Ждать, что Инга тоже найдет в себе силы бороться со своим отчаянием, я не мог. Откуда они могли взяться у нее, эти силы? К тому же я был уверен: сделай она над собой непомерное усилие, сожми она свою волю в кулак — и через полгода-год Инги не станет. Сгорит она, испепелится.
Я даже советовался с известным психиатром. Все ему рассказал — от начала до конца.
— Гм-м, — улыбнулся он, — знакомая история… Старайтесь не оставлять ее одну. Делайте все для того, чтобы она не предавалась печальным мыслям о прошлом. Постоянно как бы выталкивайте ее из того транса, в который она впадает. Тащите ее на концерт, в кино, в театр — любое развлечение пойдет ей на пользу. Даже бутылка коньяка лучше этой ипохондрии. Все, все для того, чтобы взбодрить вашу подопечную, заставить забыть ее о трагедии. И еще… — замялся он.
— Что еще?
— Сколько ей лет?
— Скоро тридцать три.
— Простите за нескромный вопрос: между вами нет ничего такого?.. Ну, я имею в виду…
— Между нами нет ничего такого! — прервал я его не очень любезно.
Я вернулся от психиатра злой как черт и лег, уткнувшись лицом в подушку. Инга была дома — через полуоткрытую дверь я слышал ее негромкие шаги. Сейчас мне почему-то не хотелось о ней думать, но я знал, что не думать о ней я не смогу все равно, и стал прислушиваться к ее шагам. Вот она остановилась. Подошла, наверное, к фотографии и смотрит на Романа. Смотрит и молча с ним о чем-то говорит. Потом осторожно, только чуть-чуть прикасаясь к стеклу, вытирает ладонью севшие на лицо Романа пылинки. Затем берет фотографию в руки и прижимается к ней щекой.
А я вспоминаю: «Ты видал, Алеша, глаза лошади, которая на скачках сломала хребет и теперь чует, что ее должны пристрелить…»
— Инга! — кричу я. — Иди сюда!
Она входит и, глядя на меня и не видя меня, говорит:
— Здравствуй, Алеша. Ты сегодня не летаешь?
— Я сегодня не летаю. Если хочешь, давай сходим в театр. Хочешь?
— А что там идет?
— Кажется, «Орфей спускается в ад». Говорят, ничего…
— «Орфей спускается в ад»? Я видела эту афишу и полгода назад. Долго он спускается в ад, этот Орфей. Пора бы ему уже и спуститься туда.
Она села рядом со мной, закурила сигарету. Курила она совсем не по-женски: затягивалась дымом глубоко и часто, будто с каким-то ожесточением. И было видно, что это доставляет ей настоящее наслаждение.
Вдруг Инга сказала:
— Слушай, Алеша, как ты думаешь, женщину моих лет могут взять стюардессой? Вот ты, например, взял бы меня на свой самолет?
— Тебя? Стюардессой?
Я опешил. Она что, бредит?
Видимо, по выражению моего лица Инга догадалась, о чем я думаю. И спросила:
— Это смешно?
— Нет, почему же! — ответил я. — По-моему, конфеты ты разносить сумеешь. И голос у тебя поставлен неплохо. Правда, придется потренироваться. «Уважаемые товарищи пассажиры! Наш самолет следует по маршруту Ростов — Рига. Высота полета — семь тысяч метров, средняя скорость — семьсот километров в час. Предлагаем вам во время взлета, набора высоты и посадки всем находиться на своих местах, не курить и застегнуть ремни…» Ну-ка, прорепетируй…
Она встала, взяла в руку коробку спичек и, держа ее у рта, будто это был микрофон, начала:
— Товарищи пассажиры, наш самолет следует по маршруту Ростов — Рига. Высота полета…
И вдруг швырнула спички в угол, забегала взад-вперед по комнате, потом остановилась напротив меня:
— К черту! К черту, слышишь! Ты сколько угодно можешь думать, что я сумасшедшая, но с меня хватит!
— Чего хватит? — спросил я. — Что — к черту? Расскажи мне спокойно.
— Хорошо, я тебе расскажу. Ты знаешь, каким должен быть врач? Знаешь, как он должен относиться к больным?
— Знаю. «На что вы жалуетесь, товарищ Луганов? Боли в области сердца? Ну-ка, я послушаю… Да-а, шумок есть… Переутомились? Вам надо отдохнуть, голубчик. Не бережете себя. Совсем не бережете… Но особенных причин для беспокойства я пока не вижу… Вот подлечимся, отдохнем — и все будет хорошо. Главное — беречь и еще раз беречь свой организм. Он — не железный…» Так?
— Примерно. А я уже так не могу. Не получается. Во мне все меньше остается гуманности и терпения. А может, притворства. Сегодня пришла ко мне одна пациентка. Именно не больная, а пациентка. Модная портниха — шьет всем женам высоких чинов. В том числе и жене нашего главврача. Ну, вот… Прорвалась ко мне без очереди, растолкав всех и вся. Еще и возмущается: «Безобразие! Ну и порядки!» Я спрашиваю: «На что жалуетесь?» Поглядел бы ты на нее, Алеша. Корова. Здоровенная корова без признаков всяких эмоций и всякого интеллекта. Пышнотелая, розовощекая, сердце — отличный агрегат. «Нарушение обмена, доктор, — говорит она, — исчезает талия. Вот посмотрите — жировые отложения. Не могу отказать себе в сладком. Да и как откажешь? Каждый клиент обязательно приносит то коробку шоколадных конфет, то какой-нибудь потрясающий торт, то еще что-нибудь. А может, диабет?.. Сегодня полакомилась, завтра, а в результате… А вы, простите, у кого шьете?..
