— Да. Меня всегда злят пустые разговоры. Я далеко не светская дама и не умею их поддерживать. Надеюсь, вы это учтете на будущее.
Он встал и раза два-три прошелся по кабинету. А я продолжала сидеть, внезапно ощутив что-то похожее на приступ хорошо знакомой мне апатии и той внутренней пустоты, которая теперь не только не пугала меня, а даже радовала, потому что с ней приходило чувство полной отрешенности от всего, что меня угнетало. В такие минуты я как бы оказывалась в принадлежащем только мне мире, где нет никого и ничего, кроме меня самой и моего прошлого. Кажется, Люпин о чем-то мне говорил, но я его не слышала. Сидела и курила, глядя на поднимающиеся к потолку сизые струйки дыма. Тогда он взял с кушетки шляпу и, подойдя к двери, громко сказал:
— До свиданья, Инга Павловна.
Я кивнула:
— Всего хорошего, Владлен Сергеевич.
Но он неожиданно вернулся, подошел ко мне и проговорил:
— И все же вам надо в кого-нибудь влюбиться, Инга Павловна. Любовь — это, знаете, все-таки стимул. А вам он особенно необходим!
Меня даже передернуло от его фамильярности. Кто ему дал право говорить со мной об этом?
— Влюбиться? — спросила я. — В кого же вы посоветуете мне влюбиться, коллега? Может быть, в вас?
Он без улыбки ответил:
— Я был бы счастлив, Инга Павловна…
— Но говорят, что у вас нет квартиры, — сказала я едко. — Вы, кажется, живете у старушки матери… Как же мы устроимся? Или вы намерены перейти ко мне?
Он ничего не ответил мне, но по лицу его прошла гримаса. Он резко повернулся и вышел.
На какое-то мгновение мне стало жаль его. Ну за что я его так? Зачем?
Я даже хотела догнать его и извиниться. Но сразу же передумала. Пусть все останется так, как есть.
Если бы у Инги спросили, для чего она сейчас живет, она, пожалуй, не сразу бы ответила на этот вопрос. Конечно, можно было бы сказать, что так, как живет она — без какой-то особой цели, без какой-то яркой мечты, живут тысячи. Не лезть же из-за этого в петлю.
Но сказать так — значило бы ничего не сказать. Разве она не сама когда-то говорила Роману: «Если человек не оставил следа на земле — он не жил. Пришел, истлел и ушел». Ну, а какой же след оставит она, Инга Веснина? Кто о ней вспомнит добрым словом, когда она отойдет в лучший из миров?
Алеша говорит: «Человек живет для того, чтобы совершенствоваться. Это не мои слова, но они определяют сущность нашей жизни…»
— А что такое совершенствоваться?
— Завтра быть лучше, чем ты есть сегодня.
— А если этого нет? Ты ведь не можешь сказать, что я становлюсь лучше?
— Могу. Уже одно то, что ты размышляешь о сущности жизни, совершенствует твой духовный мир.
— Но ведь и бандит, которого посадили в одиночку, тоже размышляет о сущности жизни. Значит, и он совершенствует свой духовный мир?
— Ты рассуждаешь очень по-детски. Бандит об этом не размышляет. Он просто взвешивает шансы: столько-то за то, что его помилуют, столько-то за то, что завтра пустят в расход. В лучшем случае, он раскаивается, потому что ему страшно подыхать…
И еще Алеша говорит:
— Кому-кому, а тебе жаловаться на бесцельность своей жизни — это кощунство. Никто, наверное, не оставляет такого следа на земле, как врач. Сотни спасенных жизней, исцеление от страданий, возвращение человека в строй — назови мне еще такую профессию, которая давала бы столько, сколько дает человеку профессия врача!
Инга верила Алеше. Ей нужно было верить ему. Даже потому, что его слова являлись для нее как бы щитом, предохраняющим ее от сомнений, которые разъедали, точно ржавчина, ее душу. Без уверенности, что она еще кому-то нужна, что существование ее не бессмысленно, Инге жить было бы невыносимо.
Смерть Романа не только выбила Ингу из колеи, но и наложила на ее характер особую печать. Она сделалась раздражительной, часто нетерпимой ко многим человеческим слабостям и особенно к фальши в любых ее проявлениях.
Инга и раньше была прямой и честной натурой, но раньше она умела свое замечание облечь в мягкую форму. Теперь же, после смерти Романа, порой могли сказать, что она человек бессердечный, даже грубый. Инге и самой казалось, что душа ее действительно зачерствела. Однако это было не так. Наоборот, теперь чужая боль воспринималась Ингой так остро, будто она испытывала эту боль сама, каждой клеткой своего тела. И когда ей удавалось хоть в какой-то мере облегчить страдания человека, она чувствовала себя умиротворенной.
Инцидент с портнихой, о котором Инга рассказала Алеше, не кончился разговором только с глазу на глаз с главврачом. Возможно, если бы нечто подобное произошло с кем-нибудь другим, а не с Ингой, Степан Федорович Кустов и не стал бы заострять этот вопрос. На худой конец, вызвал бы виновника и, как говорят, снял бы с него стружку тет-а-тет. Но Ингу надо было проучить. Слишком уж независимо, по мнению Степана Федоровича, она себя вела, слишком резко отвергала авторитеты и самого главврача, и его ближайших помощников. Этому надо было положить конец.
