Староста крикнул:
— Встань!
Она послушно встала и прислонилась спиной к стене. Староста, не-выбирая выражений, проговорил:
— Я за тобой, сукой, давно наблюдаю. Думаешь, если за спиной офицера укрылась, — значит, я тебя из виду выпустил? Шалишь, госпожа хорошая! Шали-ишь! Мы большевистскую заразу за сто верст чуем. Ясно тебе? — Он грохнул кулаком по столу, закричал: — Говорить будешь? Нет?
— Ничего я не знаю, — побелевшими губами прошептала Анна. — Клянусь вам, господин староста. Дети просто игрались, у меня и в мыслях ничего такого не было… Они, те, другие ребятишки, в последнее время моего Алешку даже не принимают играть. Говорят, твоя мать предательница… Это обо мне они так.
Ей показалось, что староста улыбнулся. И вспомнила слова полицая: «Мы ведь одного поля ягода…» Им, наверное, приятно сознавать, что не одни они несут на себе проклятия, не только на них люди смотрят как на заразу чумы. Пытаясь как-то использовать настроение старосты, она сказала:
— Вы ведь знаете, господин староста, как к нам относятся все окружающие. Ненавидят, презирают…
Кажется, впервые она говорила о себе так откровенно и, пожалуй, искренне. И не стыдилась своих слов. Перед кем стыдиться? В конце концов, эти люди — и староста, и его подручные — правы: она теперь действительно стоит с ними в одном ряду, и от этого никуда не уйдешь. Так пусть же хоть они считают ее своей, пусть хоть они верят ей и защищают…
Она уже собралась было сказать об этом старосте, но тот вдруг поднялся, медленно вышел из-за стола и, вплотную подойдя к Анне, резко проговорил:
— Долго ты будешь петь мне лазаря? Долго я буду ждать твоего ответа?
Он был страшен, этот угрюмый и злой человек. Что-то от зверя было в его тяжелом взгляде, и Анна подумала, что ему ничего не стоит убить или искалечить свою жертву. Она инстинктивно подняла руки, словно защищаясь, и прерывающимся голосом сказала:
— Я ничего не знаю… Сыном своим клянусь, я ничего не знаю…
И тогда он ее ударил. И раз, и другой, и третий… Сперва в лицо, потом в грудь, и снова в лицо. С каждым ударом он все больше зверел, а Анна не могла даже закричать, настолько ужас парализовал ее. И только когда он сбил ее с ног и пнул сапогом в бок, она ухватилась за этот сапог и простонала:
— Не бейте меня, умоляю вас… Я ничего плохого не сделала. И никогда не сделаю…
Староста, отшвырнув ее от себя, вернулся на свое место. Уже сидя за столом, бросил:
— Встань.
В комнату опять вошел полицай. Не глядя на Анну, сказал:
— Степанида пока не очухалась. Придется маленько подождать… А с этой что делать прикажете?
Староста также не глядя на Анну, ответил:
— С этой? С нее бы тоже надо содрать шкуру, но пока повременим. Сейчас она пойдет домой. Она думала, что наши руки до нее не дотянутся. Теперь увидала, как и что… Ты с нее не спускай глаз. Не сегодня-завтра ее Крамке двинется дальше на восток, тогда мы за нее возьмемся по-настоящему. Тогда она узнает, что такое власть на местах. Проводи ее. Проводи до самого дому…
Им оставалось пройти два-три десятка шагов, когда полицай остановился и, взяв Анну за руку повыше локтя, силой притянул к себе. Она пыталась отстраниться от него, но он сказал:
— Чего ломаешься, дура? Иль я хуже немца? Я, ежли хочешь знать, давно питаю к тебе кое-какую чувствительность. За красоту твою…
Кругом не было ни души, глухая ночь висела над селом, как тоска на сердце. И Анне вдруг показалось, что вот такая же глухая ночь висит теперь над всем миром, страшная, вечная ночь, убившая на земле все живое. Можно кричать, можно выть от ужаса — никто не откликнется, потому что никого нет. И никогда не будет. Кроме вот этой грубой скотины-полицая, жадными руками ощупывающего ее тело. Анна чувствует, как дурно, чем-то гнилым, пахнет из его рта, чувствует подступившую к горлу тошноту, ей хочется упасть и биться о землю от отчаяния, от омерзения и ненависти. Но что она может противопоставить его грубой силе? Вот если бы сейчас появился Ганс, немец Ганс Крамке, она не задумываясь бросилась бы к нему, чтобы он защитил ее. И с каким наслаждением она смотрела бы, как Ганс хлещет эту скотину по пьяной морде.
Она все же нашла в себе силы оттолкнуть полицая, и тот, обо что-то споткнувшись, упал. Потом, снова вскочив на ноги, двинулся к ней, сжав кулаки. Анна закрыла глаза. Но полицай, подойдя к ней, приглушенно сказал:
— Ну, сука, я тебе это припомню… Пускай только уедет твой Крамке…
И ушел.
Анна тоже побрела домой. Побежала бы, но ее ноги стали будто чужими. И все в ней стало будто чужим. Она и думала о себе так, точно о ком-то другом: «Боже, разве человек может жить такой жизнью? И стоит ли ему вообще жить?»
Она открыла калитку, вошла во двор и уже хотела направиться к дому, как вдруг услышала:
— Анна Луганова?
— Кто это? — вскрикнула Анна, пятясь назад. — Кто это?
— Тише, — голос у говорившего был глухой и властный. — Тише. Давай-ка отойдем отсюда, потолковать надо.