— Одевайтесь! — приказываю ей. А сама дрожу от возмущения, хотя и знаю, что врач, как никто другой, должен прощать человеческие слабости. — Одевайтесь и уходите. Меня ждут люди, которые действительно нуждаются в помощи, а вы… Если у вас исчезает талия — спуститесь на полгода в шахту. Или поработайте на стройке. Короче говоря, отправляйтесь хоть к самому дьяволу, только не лезьте без очереди к врачу!
Я засмеялся:
— А финал?
— Финал? Она отправилась не к дьяволу, а к главврачу. И у меня с ним произошел довольно-таки неприятный разговор. Он постарался мне напомнить, что я — врач, а не агент по набору рабочей силы для шахт и строек… Он, конечно, прав…
— Ты извинилась? Раскаялась?
— Не извинилась и не раскаялась. Не нашла в себе чего-то…
— Плюнь, — сказал я. — Плюнь на все! На твоем месте я поступил бы точно так же…
— Но раньше я никогда такой не была. Роман всегда говорил: «Инга, ты — прирожденный врач. Мне кажется, что ты, даже не прибегая к лекарствам, можешь излечить любого больного. Своей мягкостью, терпением, тактом…» Так говорил Роман…
Я поспешно сказал:
— Инга, давай выпьем по рюмке коньяку.
Мне не хотелось пить, и минуту назад я ни о каком коньяке не думал. Но когда она начинает говорить о Романе, я испытываю невольный страх. Потому что знаю, чем это кончится. Все реальное вдруг исчезнет из поля ее зрения, Инга перенесется в Кедровую падь и сядет у обелиска. Сядет и скажет: «Я пришла, Роман…»
— Так выпьем, Инга? По рюмке…
Кажется, я не успел ее тут удержать. Она уже вышла из комнаты и теперь была на пути к Роману. Меня она уже не видела. Может быть, мои слова и входили в ее сознание, но наверняка сразу размывались в нем, как легкие облака на ветру. Я был для нее сейчас не человеческим существом, а простым придатком к тем воспоминаниям, которые в ней бродили, — воспоминаниям, связанным с Романом.
Такого я не простил бы никому. Я ведь в конце концов не ангел, а обыкновенный человек со всеми присущими человеку слабостями. Попробуйте представить себя на моем месте: вы стоите перед другом, вы давно уже отрешились от всего личного ради этого друга, а ему-то, оказывается, плевать на вас, вы для него — пустое место, ноль, как говорят, без палочки. И больше ничего…
Но Инге мне хотелось прощать все. И я честно мог сказать самому себе: я никогда и не думал о том, что приношу какую-то жертву. Никакой жертвы не было. Просто боль Инги как бы стала моей болью. Я чувствовал то же, что и она.
И еще… И еще какое-то чувство вошло в меня и прочно поселилось, стало моим постояльцем. Мне это трудно объяснить. Трудно объяснить даже самому себе. Наверное, многие из тех, кто хорошо знал меня и Ингу Веснину, думали: «Роман был самым лучшим другом Луганова. Вполне естественно, что Алеша выполняет свой долг. Долг друга. Ему, конечно, нелегко с Ингой, но он обязан делать то, что делает. Иначе и быть не может…»
Все, кажется, правильно. Чувство долга — сильное чувство. И вначале лишь оно и руководило моими поступками. А потом ко мне пришло и другое…
Я вдруг перестал быть только Алексеем Лугановым, человеком в единственном числе. Нет, Алексей Луганов совсем не исчез, но во мне теперь жили трое — я сам, Инга Веснина и погибший Роман. Мы словно были скованы единой цепью, иногда кто-то из нас пытался оторваться и уйти в сторону, однако цепь была прочной и такие попытки не имели успеха.
Я в этой тройке занимал особое место. Потому что Роман смотрел на наше бытие со стороны (он просто присутствовал, что-то одобрял или осуждал, но всегда молчал), а Инга… Инга только и делала, что все время падала, и мне приходилось ее поднимать. Себе-то я мог признаться, как чертовски порой уставал и как иногда во мне закипало тихое бешенство. Сколько можно жить вот такой жизнью! Разве Инга не видит, что я часто нахожусь на пределе и однажды могу взорваться, разнеся все к чертовой матери!
Вот и сейчас… Я говорю ей: «Выпьем, Инга», она смотрит мне в глаза, а сама уже спешит в Кедровую падь и ей, конечно, наплевать на меня, она и не видит ни моих глаз, ни моего лица.
Я грохнул кулаком по столу и крикнул:
— Куда? Куда спешишь?!
Она вздрогнула, тихо проговорила:
— Я? Я никуда… Ты же видишь — я стою на месте… Чего ты кричишь?
Но я закричал еще громче:
— Она стоит на месте! Кого ты хочешь обмануть? Тебе не стыдно?
— Мне нечего стыдиться, — сказала она. И досадливо поморщилась. Не то оттого, что ее уличили во лжи, не то оттого, что ей не хотелось возвращаться назад. — Мне нечего стыдиться, — повторила она. — И не кричи на меня.
Я взял ее за руку и почти насильно усадил рядом. Она хотя и слабо, но попыталась вырваться, а я и не думал ее отпускать.
— Сиди! И знай. На этот раз твой номер не пройдет. Не пройдет, слышишь? Довольно!
— Что — довольно?
— Ты сама знаешь, о чем я говорю. Хватит. Хватит издеваться и над собой, и надо мной. И, если хочешь, над Романом тоже. Понятно?