И вот, желая подчеркнуть значительность возникшего инцидента, Степан Федорович на первой же пятиминутке (он созвал ее уже после работы) поставил вопрос об этике врача в такой форме, что каждому стало понятно: над врачом Весниной неожиданно сгустились грозные тучи, а сумеет ли она их разогнать — одному богу известие)…
Доложив «о беспрецедентном поступке доктора Весниной», Степан Федорович обратился к Инге:
— Скажите, Инга Павловна, все было так, как я сказал? Или, может быть, я что-то приукрасил? Ваши коллеги хотят, видимо, о вашей бестактности услышать более подробную информацию, но, к сожалению, я ею не располагаю. Если вы сочтете за честь прояснить кое-какие моменты, мы будем вам весьма признательны.
Инга спокойно ответила:
— Благодарю вас, Степан Федорович, информируя моих коллег о моей бестактности, вы были предельно объективны. За исключением кое-каких пустяков, о которых, наверное, не стоило упоминать…
— То есть? Какие пустяки, — главврач сильно нажал на слово «пустяки» и обвел взглядом аудиторию, словно призывая врачей быть особенно внимательными, — вы имеете в виду? Не тот ли факт, что вы в категорической форме запретили больной Семеновой появляться в нашем лечебном учреждении?
— Нет, не тот. Я имею в виду именно факты, Степан Федорович, а не вольные толкования моих действий. От Семеновой я в категорической форме потребовала соблюдать очередь на прием к врачу. Вопрос же о том, стоит ли ей появляться в лечебных учреждениях, был затронут в форме дружеского совета.
— Что же, в таком случае, вы имеете в виду? — раздраженно спросил главврач.
— Порочную практику отдельных врачей разграничивать больных, делить их на две категории. К одной относить людей с положением, знакомых, близких, к другой — простых смертных. Не кажется ли вам, Степан Федорович, что подобная практика является действительно порочной и что в нашем лечебном учреждении она имеет весьма широкое распространение?
Кто-то бросил:
— А не кажется ли доктору Весниной, что она делает очень смелые обобщения?
— И фактически наносит оскорбление всему коллективу, — добавил стоматолог Крушинский, на которого — Инга это отлично знала — было особенно много жалоб именно по этому поводу. — Я работаю в поликлинике полтора десятка лет и ничего подобного не слышал. Это возмутительно!
Инга взглянула на Крушинского и саркастически улыбнулась:
— Простите, доктор, если я обидела лично вас.
— Инга Павловна, вы ведете себя вызывающе! — резко сказал главврач. — Вместо того, чтобы признать свою ошибку, вы… Мы все понимаем, что то несчастье, которое имело место в вашей жизни, не могло не сказаться на отдельных чертах вашего характера, оно ожесточило вас — и это мы тоже прекрасно понимаем, — но настоящий врач, как вам известно, обязан глубоко прятать в себе свои эмоции и отбрасывать все личное, что мешает ему чувствовать боль пришедшего к нему за помощью человека…
— Очень красиво сказано, — проговорила Инга. И добавила: — И очень душевно…
— А вы, Инга Павловна, забыли эту святую истину, — будто не слыша реплики Инги, продолжал Кустов. — Личное подавило в вас ваше призвание. И не только подавило. Повторяю: оно ожесточило вас, и вы потеряли то совершенно необходимое качество, без которого врач перестает быть врачом. Вирус равнодушия и бессердечности поразил ваши чувства настолько глубоко, что вы стали вести себя с больными, простите меня, как вышибала…
— Слишком острые эпитеты! — тихо, но твердо сказал старый врач-окулист Герман Михайлович Татаринов. — И весьма сомневаюсь, чтобы они хотя в какой-то мере подходили к доктору Весниной.
Инга взглянула на старика и молча ему улыбнулась. Улыбнулась грустно и вымученно. Она сидела бледная — ни кровинки в лице. Со стороны могло показаться, что все в ней застыло, окаменело, и она сейчас ничего не чувствует, кроме той ожесточенности, о которой твердил главврач. Однако старик Татаринов успел увидеть в ее глазах такую душевную муку, что ему стало не по себе.
Татаринов поднялся со своего места и теперь уже громко, во весь голос сказал:
— Я не думаю, что доктор Веснина нуждается в защите. Не думаю потому, что не вижу ее вины. Поставила на место прыткую, нахальную бабенку? Правильно сделала! Заявила здесь, что некоторые врачи разграничивают больных на две категории людей? Так для кого же это является секретом? Для доктора Крушинского? Или для вас, Степан Федорович?
Татаринов снял очки, протер их платком и снова надел, поправив за ушами тонкие металлические дужки. Главврач спросил:
— Вы все сказали, доктор Татаринов?
— Нет, не все. Вы, доктор Кустов, говорите: «Врач обязан отбрасывать все личное, что мешает ему чувствовать боль пришедшего к нему за помощью человека». Мысль не новая, но правильная. И мне хочется ее развить. То, что здесь происходит, — это, на мой взгляд, весьма существенно. Кажется, сущий пустяк: кто-то из нас нарушил правопорядок и принял без очереди родственника, знакомого или, как Инга Павловна выразилась, человека с положением. Ничего, дескать, аморального в этом нет… А может, есть? Может, и в этом мы должны видеть что-то порочащее нас, советских врачей, недостойное? Ведь не последнее место в жизни занимают принципиальность, порядочность и бескорыстие. Бескорыстие, доктор Крушинский! Порядочность, доктор Кустов!.. Кстати сказать, форма, в которую вы, доктор Кустов, облекли свои слова о несчастье, случившемся в жизни доктора Весниной, ничего не имеет общего ни с порядочностью, ни тем более с гуманностью, которая должна быть в крови у настоящего врача…