Он взял ее за руку и уверенно повел за собой к сараю. Было похоже, что ему все тут знакомо. Он даже и дверь сарая открыл так, как ее всегда открывала хозяйка: вытащил задвижку, приподнял цепочку и распахнул скрипнувшую половину двери.
— Входи, — сказал шепотом.
Анна послушно переступила через порог и остановилась у стены, прижавшись к ней спиной. В темноте она не видела человека, но чувствовала, что тот стоит совсем рядом. Через минуту человек заговорил:
— Значит, Анна Луганова, так? Бывшая жена летчика Клима Луганова, так? Ты знаешь, что твой муж погиб, защищая Родину?
— Что?
— Я спрашиваю: тебе известно, что Клим Луганов погиб в бою?
— Клим? Погиб?
Она никак не могла понять того, о чем ей говорили. И снова переспросила:
— Клим? Погиб? Человек зло усмехнулся:
— Делаешь вид, что жалеешь? Если б жалела, не стала бы немецкой сукой. Даже домой ходишь под охраной полицаев, так?
— Я…
— Молчи! — грубо прервал ее человек. — Молчи и слушай. Только ради сына Клима Луганова мы до сих пор тебя не трогали. Тебе ясно? Но срок твой кончается. Таких сволочей, как ты, мы не жалеем. Запомни это…
Где-то вдалеке щелкнул выстрел, потом другой. Оттолкнув Анну, человек пошел к двери. И уже оттуда сказал:
— И запомни: мы с тобой посчитаемся. Дай только срок.
…Его давно уже здесь не было, а она продолжала стоять все на том же месте, прижавшись спиной к стене. Потом сделала шаг-другой к двери и упала.
Здесь, в сарае, и нашел ее на рассвете Ганс Крамке. Анна долго не могла вспомнить, что же такое здесь произошло. И вдруг, встрепенувшись, вскочила на ноги и бросилась к Гансу Крамке. Бросилась так стремительно, точно боялась, что все случившееся этой ночью может повториться и только вот этот стоявший рядом с ней человек один — и больше никто! — может спасти ее от беды!
— Ганс!
Впервые она назвала его по имени не по принуждению. И Крамке понял: теперь она от него не уйдет. Значит, он все правильно рассчитал — и комедию с вызовом к старосте, и встречу с «партизаном». Круг в представлении Анны замкнулся, и отныне у нее нет другого выхода, кроме как следовать за своим покровителем.
И она последовала за ним. Побежала.
Все тот же страх, животный страх погнал ее за ним, заставив бросить маленького Алешку на руках больной матери.
Правда, перед тем как ей уезжать, Крамке вызвал старосту и сказал, показывая на Алешку:
— За этого мальчишку ты будешь отвечать головой. И запомни: если с ним случится что-нибудь плохое — я достану тебя, как у вас говорят, из-под земли. Запомнишь?
— Так точно, господин обер-лейтенант! — староста вытянул руки по швам и щелкнул каблуками. — Сохраним в целости, можете не сомневаться, господин обер-лейтенант.
О чем Анна думала, когда просила Ганса поговорить со старостой, который явно ненавидел и ее, и всех ее близких? Кого она обманывала — себя или свою больную мать? А может, и вправду верила в то, что староста под страхом смерти станет оберегать Алешку от всяких бед и несчастий?
Когда она наклонилась к Алешке, чтобы поцеловать его на прощание, он вдруг загородил лицо руками и сказал отчужденно:
— Ты больше сюда не приходи… Без тебя нам будет лучше…
И это было все, что Анна могла взять с собой из прошлого.
…Примерно через полгода, в один из пасмурных дождливых дней, Ганс Крамке не вернулся с задания. Вечером к Анне пришел штурман Виннер, давний приятель Ганса. Он сел за стол и долго молчал, глядя куда-то в сторону мутными глазами. Потом начал свой рассказ.
Они полетели бомбить железнодорожный узел — девятка «Ю-88» и четыре пары «мессершмиттов» для прикрытия. Все было хорошо. В небе ни одного русского летчика, спокойно, как на прогулке. Зенитки, конечно, не в счет, они ведь всегда палят…
Начали бомбить. Черт возьми! Он, Виннер, никогда еще не видел такого зрелища! Кто-то из летчиков положил целую серию фугасок прямо на состав цистерн с бензином. Огонь, дым, настоящий дантов ад! А эти фанатики, русские, вместо того, чтобы драпать в укрытия, мечутся в огне, переводят стрелки, цепляют к паровозам уцелевшие вагоны, выводя их из огня…
И тут-то все и случилось. Они будто свалились с луны — пятерка русских истребителей, маленьких «ишачков», как их называют советские летчики. Врезались в строй, завертелись, закрутились — не то смерч, не то сумасшедшая карусель. Зигнер закричал своим «мессерам»:
— Какого дьявола вы смотрите, подлые трусы!
Первым пошел к земле Отто Борман — клубок огня, а не самолет. А потом все увидели, как вспыхнул один из русских. Думали, что сейчас отвалит от своих и, выйдя из боя, выбросится на парашюте. Но он вдруг сделал переворот через крыло и пошел на таран. Горящий.
Ганс не успел ничего сделать. Не ожидал, конечно… Лобовой таран. Кажется, Ганс что-то крикнул. И все… И русский, и Ганс взорвались в воздухе. А мы ушли…
Виннер побыл у нее еще с полчаса, выпил стакан шнапса и, бросив на прощание: «Я потом приду к вам, фрау Анна», отправился на свою квартиру. А Анна все продолжала сидеть на маленькой кушетке, поджав ноги и закрыв глаза, никак не в силах решить, что же ей теперь делать…