочешь, на колени стану? Ни перед кем не ломался, а перед тобой стану. Люблю тебя, но видеть не могу...»
И так наговаривает, будто бы околдовывает ее, а она молчит, только вздыхает. Что ж это за любовь такая, думаю, что ж за чувство такое, что люди о смерти, как о жизни говорят? Непонятно мне, хоть ты убей меня!
«Я тебя давно не видела, — слышу голос Любови Дмитриевны. — Соскучилась... Поцелуй меня, сейчас, прямо здесь...»
«А согласна?»
Я и дышать перестал, скажем, умер на секунду. И ответа не слышал, но понял — согласна. Будто и не сказала она, а только что-то прошелестело, да Гришка радостно посмеялся и обнял ее. Тут они на землю опустились, а у меня в глазах и закат померк. Как выдержал, не ведаю и теперь, но... Врагу не пожелаешь такое пережить: все слышишь, понимаешь, а сделать ничего не можешь. Но главное, что этот Гришка, от которого, кроме мата, слова путного не дождешься, говорил, что будет любить ее всю жизнь, что ему никто другой и не нужен, что и с собой он покончит, потому что сил больше нет. Не только она, я в тот момент поверил.
— И верил! — вскрикнул Клим Сергеевич, наверное, забывшись в том времени. — Потому что против слова человеческого нет никакого спасения. Нет! Да и любил он ее, это я только после понял, любил, хотя и по-бандитски. Но он сам себя поставил среди людей так и не мог смириться... Очнулся я от своих мыслей, когда он веревочку ей накинул. А она и не противится, обнимает его и плачет. Да ведь от счастья плачет, совсем сдурела. Вот этого я и не выдержал, вскочил да и огрел его дубиной по голове. Он и ахнуть не успел, веревку выпустил и — мешком на траву. Она тоже упала, испугалась или сил не достало. Тут парень подскочил, на меня смотрит непонимающе, решил, верно, что я их двоих порешил. Лежат они рядом, Гришка — без сознания, она — без чувств. Брызнули водой, он первый отошел, глядит оторопело, ничего понять не может. Она тоже очухалась, веревку руками мнет, стонет и не встает. Я его сгреб за пиджак, к себе подтянул: